Кофе с молоком. Сборник рассказов

Я – человек с запахом пожара. Делает ли это меня особенным?

Они невыразимо прекрасны. А я слишком труслив, чтобы любить их вблизи. Чувство опасности завораживает, но жар и кашель как-то мешают насладиться моментом. Только представляю себе, что я внутри пылающего здания, задыхаюсь, падаю на горячий пол и теряю сознание до того, как начинаю плавиться. В этих фантазиях я никогда не видел себя обгоревшим трупом, лишь пузырящейся зловонной лужицей на полу, словно был сделан из пластмассы. Быть может, в глубине души мне не очень-то нравилось быть человеком.

Я предпочел бы быть дымом, прокрадываться в ваши легкие и слушать хрипы изнутри. Я был бы запахом ваших волос.

Но все, что может делать человек – наблюдать.

Каждый пожар неповторим. Каждым я восхищаюсь, как произведением искусства. Мог бы снимать их на камеру, но изображение не передавало бы всех чувств, которые я испытывал, глядя на огонь. Все, что мне было нужно – мои ощущения и память.

И я вовсе не думаю об этом постоянно.

Недумаюобэтомнедумаюобэтомне…

Вечером я ехал домой, пытаясь уловить в тихом бормотании радио волшебное слово.

– …в доме на пересечении улиц Смит и Вессон, на месте происшествия уже работают пожарные.

Место происшествия… Это скучное словосочетание совершенно не подходит, чтобы описать изящество пожара.

Я снова стоял среди людей, они смотрели на огонь и боялись его, красные отблески странно искажали их лица. Это нечто волнующее – видеть, как огонь отражается в чьих-то глазах. Пламя вокруг, пламя внутри – попробуй отличить.

Слишком увлекся зрелищем и сразу не сообразил, что стою напротив собственного дома. Мой этаж, моя квартира – все в огне. Это день действительно был особенным, потому что я потерял дом и все вещи, к которым был привязан. Глядя на выползающие из окон медлительными жирными змеями столбы дыма, я чувствовал себя так, будто лучший друг предал меня. Но, стоит признать, сделал это красиво.

F – История вторая: дурная привычка

«12 июля. Первый день без смерти. Чувствую себя хорошо, погода отличная».

Адель не знала глубинных причин своего странного увлечения и никогда не интересовалась ими. Зато прекрасно помнила момент, когда страсть, ставшая позже едва ли не движущей силой ее жизни, впервые проявила себя. Возвращаясь из университета, она стала свидетелем аварии. Это было… громко и быстро. Само столкновение – лишь один миг, который она даже не успела толком запечатлеть в памяти. Что-то гремело, дымилось, кто-то кричал, а Адель просто смотрела на распростершегося на земле человека. Он истекал кровью, дышал тяжело и хрипло, вокруг искрили на солнце усыпавшие асфальт осколки стекла. Очарованная этим зрелищем, она включила камеру, так кстати оказавшуюся в сумке. Глаза крупным планом, в них такое выражение ужаса, что дух захватывало. «У меня из груди торчит кусок металла, сейчас я умру», – подумала Адель, пытаясь представить себя на месте этого человека. Себя с таким же взглядом.

Через день она нарочно врезалась на перекрестке в проезжавшую машину. Почти не пострадала, и это заставляло ее чувствовать одновременно разочарование и облегчение. Умирать ей пока не хотелось, но, отделавшись тремя ссадинами, она не могла понять то отчаяние, которое испытывает человек, осознавая, что жить ему осталось несколько секунд.

«15 июля. Четвертый день без смерти. Ощущаю легкое беспокойство, снова начала курить».

Заменить одну вредную привычку другой – говорят, это помогает. Адель считала дни и сигареты и тупо пялилась в экран телевизора, но ее мысли были заняты одним.

Игра требовала изобретательности. Чуть отклонишься от сценария – умрешь по-настоящему. Придерживаешься правил – подходишь опасно близко к грани, позволяющей почувствовать себя почти мертвым. Адель всегда хотела увидеть себя со стороны бездыханной, бледной и прекрасной, какой не могла стать при жизни, пока кровь исправно циркулировала по телу, но даже приблизиться к этой мечте оказалось не так просто.

Она поняла это, когда пыталась установить камеру на крыше гаража. В ее воображении вид сверху был живописным: неестественные изгибы упавшего тела и снующие вокруг кругляши зонтиков. На деле же вышла лужа с отражением ближайших зданий и случайно попавший в кадр носок ее ботинка.

Тогда Адель впервые задумалась о поисках партнера.

«20 июля. Девятый день без смерти. В зеркале видела себя с разбитой губой и роскошным фиолетовым синяком на скуле. Ничего этого не было, разумеется».

Первый был славным парнем. Достаточно романтичным, чтобы в День святого Валентина стащить с кафедры патанатомии человеческое сердце в баночке, но слишком осторожным, чтобы разнообразить свою жизнь игрой в том виде, в каком ее предпочитала Адель. Это была его идея – использовать грим и кое-какие спецэффекты. Поначалу наполненная кровью ванна и элегантно проглядывающие сквозь разодранную плоть кости казались чем-то экзотическим и потому интересным, но искусственная кровь пахла совсем не так, как настоящая, а он, загримированный под жертву крушения поезда, выглядел тошнотворно счастливым. Без правильных ощущений, физических и душевных, оставалась лишь пустая театральщина, и после полутора месяцев пытки ненатуральностью Адель бросила его, с трудом поборов желание напоследок исполосовать бритвой это вечно улыбающееся лицо.

«23 июля. Двенадцатый день без смерти. Странная слабость, будто все тело размякло, приходится прилагать невероятные усилия, чтобы дойти до туалета или поднять кружку. Четыре дня назад оставила на столе яблоко, оно уже подгнило и пахнет. Пустяк, но приятно».

Той ночью Адель смотрела какой-то глупый ужастик. Сюжета не уловила – там и не было ничего, кроме разбросанных по полу кусков тел, потоков крови и наигранных воплей ужаса. Весь этот бред гротескно перемешался в ее голове с рекламой прокладок и зубной пасты. Ей снилась безглазая голова женщины, усердно давящая тюбик зубами. Паста пузырями разлеталась вокруг, как в невесомости.

Иногда Адель включала видеозапись той самой аварии и выкручивала громкость на максимум. По всей квартире звучали прерывистые хрипы. Она думала о том, с каким трудом человеку может даваться что-то настолько простое и естественное – вдох, выдох, вдох, выдох…

«25 июля. Четырнадцатый день без смерти. Прошло всего две недели, а мне кажется, что несколько десятков лет. Чувствую себя такой дряхлой, будто вот-вот начну рассыпаться на части».

Второй был грандиозен. Он держал ее голову под водой или душил, пока она не теряла сознание. Ей нравились следы его рук на шее, а ему нравилась игра, и это взаимное удовольствие делало их жизнь ярче. После инсценировки смерти от пыток гвоздями и прочими приятно-острыми предметами, где обе стороны отыграли свои роли безупречно, Адель была уверена, что они созданы друг для друга. Тогда она предложила ему особенный сценарий, в котором должна была изображать несчастную, очнувшуюся на столе прямо во время вскрытия.

Поначалу все было идеально: холодная комната, яркий белый свет и стерильные инструменты, мелодично гремящие о лоток… Потом до нее дошло, почему он так любил эту игру. Гребаный садист едва не выпотрошил ее на самом деле.

Он не понимал сути имитации смерти. Фантазия, а не боль – вот что было важно.

Любви пришел конец, а Адель сообразила, что пора завязывать. Игра, в которой кто-то должен умирать, действительно могла убить. Почему раньше это не представлялось ей таким очевидным?

«28 июля. Семнадцатый день без смерти. Перебираю в уме сценарии. К сожалению, некоторые из них я никогда не смогу разыграть. Расчлененка по понятным причинам невозможна. Надо попытаться добыть пистолет».

Адель любила одиночество, но отсутствие партнера ограничивало ее возможности. Оставался только один вариант – самоубийство.

«Все-таки сорвалась», – думала она, медленно ведя лезвием от запястья вверх. Края раны дружелюбно раскрывались, на колено закапала теплая кровь. Адель казалось, что ее тело совершает какой-то обмен с вешним миром – отдает то, что внутри, и получает что-то взамен; это незримое и неосязаемое нечто проникает под рассеченную кожу и остается там, чтобы помочь ей протянуть еще хотя бы один день без смерти.

«Завтра брошу курить», – пообещала себе Адель, отключаясь.

F – История третья: для души и тела

– Ешь.

Перед этим ароматом трудно устоять, но она боится притронуться к еде. Может, там яд или раскрошенное стекло – чего ждать от этого странного человека? Белоснежная скатерть, изящная посуда, желтое пламя свечей пятнами в темноте… Это похоже на романтический ужин, но «кавалер» явно не имеет цели понравиться ей. Он сидит на другом конце стола, она видит только его бледные руки и блики света на серебряных запонках.

– Чего ты боишься? Это просто рябчик.

Его голос, тихий и приятный, ничуть не пугает, и она, успокоившись, отрезает первый маленький кусочек. Едва слышно скребет по тарелке лезвие ножа, и человек напротив в нетерпении наклоняется вперед, вплывая в трепещущий свет.

– Могу я узнать ваше имя? – спрашивает она.

– Нет.

– Хотя бы скажите, зачем я здесь.

– Хватит болтать, просто ешь.

Он досадливо прикрывает глаза, и девушке становится неловко за свою невоспитанность. Она кладет в рот кусочек нежного белого мяса и медленно пережевывает, все еще ожидая неприятности.

– Не остыло? – заботливо спрашивает Теодор, глядя, как двигаются ее тонкие губы, с которых он предварительно стер раздражающе яркую помаду.

Она лишь мотает головой, отрезая следующий кусок – уже куда больше первого.

Не отрывая взгляда от раскрывающегося рта, Теодор принюхивается – не многовато ли специй. Гостья, похоже, довольна, уже без стеснения уплетает рябчика. Чуть растягиваются набитые щеки, розовая капелька соуса падает на тарелку, сорвавшись с насаженной на вилку прожаренной плоти. Девушка облизывает губы, кончик языка кокетливо показывается на миг и снова исчезает.

– Благодарю, это было… очень вкусно.

Отпечаток ее губ остается на краешке бокала, в свете стоящей рядом свечи он виден особенно четко, и это почему-то нервирует Теодора. Он встает и подходит к гостье вплотную, по пути отодвинув в сторону бокал. Она снова выглядит испуганной – все они ведут себя так, будто хорошее обращение ничего не значит для них.

Он опускается на колени и расстегивает верхнюю пуговицу ее блузки. Вскрикнув, девушка пытается оттолкнуть его, и Теодор вынужден схватить ее за руки. Он сжимает ее предплечье, просто чтобы ощутить упругость мышц. Это похоже на то легкое сопротивление, которое оказывает виноградина, прежде чем лопнуть во рту. Кажется, стоит надавить немного сильнее, и тонкая кожа порвется, брызнет сладкий сок, на ладони окажется полупрозрачная кашица мякоти, но…

– Нет, прошу, не трогайте меня! – ее высокий голос звенит, резонируя со злополучным бокалом, она готова разреветься. – Пожалуйста… я еще… девственница…

Виноград никогда не сказал бы такую глупость.

– Да не собираюсь я тебя насиловать, – мягко говорит Теодор, и она, кажется, верит.

Тихо всхлипывает, но перестает дергаться, позволяя ему расстегнуть блузку до конца. Он медленно проводит пальцами по ее чуть выпуклому животу, прикладывает к нему ухо и закрывает глаза. Не понимая, что происходит, пленница еле дышит и старается сидеть неподвижно.

Теодор слушает.

Там, в недрах маленького тела, что-то тихонько ворочается и бурчит.

«То, что когда-то было живым существом, теперь ползет по твоим кишкам, – думает он. – А ты, как и большинство людей, не способна понять иронию. Еда – это жизнь, но внутри тебя мертвая птица».

Странное месиво путешествует внутри человека. Это волшебно, но в то же время грустно осознавать, что нечто, бывшее недавно столь прекрасным, всего за несколько часов превращается в дерьмо.

Теодор должен избавиться от гостьи до того, как это случится.

Его очаровывает контраст шумных сияющих улиц центра и провонявших мочой и гниющим мусором закоулков окраин, где каждый раз по пятам за ним следуют тощие собаки с тоской в глазах. Как человек, живущий в приличном районе, он находит трущобы отвратительными, но необъяснимо притягательными и идеально подходящими для его не слишком светлых дел.

Развернув вощеную бумагу, Теодор вываливает потроха на щербатый асфальт. Псы, толкаясь и рыча, бросаются на угощение. Прислонившись к грязно-серой стене, за этим наблюдает стареющая красотка, одетая слишком легко.

– Какой милый парень, животных любишь, – скалит она удивительно ухоженные для шлюхи зубы. – Хочешь, побуду твоей собачкой на вечер? Сегодня скидки за паршивую погоду.

Под аккомпанемент смачного чавканья Теодор молча проходит мимо и направляется к стоящей в переулке машине, хотя ему хочется выбить эти зубы кирпичом. Но кирпича под рукой нет, и остается лишь отправиться на поиски более приятной компании.

Земля хорошо одетых людей, дорогих ресторанов и высоких зданий – его настоящий дом. Здесь все слишком заняты своими делами; суматошные гудки машин, громкие разговоры и смех заглушают шаги, скрывают истинные намерения человека, приехавшего сюда отнюдь не для того, чтобы скоротать вечерок за покером и портвейном.

Ее Теодор присмотрел несколько дней назад. Страшненькая обесцвеченная девица с глазами цвета морской капусты, в неказистой внешности которой нашлись и достоинства – острый подбородок и красиво очерченные скулы, которые наверняка особенно выразительны, когда она жует. «Дичь» раздает рекламные листовки на площади, а на таких людей никогда не обращают внимания. Впереди самое сложное: подойти, завязать разговор, притвориться дружелюбным и милым, что дается ему нелегко. Спектакль, к счастью, длится недолго. Она стучит по крышке багажника изнутри, а Теодор любуется в окно на кутающиеся в туман высотки и думает, как было бы здорово устроить пикник на крыше одной из них.

Тонкие ломтики сыра, мягкий сливочный вкус, зефирные облака над головой, все эти чертовы люди далеко-далеко внизу…

– М-м, как вкусно пахнет, – девица постукивает носком туфли по ножке стола. – Что это?

Теодор, не отвечая, аккуратно сворачивает салфетку треугольником. Его бесит, что гостья оказывается неожиданно бесстрашной, но еще больше – что она не способна узнать по запаху рагу из баранины. Остается надеяться, что язык ее не так глуп, как она сама.

– А знаешь, я читала о тебе в газете, – говорит она, доставая из ридикюля пачку сигарет. – Ты маньяк, который кормит девушек.

«Вот оно, проклятое хорошее воспитание. Никогда не разлучай леди с ее сумочкой», – огорчается Теодор, выхватывая сигарету из рук наглой сучки за считанные миллиметры от пламени свечи.

– Я не разрешал тебе курить.

– А я и не спрашивала, – дерзко ухмыляется она, откидываясь на спинку стула.

Он отщипывает кусочек мякоти ржаного хлеба, разминает пальцами, подносит к лицу, вдыхает его запах, чтобы привести мысли в порядок.

– Я знаю, что ты никого не убил. Ты настолько глуп, что отпускаешь всех своих жертв и даже не прячешь лицо. Сколько их было, пять?

– Шесть.

Она визгливо смеется.

– Уверена, мне не стоит бояться безобидного психа.

Не сдержавшись, Теодор бьет ее по лицу. Звонкий шлепок отрезвляюще действует на обоих: она замолкает, вытаращив жуткие болотные глаза, а он успокаивается и внезапно понимает, что должен делать дальше.

– Даже не пытайся сбежать, – тихо приказывает он и уходит на кухню.

Рагу почти готово, и в невидимых облаках умиротворяющих запахов Теодор чувствует себя уютно, но надо сделать над собой усилие и вернуться к этой неприятной особе. Вечер безнадежно испорчен, а она не заслуживает того, чтобы попробовать красоту на вкус.

Он погружает палец в банку с молотым имбирным корнем, слизывает порошок самым кончиком языка. Смешиваясь со слюной, имбирь обжигает рот, горячо стекает в горло. Теодор вдыхает поглубже, чувствуя, как жар заполняет его изнутри.

Вдохновение.

Он надевает перчатки и возвращается в комнату. Блондинка стоит у окна, увлеченно наблюдая за чем-то, что происходит снаружи.

– А, вот и ты, – оборачивается она. – Там избивают какого-то бродягу. Не самое аппетитное зрелище.

Теодора передергивает от нелепого сочетания хорошего слова и такой вульгарной ситуации.

– Сядь.

Она возвращается к столу.

– Ну что, скоро будем есть?

Теодор подходит ближе и крепко сжимает руками ее шею. Сколько нужно времени, чтобы задушить человека? Идут секунды, он терпеливо сносит болезненный пинок в колено, девица судорожно цепляется за его рукава и, глупо разевая рот, пытается вдохнуть. Чтобы заглушить противные булькающие звуки, Теодор напевает приставучую песенку, которую в последнее время так часто крутят по радио. Он может рассмотреть в подробностях белые, не очень ровные зубы, вздымающийся, словно дышащий язык, темный провал глотки…

Когда ее мерзкие глаза закатываются, а руки повисают вдоль тела, он отпускает ее и отступает на шаг. Толстый ковер приглушает звук падения тела.

Теодор снимает перчатки, бросает их на стол, потирает лицо руками. Они пахнут имбирем и хлебом. Он смотрит на гостью, неживую и потому не вызывающую больше раздражения, и ему даже становится жалко, что она умерла, не поужинав.

«Я бы не хотел подохнуть голодным, – думает он. – Еда – единственное в этом мире, что оставляет хорошие воспоминания, которые не жалко унести с собой на тот свет».

Отломив еще кусочек хлеба, Теодор кладет его девице в рот. Туда, где живет вкус – самое чудесное из чувств.

Завернув тело в простыню, он выходит на пустынную улицу. Несмотря на тяжесть груза, наслаждается прогулкой. Смрадный ветерок с реки, хруст битого стекла под ногами, темные, зияющие открытыми ранами окна заброшенных домов…

Пройдя пару кварталов, он бросает тело у помойки. В этой дыре, где приличные люди и копы встречаются не чаще полярных медведей, трупы на улицах – обычное дело.

– Спи спокойно, мразь. А мне пора ужинать.

Улыбаясь в предвкушении приятного вечера, Теодор возвращается в логово. Снег, белый, как чистейший кокаин, падая на землю, исчезает в грязной серости луж.