скачать книгу бесплатно
Алеж de facto мы переживем всех, аще не бывало, шоб пустота сгинела. А остальное – разноцветный быт. Вот давеча я встретил знакомого мага (стиль «пьяной обезьяны»), так тот жаловался на сбои мировоззренческой позиции, – он, скажем, не мог точно определить тип имманентности любого из рижских дворов (которые, как известно, занимают территории внутри цельных фасадных рамок кварталов, иногда – разгороженные внутри). Ему, с его позиций, наличие именно этих перемычек представлялось невозможным, потому что для него войдя в замкнутое куда-то других преград и, тем самым, различий уже быть не должно.
Знавал я еще одну магшу, работавшую муравьиным львом, и ее жанр требовал соответствующего обустройства местности, а это же медленно. Была еще девчонка в манере цапли, но разглядывание мира сверху вниз при таком длинном носе также сужает кругозор. А куда же денешься, на свете всегда существуют кастовые и родовые отношения наследования по части дел с тем, чего на свете не бывает: уже и на пиру Трималхиона из кабаньей туши вылетали разные птички-невелички вроде колибри, выпархивая из жареного тела, и все были только довольны.
Главное в жизни – не попасть под трактор, все остальное еще можно пережить. Странно другое: жизнь прогрессирует, – например, в Риге множество людей, крайне далеких от любой магии, уже улучшают свою жизнь тем, что, например, выгоняют из квартир случайно залетевших к ним ос посредством матерщины. Осы отчего-то чутко реагируют на такие слова и тут же улетают, оставляя за собой очередную тайну природы.
Однажды ко мне на Пушкинской, кв. 162, пришел мой персональный крыс и гремел за дверью банкой, в которой я оставлял ему еду. Он меня разбудил, я лежал на спине и глядел в потолок, где была даже небольшая гипсовая розочка вокруг дырки от шнура для лампочки. Светало. И я думал так: ну и что? И в сереющем спозаранку воздухе замкнутого питерского двора я вдруг с нечеловеческой и никак не меньшей четкостью ощутил, что, собственно, а больше-то и спрашивать нечего и не о чем. И это было хорошо.
Вернемся к магии. Стиль богомола в том, что любая рухнувшая вовремя пустота переводится им в выброшенные и сношенные ботинки, поскольку, как известно, любое насекомое это же просто удовлетворенное желание, ну а богомолы – хорошо удовлетворенные хорошие желания – настолько, что помнят о себе.
Отсутствие пустоты наезжает на любого богомола как трактор, он пожимает плечами и спокойно отходит в сторонку.
И, если утро, – восходит солнце, а если вечер – закатывается, а если зима, так кое-где еще и снег лежит.
Богомолы, они сухие, точно понимают жизнь: кровь слишком пахнет мясом, чтобы не портилась. Глядя на то, как из городского репродуктора выходит играющий на гармошке таракан и уходит в дальнейшую радиотрансляционную сеть, я только вздыхаю, между тем смеркается. Ну зачем я, такой сухой и жесткий, стану жалеть их, мягких и нежных? Да я кинул бы ему вслед книгой Михельсона «Ходячие и меткие слова» (кабы та случилась под рукой), лишь бы подох.
Но вернемся к бесплотным силам, их много на свете. Главное, чтобы они соответствовали национальному складу характера. Дело даже не в том, что теперь я могу противостоять Госятине своим богомолом. Результат превзошел необходимость: ну что может гоосовская девчонка, кроме как петь и плясать? Сосать леденцы на палочке. А представить себе колонну богомолов в противогазах по Красной площади? Молчаливых еще более, чем когда бы то ни было?
И все юродивые за тысячу лет, и все голодные, и те, у кого отобрали то, что казалось необходимым, все те, кто из общих вагонов и не пьяны, и лебеда в ноябре и сухие щепки для самовара, и погнутые иглы шприцов, искривленные позвоночники, и все те, кому некуда написать, если умер, и те, кому больно, а никого рядом, и те, кто по ночам жрет подушку, и просто все, кому просто плохо, они же почти видят, как внутри темноты по светящейся проволочке почти канатоходцем идет, дергаясь своим хитином и треугольными глазами, какая-то им неизвестная тварь, дергая руками, будто перебирая пианино, оглядываясь назад, на кого-то, от кого только что ушел, чтобы бестолково и ненужно идти куда-то еще внутри пустоты этой лампочки.
Жизнь измеряется эталонным тараканом, дрожание чьих усов свидетельствует о счастии. Трижды восемь – двадцать четыре или примерно возле того. Воду кипятить можно с помощью двух пластинок безопаски, врезанных в торец карандаша так, чтобы с грифелем не соприкасались, подведенных к сети. Пустой хитиновый панцирь богомола оберегает пустоту, касательно которой никто, кроме него, не знает, какого она цвета.
Фили[21 - Неофициальная Москва. Гид, каких не было. М.: GIF, 1999.]
Район Фили весьма изыскан. Во-первых, само его имя подсознательно привычно, как родное. Во-вторых – на Филевщине мало кто бывал (а если и бывал – то по скудным поводам, перечисленным ниже). В-третьих – туда не очень-то удобно добираться иначе как на метро. В-четвертых, метро туда – особое. Не говоря о мистической станции «Александровский сад», оно еще и как электричка – и едет поверх почвы, и станции там такие же, распашонками на обе стороны. По этой, последней из причин, возникает ощущение его сильной отдаленности от центра государства – тем более что поезда вдобавок как бы демонстративно едут некоторое время вместе, вровень с настоящими поездами и электричками Киевского направления, отчего как бы становятся дальними, хотя ехать от «Багратионовской» до «Александровского сада», то есть Кремля, минут одиннадцать – при том, что поезда едут здесь медленнее, чем под землей. Ближе к Кремлю спальных районов не бывает. Почему-то кажется, что район является некой ловушкой.
Что до самой местности, то она насквозь историческая. Понятно, все эти Кутузовы, Багратионы, Барклаи, Василисы Кожины и прочие наполеоны, а примерно в промежутке между Поклонной горой и линией метро в районе перегона «Багратионовская» – «Филевский парк» в свое время еще и замочили войско какого-то из двух Лжедмитриев. История в местности не сохранилась, не считая названий улиц и церкви, да и та видна только из метро, а как к ней подобраться – непонятно, повсюду разного промышленного типа заборы.
Теперь-то Филевщина известна своими Горбушками – их три или 3,5, если в качестве 0,5 сосчитать еще и вещевой рынок. Три: только что не небоскреб, в который запихнута всяческая электроника и вообще все, что работает от электричества; вторая – рынок продуктовый. И – главная Горбушка, в парке – аудиовизуальная, с ДК им. Горбунова при ней («Дддда здрррравствует лллегендаррная Горбушшшка!» – слышно иногда на концертных кассетах рокеров).
То есть географически так, что с одной стороны Фили пресекаются станцией «Кунцево»; ближе к городу – станцией «Кутузовский проспект» – к которому территория как-то закручивается; с третьей – рекой Москвой, имеющей там неожиданные высокие берега, глядя с которых в дымке-тумане-мареве-метели видны дома Крылатского. С четвертой – Поклонной горой.
Центр жизни тут – ст. м. «Багратионовская» и перпендикулярная всей этой филевской территориальной инфузории улица Барклая, что характерно – без «де Толли», на которой и расположены все 3,5 Горбушек. Окончательным центром жизни является навес-палатка с будочкой, где продают выпить-закусить и имеются пластиковые столы и стулья (белые, а навес – синий). В углу там есть (была?) электрическая печка, на которой стоял торчком поджариваемый конус мяса, из коего изготавливалась шаверма – усталым и замерзающим уже осенью восточным человеком. К ночи ближе восточный человек уходил, его печка не светилась красным, а вот вагончик светился изнутри белым и торговал. Народ же сидел под навесом и пил как пиво, купленное в будочке, так и в лавках в пяти шагах, почему-то покупая в основном в будочке, хотя там в среднем чуть ли не на три рубля дороже, чем если сделать пять шагов. Иногда там танцуют. Я это к тому, что это все вместе называется не абы как, а ООО «Древние Дельфы», а конкретно навес – кафе «АТТИК», так написано на картонке в окошке будки.
То есть в сумме Филевщина есть нечто сильно отдельное, чье отдельное существование с 10:00 до 18:00 нарушается потоком лиц, жаждущих электротоваров и продуктов, и – два дня в неделю – наплывом на муз-Горбушку до 16:00. На концерты сейчас народу меньше, да и реже они, что ли. Или тише. То есть район получается таким сезонным – по типу курортного, но не совсем. Получается такое место, которое есть для того, чтобы туда приходили и уходили: что-то там происходит, а потом все исчезают – рокеры, наполеоновцы, кутузовцы, лжедмитриевцы, покупатели электроники, одежды и пищи. Почти театр – не спектакль, а помещение, место. Здание театра ведь стоит и когда спектаклей нет, и там даже кто-то живет. Или тут вообще что-то даже метафизически трескается: в самом деле, все приезжие живут здесь недолго, до сумерек, так что местных обитателей можно считать ангелами, тихо и смиренно проталкивающимися сквозь временную человеческую суету.
Сами же эти обитатели пусть и не всегда тихи, но незлобивы, получить там по морде можно, лишь если слишком криво затусуешься в том кафе, которое плотно прилегает к ограде и входу Филевского продуктового рынка, – и то, кажется, тут надо еще и постараться, мне не удавалось. Вообще, Стас, который жил здесь в детстве-юности, говорил, что причиной миролюбия являются кооперативные годы – когда активная часть населения либо села, либо из района мигрировала. Разумеется, эксцессы возможны в парке вокруг Горбушки – но те обыкновенно производимы гостями района в отношении же гостей.
Об амбициях и претензиях обитателей что-то говорит репертуар одного из редких ночных магазинов на Барклая, в ночи горит вывеска «Чудо», а ниже растолковывается его, «Чуда», состав: «Пиво, водка, сигареты».
То есть пишу я все это не просто так, а ощущая над собой некоторую мораль или, что ли, все ту же тайну, которая заставляет меня пока просто описывать район, в попытке эту тайну обнаружить за поворотом. Но я же здесь уже всюду был.
Растительность вдоль улицы Сеславинской (вдоль линии метро), например, ничуть не хуже, чем в саду у Плиния Младшего – его российский комментатор сетовал на то, что Плиний не удосужился въехать, насколько стройные и разнообразные оттенки зеленого присутствуют в его саду – перечисляя скопом только названия деревьев. Вот и вдоль Сеславинской весной чуть ли не пятнадцать различных оттенков зелени, а еще – правильно пахнут небольшие желтые цветы на кустарниках вдоль тротуара. Но тайна же – не в этом.
Перегоны наземных станций красиво белеют в сумерках, не обязательно даже летних.
И в чем же может быть здешняя тайна? Здесь есть жизнь разных рынков, которая слегка топчется и по окрестностям: автофурами, торговым мусором, но чуть в сторону и – исчезает. Застройка – сталинско-хрущевская. Дома выгораживают крупные и разветвленные внутренние дворы, там растут деревья, есть всякие мелкие домишки и детсадики. Деревья большие, тяжелые. Каждый двор – этакий внутренний город, один из многих московских: закрытый от любых внешних дел, улиц, площадей и проч. Любой такой двор город, несомненно, куда более тайный, чем китайский внутренний императорский. Но при этом – коллективный, общинный, только что не приходской. На удалении всего лишь одиннадцати минут от своего источника государственные новости превращались здесь в отчужденный объект, уже вполне расфасованный, как в джутовой мешковине. Привезенный хоть из Индии, хоть из Махачкалы, торгуют которым с грузовиков на развес, стряхивая с вестей-новостей прилипшую-присохшую к ним землю-кровь.
Сырая затененность дворов, совсем прикрытых от неба листвой, с – где ржавыми, где раскрашенными, но в любом случае не обладающими геометрической чистотой – карусельками. Старуха вот копается в горе черной земли, высыпанной из грузовика: для домашних цветков или же роет червей мужикам, чтобы те ловили в протекающей за парком реке проплывающую мимо рыбу. В зелени вокруг, словом, все дело, в карусельках, и еще из окон гремят кастрюли, льется в раковины вода, пахнет теплыми тряпками из подвалов.
Ежели на этом повестись, то станет очевидно, что в этом городе все психоаналитики заводятся от московской дворовой сырости, а Фили – их главное место. И всякий вечер все московские психоаналитики рассиживают под теплыми лампами возле окон всех квартир во всех, окружающих все филевские дворы домах, страдая, – потому что в здешних местностях что ни Венера в мехах – так всегда кошка, а люди – жгут себе тряпки и смеются.
Потому что – например, почему этот навесик синего цвета называется «Древние Дельфы»? Какие у нас тайны, чтобы был нужен сфинкс, который бы ответил? Восход здесь происходит слева от Поклонной горы, а закат – справа. Попасть же в центр Филей очень просто. Вы входите на «Киевской» и приваливаетесь к закрывшейся за вами двери. В следующий раз она откроется ровно на «Багратионовской».
РЕЦЕНЗИИ
Москва и «Москва» Андрея Белого[22 - Новая русская книга. 1999. № 1; Русский журнал. 1999. 1 сентября.]
Москва и «Москва» Андрея Белого: Сборник статей / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. Сост. М. Л. Спивак, Т. В. Цивьян. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999
Случай Андрея Белого в русской литературе состоит в том, что у него, именно – у Белого, была некая приватная территория, на которой были обеспечены все им произносимые слова.
Потому что бывает же, скажем, так: есть слово, например, «нежность», а для некоего человека его не существует, потому что нет у него сейчас такой территории, где бы оно обеспечивалось смыслом. А вот Белый – гулял по гигантской поляне, на которой были обеспечены ВСЕ его сл?ова. Причем эта поляна была, мало сказать, не общедоступной – безлюдной.
Из чего следует то, что постоянная проблема Белого – спроецировать эту поляну хоть на что-то мало-мальски обиходное. Понятно, что здесь абсурдно рассуждать о понятии художественности, поскольку локальные интерпретации текстов Белого зависят уже от особенностей того места, куда он пытается переместить свою речь.
Ясно, что для подобного перемещения всегда требуются некоторые внешние элементы – уже этого «куда проецируется» – на некий костяк из них речь и навешивается. См., напр., «Мастерство Гоголя» и «Воспоминания о Блоке».
Расхождение внутреннего говорения и места его общественного воздействия всегда требует анализа этого расхождения: по сути дела, получался всегда странный диссонанс между речью Белого и тем, во что она выливается. Основные критики здесь будут всегда заняты именно что процессом проецирования. И таких щелочек и расщеплений в книге собрано много.
То есть «Москва и „Москва“ Андрея Белого» – вот именно это и есть, отслеживание проекций. 16 статей, занимающихся анализом проекций текста Белого на так или иначе маркированные пространства. Вторая часть – публикации: С. М. Соловьев, сам Белый, Белоус В. Г., Шамшурин Е., Абрамов В. П., Спивак М. Л. «Белый и литературная Москва 20–30?х годов» в качестве предуведомления к публикации П. Н. Зайцева, «Из дневников 1925–1933 годов» (всякие житейские истории о Белом) – здесь уже имеет место попытка оценить проекцию уже в самом последнем, бытовом варианте.
Обычная методика оценки проекций текстов Белого основывается на тех же вещах, которые сам Белый – мучаясь проблемами натягивания своей речи на сколь-нибудь релевантные общественные связи – выставлял в качестве то ли смыслообразующих единиц, то ли – напротив – что-то ему лично о себе объяснявших.
Как то: теоретико-множественные, с закосом в философствования работы его отца, вполне естественно протолкнувшие Белого к разнообразным изысканиям в области стиховедения и оценки литературы как таковой с неких как бы теоретических позиций; к дальнейшему доктору Штейнеру. Конечно, эти объяснения требовались вовсе не для написания прозы, а именно что для объяснения Б. Н. Бугаеву того, о чем столь непрерывно пишет Белый. В уже упомянутых случаях с Гоголем и Блоком вместо объяснений получалось снова нечто художественное.
Этим наклонностям Белого соответствует ряд материалов книги. «Время в структуре повествования романа „Крещеный китаец“» (Н. Д. Александров), «Композиция ритма и мелодии в прозе Андрея Белого» (Х. Шталь-Шветцер), «Профессор Коробкин и профессор Бугаев» (Вяч. Вс. Иванов, там даже формулы Циолковского приводятся).
Самым интересным в сборнике, конечно, является блок статей, прямо соотносящихся с названием книги. То есть сравнение «московской модели» Белого и города Москвы как такового. «1911 год: к истокам „московского текста“ Андрея Белого» (Д. Рицци), «„Старый Арбат“ Андрея Белого в связи с традицией литературных панорам Москвы» (Р. Казари). «К семиотике пространства: „московский текст“ во „Второй (драматической) симфонии“ Андрея Белого» (Д. Буркхарт), «Улицы, переулки, кривули, дома в романе Андрея Белого „Москва“» (Н. А. Кожевникова).
Результат же всей предпринятой кампании вполне очарователен – Москва Белого начинает производить только что не более реальное впечатление, нежели реальный город. Не удивительно, собственно, она ведь порождена единоличным творческим актом: градостроительная победа Белого не удивительна. Ну, у него уже был опыт личного устроения «Петербурга».
Можно сказать, что в книге все кончается хорошо. Да, собственно, и не кончается – уже на первой трети понятно, что все эти выбранные позиции и точки для анализа являются лишь неким стеснительным предлогом для того, чтобы постоять рядом с АБ. Потому что все захлестывается просто текстом Белого – обильно цитируемым всеми авторами статей. Цитаты легко стирают все эти стеснительности и неловкости. Да и то: в объяснениях Белого самого Белого не переиграть.
Не очень-то хочется заканчивать рецензию на столь романтическом вздохе. Какая уж тут романтика: мало волнуют очередные достижения по части подтверждения того факта, что душа художника типа дышит чисто как хочет в натуре. Именно что все явные – невозможные, по определению – попытки оценить степень адекватности проекций Белого в чуждую им среду никоим образом не касаются устройства авторской территории, той, где обеспечены все произнесенные Белым, а не Бугаевым слова. Хотя бы: обеспечены чем? Впрочем, градостроительские наклонности Белого выдают его способ попытаться примирить свой мозг с улицами за его черепом.
Так что противопоставление (сопоставление) мозга и улиц, произведенное в сборнике, более чем интересно. Самое же смешное в книге – ее аннотация, в которой все эти рассуждения подаются как некий свод материалов, посвященных городу Москве, «Москвоведение», словом. Что не очень точно, поскольку с Белым-то все просто: его мозг был раем – что, если не рай, место, где все имеет смысл?
Не все @ – ангелы, да и любишь немногих[23 - Русский журнал. 2000. 1 марта; Русский журнал. 1997—…: [Сборник статей]. [М., 2000].]
Эмануэль Сведенборг. О небесах, о мире духов и об аде / Предисл. Х. Л. Борхеса; Пер. с лат. А. Аксакова. СПб.: Амфора, 1999
Ангелам: В. Г., И. З., В. Д., Р. К., А. Д., А. П., И. Ш., А. Д., Б. Ю., А. С., С. К., Е. Л., Л. Г., С. К., В. А., С. Д., О. Б., Ф. Л., В. Г., Н. С., r_l, qub, gazelka, babaj, 13489573
В конкурсе на самое затраханное слово последних 15 лет победили ангелы. Во множественном числе, хотя и ангелу в единственном тоже досталось. Вот та загадка, которую надо обдумать, решая задачки из книги г-на Сведенборга, шведа, а книге уже 300 лет. Книга его несомненно является задачником, суть которого в том, что каждому приведенному пункту в книге (там всякий эпизод нумеруется) следует найти соответствие в себе.
Что скрывать, будучи литератором я сам писал о них, ангелах[24 - В электронной публикации следует гиперссылка на текст «Письма ангелам», вошедший в сборник прозы «Междуцарствие» (1999).]. В связи с чем данная книга и была, наверное, выдана мне на рецензию г-ном Кузьминским, в чем его коварство. Коварство потому, что ангелы – это же как рыба. То есть я, скажем, писал о кильке, а Сведенборг – о селедке. Или наоборот, а называются одним словом. В сравнении же меня со Сведенборгом нет никакой гордыни – между собой сравнимы все люди, употребляющие одни слова.
По своему опыту употребления могу сказать, что писал об ангелах тогда, когда хотелось условно назвать некое нечто – мало сказать хорошее и доброе, что исходило от людей, обстоятельств, отношений, разных историй, им не принадлежа, даже не осознаваемое ими. Да и было это в начале 90?х, когда власти почти не было и пространство могли разграничивать и управлять им именно ангелы. Поэтому то время было хорошим.
В данном случае речь о варианте описания жизни ангелов г-на Сведенборга. Но тут вопрос. А кто такой Сведенборг? А если он просто как безумец бывший милиционер Виссарион, уведший ныне за собой куда-то в Сибирь своими речами большое количество последователей? Или же кот Борис из рекламы, которому поместили в лапу кисть с краской, а Сведенборгу – так же засунули в рот слово «ангел»? Просто Ебанько с Покровки? А вот эти рефлексии непонятно о чем, написанные непонятно кем и неведомо в каком состоянии, и предлагаются нам на рассмотрение.
Возможно, он просто певец Империи Карла XII (Сведенборг жил в 1688–1772), как последний викинг, в молодости объевшийся мухоморов в обиде, что не успел к Полтавской битве. И так до конца жизни и думавший о Карловых воинах в небесах? Текст, собственно, писан, когда Эмануэль С. жил уже в Лондоне, где, дописав, и умер.
Фактом своих писаний он осуществляет некую провокацию, строя почти таблицу Менделеева из ангелов, которые будто бы дали ему на это разрешение. При этом слово «ангел» оказалось настолько сейчас в топе, что эту книгу переиздали. Конечно, тут надо учесть еще и личную чуткость к подобным явлениям быстротекущей жизни Вадима Назарова, автора проекта «Личная библиотека Борхеса», в которой Сведенборг и вышел. За что Вадиму Борисовичу спасибо.
Далее же учтем важную для рецензий вещь: для них есть закон понижения градуса. То есть рецензия на поэзию имеет все черты поэтической прозы. Рецензия на прозу – почти мемуар, писанный критиком, всасывающим данный текст в свою жизнь. Как следствие, в рецензии на текст мировоззренческого характера требуется сделать нечто художественное. Ибо тексты, расписывающие ангелов по частям, несомненно являются руководством для пишущих прозу, ничуть не меньшим, чем постановления идеологических отделов для социалистических реалистов. Что ж, сейчас я буду делать из этой истории художественный текст.
Так вот, г-н Сведенборг являлся конкретным баламутом и, похоже, немного даже раздолбаем. Все его ангелы, упакованные вместе, в эстетическом смысле напоминают муравейник, в котором копошатся мотыльки. О нормальных ангельских чинах Сведенборг ведать не ведает, поскольку протестант. А у них же главное – польза себе и Отечеству, а никак не бесплотные сущности и теодицея. Собственно, если бы г-н Сведенборг свою книгу не написал, то социализм бы в Швеции так и не построили. Он, то есть типичный лондонский эмигрант, на расстоянии от Отчизны ее облагодетельствовавший, подобно многим иным лондонским эмигрантам.
Еще почему он баламут и раздолбай. В наших широтах ясно, что вся эта книга писана в соблазне: у нас же увидел нечто непривычное, так креститься надо, а уж потом разговаривать, если там кто останется. Вместо этого – сорок бочек разговоров с бесами, принявшими ангельское обличье (да и обличье, надо сказать…). У нас так не принято. Соответственно, не построен и социализм.
Конечно, переход к общественной тематике возникает тут потому, что уж слишком у Сведенборга ангелы массово гуляют, отчего похожи на бесов. Ну или ангелы цвета хаки, сущность которых связана с цветом их одежд, а в хаки они потому, что чего ж это они, собственно, строем-то ходят?
То есть про что все это? Мы не знаем ни типологии шведского счастья, ни физиологии Сведенборга. Сам текст, разумеется, держится на слове «ангелы» + манипуляции с означаемым. Учтем также уровень научно-технических, а также естественных знаний того времени – это не о том, что космонавты летали, а Бога не узрели, но о том, что регулярно употреблявшие мухоморы тогдашние шведы знали мало структур.
Дальше просто. Вы берете любую книжку, например – по теории групп, и производите автозамену: вместо слова «группа» – «ангел» или «ангелы». Вы получите практически полное соответствие книге Сведенборга, только падежи согласовать. Либо – в книжке по теории автоматов заменяете на ангелов Машины Тьюринга. Эффект будет тем же.
А еще умнее – раз уж мы в интернете – заменить на «ангела» слово урл/сайт/сервер. И тогда адрес станет его именем, и замена вполне корректна, поскольку пока отсутствуют исследования о надмирном происхождении и сущности уеб-страниц. Из чего, кстати, следует глубокая укорененность Сети в какой-то подкорке или сути человека, но эту тему мне развивать не с руки, потому что еще немного, и вместо заказанной рецензии в отдел г-на Кузьминского мне придется пристраивать текст в отдел г-на Горного, а его еще поди убеди в подобном взгляде на Сеть. Короче, любой URL – ангел, и даже больше: все @ – тоже ангелы, а иначе по их количеству Сведенборга не догнать.
Вот краткое руководство, как опознать ангела в быту. Ангел – это то, что (тот, кто) соприкасается с вашим личным опытом, не являясь его следствием. Поэтому:
1. Люди ангелов не видят и не опознают, они погружены в свой опыт.
2. То, что люди опознают в качестве ангела, – это не ангел, а примстилось что-то.
3. Люди придумывают истории под это слово, потому что есть такое слово.
4. Они боятся смерти и хотят справку о том, что все будет хорошо. Но никакой ангел им это пообещать не может, ибо это вне его компетенции.
Лирически продолжая, ангелы – это те, кто делает подсечку, после которой вы видите не асфальт, а небо. То есть они заходят со спины и бьют вашу жизнь под коленки. Условно говоря.
Так что если вы прочтете хоть пару страниц этой книги, то вы поймете, что единственный там ангел – сам Сведенборг.
То, что Сведенборг сам был ангелом, подтверждается тем хотя бы, что люди наиболее часто цитируют его высказывания о смерти. («Первоначальное состояние человека после смерти сходно с его состоянием в мире, так как он продолжает оставаться в рамках внешнего мира… Следовательно, он еще не знает ничего, что он находится в привычном ему мире… Поэтому после того, как люди обнаруживают, что они имеют тело с теми же самыми ощущениями, что и в мире… у них возникает желание узнать, что представляют собой небеса и ад».)
Можно посмотреть по любой искалке на Сведенборга в Сети – в основном он будет лежать на сайтах, изучающих жизнь после смерти, – в моудиевской халявной версии.
А речь о смерти вовсе не составляет основную часть его месседжа. Значит, месседж предназначен таким же ангелам, как он сам, а никоим образом не нормальным людям. Для ангелов же это просто справочник по тому, что есть человек (в книге постоянно появляется напоминание ангелам: «это неизвестно в Мире», любой пункт текста начинается с отсылки именно что к ангельскому опыту, в сравнении с которым описывается опыт человеческий – не наоборот!), а людям ее читать вовсе не надо. Потому что Сведенборг – это же такой архангел Гавриил из анекдота.
Идет мужик и видит, как с обрыва два мужика с разбегу прыгают в пропасть, а их обратно на скалу закидывает. Он поднимается к ним и спрашивает:
– Мужики, а вы что делаете?!
– Да вот, тут мощные восходящие потоки воздуха, вот мы и катаемся на них.
– А можно мне попробовать?!
– Да, конечно, разбегись только!
Мужик разбегается, прыг со скалы, хуяк об дно и – в лепешку. А наверху один другому:
– Да, Гавря, ты хоть и Архангел, но сволочь порядочная!
Но вы же не думали, что духовность – это одеколоном душиться?
Коктейль «Недетское сиротство»[25 - Русский журнал. 2000. 29 августа.]
Венедикт Ерофеев. Записки психопата. М.: Вагриус, 2000
После появления в обществе всех текстов Ерофеева (в рецензируемой книге они – почти все, кроме «Моей маленькой ленинианы») разговор о нем повернул в такую сторону, что он – автор единственного шедевра, «Петушков» разумеется. А остальное – как у художника Иванова, у которого сплошь подготовительные этюды. Да и художник Брюллов тоже одну Главную Картину нарисовал, и Шишкин – медведей, и Айвазовский с девятым валом.
Да и писатели тоже так поступают. «Один день Ивана Денисовича», «Мастер и Маргарита», «Пушкинский дом», допустим. Иван Шевцов, к примеру, с романом «Тля», или Шолохов с «Тихим Доном». Соответственно, все они – те самые поэты, которые в России больше, чем поэты, потому что формируют собой общество. Потому что литература важна не как литература, а как некое свидетельство. Ну а свидетелям дважды рассказывать разную правду не положено, поэтому все они – авторы одной книги. Что до свидетельств, то это примерно так:
– Ерофеев, расскажите, пожалуйста, как вас мучили при советской власти?
– О! Пиздец как мучили! Мудаки, ебена мать!..
Соответствующий диалог можно найти в конце рецензируемой книги, это интервью с Прудовским, данное журналу «Континент» еще в 1990 году.
При этом важно понять, что свидетельством будут не просто факты, сообщаемые неким свидетелем на процессе, но само его поведение. Так что Ерофеев свидетельствует, Солженицын свидетельствует, Аксенов тоже свидетельствовал, когда написал «Ожог». Свидетельствовал даже «Метрополь», вовсе того, кажется, не желая. Вот даже г-н Муравьев написал в предисловии к Ерофееву о том, что «Москва – Петушки» – «поэма о советской обыденной жизни перед лицом мировой культуры, за которую представительствует Веничка Ерофеев».
Тут, впрочем, проблема: кто именно представительствует – Венедикт или Веничка? И второй вопрос: грамматически неясно, за кого представительствует Вен. Ерофеев. За советскую обыденную жизнь или же за мировую культуру? Это не комментатор виноват, у нас всегда так получается, что одно вроде бы говоришь, ан нет, еще и за что-то неожиданное представительствуешь. В общем, все уже договорились, что в случае Ерофеева речь идет о свидетельстве и представительстве, отчего хочется понять смысл этого свидетельства и – насколько оно выцвело теперь, через годы.
В самих «Записках психопата», открывающих данную книгу, особого представительства и свидетельства не видно, тут просто классический роман воспитания, писанный в бесхитростной дневниковой форме. Сама психопатия имеет вполне подростковый характер, то есть – вполне в русле общей мировой культуры. Но даже когда Ерофеев впоследствии составит свою «Маленькую лениниану», то и в этом тоже не будет никакого диссидентского дискурса, но искренняя юношеская пытливость, которая находит себе выход в выяснении истинности или ложности некоего Ленина, который явно представительствовал за Вениамина перед кем-то. То есть заставляя подозревать, что основным психологическим основанием творчества Вен. Ерофеева была вечная юность, прошедшая, увы, в дурном государственном климате.
В чем, собственно, проблема этой самой психопатии, заявленной автором в своих хорошо вычитанных и переписанных «Записках психопата»? Например (в обиду шестидесятникам и т. д.), тут не видно никакого движения времени. Не оказали влияния на дискурс Ерофеева ни журнал «Новый мир», ни журнал «Юность», ни Солженицын, ни Аксенов с Гладилиным. То есть о каком-то изменении степени свободы в условиях советской густопсовости речи нет. Документ поэтому вовсе не является публичным в смысле публичности общественно-трибунной – представительство идет по типу арии г-на Мармеладова, исполненной им при первой встрече с г-ном Раскольниковым: «Выходите, скажет, вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники. И мы выйдем все, не стыдясь, и станем». Отсутствие упоминания г-на Мармеладова или же г-на Достоевского в главе «Есино – Фрязево» из «Петушков» весьма удивляет, кстати.
Вот что самое ужасное сделал Вен. Ерофеев – уже через Веничку: он подарил полулитературному народу хныкающий дискурс, поддержанный затем Дуней Смирновой в ее критических заметках о жизни. Имеется в виду прежде всего проза, ранее почему-то названная «Василий Розанов глазами эксцентрика». А я девушка сладкая нежная тонкая умная, а чего это они вокруг такую херню на свет производят, мучают меня, мучают – воду на голову льют, пидорасы! Красиво мне не делают и хорошо мне не делают, и даже удовлетворительно не делают! А делают только плохо!
То есть суть дискурса Ерофеева состоит в постоянных жалобах некоему папе. Тому же папе, которому адресованы уже и «Записки психопата». Перед кем-то он же выставлялся, демонстрируя свои тонкость и свободолюбие.
Другой дискурс состоит в сравнении воздействия советской власти и водки, плохой власти и плохой водки, – которая, однако, воздействует по-разному: побуждая ли к героическим и активным действиям, побуждая к возвышенным чувствам или дружескому общению, или же погружая в глубины самопознания. В данном случае мы имеем дело с последним вариантом, вся роковая прелесть которого и состоит в том, чтобы отвоевать себе место наравне с первыми двумя, общественно-героическими вариантами. Даже как бы отчасти под них подладившись, но – их дополнив и осветив внутренним светом.
Весь Ерофеев в сумме – это один эпизод из «Войны и мира», когда впавший в просветленную истерику Пьер Безухов кричит в звездное небо над ним о том, что вот, блин, заперли меня в балагане, мою бессмертную душу заперли?! Ха-ха-ха! Причем в книге-то он как бы не очень на эту тему кричит, а вот в фильме Бондарчука – очень отчетливо орет, то есть – сам Бондарчук аки Пьер Б. орет просто в укор всей… не Вселенной, а территории Советского Союза. Что же – вот и заперли, да. Душа, соответственно – имея быть бессмертной, – и сообщает о том, как ей приходится там, где ее заперли. Жаль, что «Москва – Петушки» не были экранизированы при советской власти и Бондарчук не сыграл Веничку, в тех же очках, что на Пьере Б.
Словом, заперли – вот и пиши себе свою «Маленькую лениниану», Веничка. И все же, почему в главе «Есино – Фрязево» не упоминается Достоевский? Ну хотя бы та же ария Мармеладова? Пьяный Короленко есть, Помяловский под мухой тоже, даже Гаршин – а вот Достоевского Веничка ни-ни. Или осознавал, на кого даже по пьянке залупаться не надо? Хотя в натуре ходил – как следует из отдельных текстов, да и из памятника, установленного ныне Венедикту на площади Борьбы – по улице Достоевского, мимо, соответственно, Мариинской больницы, где Достоевский имел неосторожность родиться.
В сумме, как обычно, – история про то, как человек чего-то не понимает. Ну совсем уже ничего, до стадии мама, зачем ты меня родила, потому что у алжирского дея под носом шишка. И они льют холодную воду на мою голову: тоже, по сути, вытрезвитель. Ну а если все равно в вытрезвитель попадешь, то предварительно имеет смысл напиться.
В конце концов, если уже и описывать тот момент исторического времени, то надо его попытаться вспомнить. Чтобы не было уже вовсе полного осенне-зимнего трагизма, то пусть будет весна, март. Утро. Уже почти рассвело, люди идут на работу, кругом дотаивают сугробы, остановка автобуса. Толпа, мужики курят «Приму», а хоть бы и «Яву», автобус не идет, тут же пара-тройка орущих детей, которых по дороге на работу везут в какой-то детский сад с желтыми в рассветных сумерках окнами. Сугробы дотаивают, испуская из себя сырость и влагу, проезжающие мимо машины брызгаются, воняют перегаром плохого бензина. Видимо, примерно середина недели, что не составляет ровным счетом никакой разницы. От остановки и вбок стоят высокие дома, и даже видно, как среди дотаивающего снега по тропинкам к остановке идут очередные люди, в чем-то сером. На работу. Заперли, бессмертную эту самую душу. Где, зачем – ничего непонятно. Пейзаж при этом – если глядеть отсюда – решительно мирный, но отчего-то все же ноуменально невыносимый.
Соответственно, все труды Ерофеева и состоят в том, что он ничего не понимает. Соответственно, глобальный вопрос, повторением которого занят Ерофеев, это даже и не так, что «Мама, зачем я на свет появился?», а «Да как же так, товарищи?! Что ж такое у нас пишут в газетах?». И он в задумчивости это коллекционирует:
«Никсон попросил Голду Меир занять более гибкую позицию». И тут же – непонятно по какой сложной душевной склонности – «Распускайте Думу, но не трогайте конституцию».
«Он все путает Андре Жида с Андреем Ждановым, Леконта де Лиля с Руже де Лилем и Мусой Джалилем». А с фигу бы это ему, собственно, – этому невидимому собеседнику – их не путать? Или вот всякие историзмы:
«В Правде 37 г. статья „Колхозное спасибо Ежову“».
