скачать книгу бесплатно
– Ах Альпы, ну как же… – подхватил Клинк. – Дивные края. Одни пейзажи чего стоят…
Почудилось ему или в самом деле в голосе доктора зазвучали нотки сарказма? Да нет, на него совсем не похоже. Клинк всегда был таким услужливым милым добрячком…
– И на сколько недель вам хотелось бы получить освобождение? – Оказалось, Клинк вовсе не руки моет, а посуду. – На месяц? Или лучше уж сразу на два?
– Не будем ходить вокруг да около. – Сервациус почувствовал, как вздымается где-то внутри волна нетерпеливого гнева, в последнее время все чаще вскипающая в нем на съемках, когда актеры нарочно тупицами прикидываются. Да, с возрастом терпения не прибавляется. – Мне нужен больничный, чтобы на пару недель уехать из Берлина. Это так сложно понять?
– Потому что ваш новый фильм не вполне соответствует вашей творческой манере?
– Потому что я, черт подери, не желаю торчать в этом проклятом городе. И точка!
Клинк вытер руки полами своего белого халата – тоже, кстати, не особенно чистого – и принялся разглядывать фотографии на стене.
– Вы прочли, что тут написано? – немного погодя спросил он. – На плакате. – Автоматически, по привычке он снова сдвинул очки на лоб. – Осторожно! Обломки развалин могут обрушиться, – прочел он вслух. – Понимаете?
Не иначе, спятил. Коктейль пилотов. Или переработался, вот пружинка и лопнула. Стоя голым по пояс, Сервациус ощущал всю нелепость своего положения.
– Можно все сделать правильно и все равно ошибиться, – продолжал Клинк, все еще повернувшись к нему спиной. – Обломки не обрушились. Когда они ее вынесли, она выглядела, как всегда. Только вся в пыли, сплошь пылью покрыта. А сама ведь так чистоту любила. Чтобы всегда и всюду чисто. – И вдруг, без перехода, все тем же ровным, как будто бесстрастным голосом: – Ложитесь. Я вас осмотрю. С легкими шутки плохи. Вам известно, что ударная волна от бомбы способна разорвать легкие? При прямом попадании?
Сервациуса словно к полу пригвоздило.
– Это ваша жена? – только и спросил он.
Клинк покачал головой.
– Нет у меня жены. Я вдовец. Этому, знаете ли, тоже надо научиться. Столько всего. Овощной суп я уже могу.
Прочь, только прочь. Это ужас, конечно, то, что с ним случилось, но… Он найдет себе другого врача.
– Да, – задумчиво протянул Клинк, снова направляясь к умывальнику. – Думаю, вам лучше одеться. Справку я бы вам выписал, только если бы вы и в самом деле были больны. Но, судя по вашему виду, разрыва легкого у вас нет. И разрыва сердца тоже.
Только не отвечать. Не ввязываться. Никакой полемики.
– Вы не один такой, кому из Берлина уехать хочется. Кое-кто из ваших коллег уже приходил ко мне с той же целью. Но лучше вам остаться. Вам всем лучше остаться. Иначе показатели не сойдутся. Видите ли, сейчас идет грандиозный эксперимент. Причем в полевых условиях. Знали бы вы, до чего интересные операции приходится делать моим коллегам.
Вот черт, еще и пуговица от рубашки оторвалась.
– Да, господин Сервациус. – Доктор теперь держал в руке тарелку, изучая ее как некий совершенно непонятный и прежде невиданный предмет. – Оставайтесь в Берлине. Лишать себя такого опыта непростительно. Как знать, вдруг вы переживете нечто такое, что пригодится вам для следующего фильма. Или эта тема не вполне отвечает вашей творческой манере?
Пиджак можно и на лестнице надеть.
– Погодите, господин Сервациус. – Голос Клинка зазвучал вдруг твердо и властно. – Я должен еще кое о чем вас предупредить.
– Да?
– Вы наверняка кого-нибудь найдете, кто выпишет вам этот больничный. Может, вам даже удастся отправиться в живительные Альпы. Только вам это не поможет. Мы, врачи, ужасно болтливый народ, а вы человек известный. Так что я непременно обо всем узнаю. И тогда я на вас донесу.
Он уже распахнул дверь, но тут остановился.
– Донесете?
– Вы намереваетесь уклониться от работы на важном военно-стратегическом объекте. Это саботаж. Подрыв боевого духа. Вы сами сказали: «Война проиграна».
– Я никогда…
– «Наш вождь – полное говно», вы сами сказали.
– Вам не поверят. У меня друзья.
– Вы правда так думаете? – Доктор Клинк сел за свой письменный стол. – Что ж, тогда положитесь на них. И желаю вам благополучного выздоровления, господин Сервациус.
Рукопись Сэмюэля А. Саундерса
В бумагах Вернера Вагенкнехта нашлось довольно много текстов, назначение и характер которых трудно определить однозначно. Собственно дневниковые записи фиксируют обычно события, происшедшие в определенный день, и обладают, видимо, высокой степенью достоверности. Это, однако, вряд ли можно утверждать в отношении отдельных, с указанием имени автора, произведений малой прозаической формы, обычно имеющих собственное название и по характеру скорее напоминающих рассказы – жанр, к которому Вагенкнехт в годы своей активной литературной деятельности обращался не раз.
Хотя в качестве персонажей в этих несомненно законченных текстах фигурируют реальные лица, не исключено, что ситуации, в которые поместил их автор, являются плодом чистейшего вымысла, возможно, это заготовки «большого романа», который Вагенкнехт намеревался написать после крушения нацистского режима. С другой стороны, и такое допущение представляется мне более вероятным, в этих вещах, возможно, отображены студийные сплетни и слухи, пересказанные автору Тицианой Адам и облеченные им в давно освоенную литературную форму.
Как бы там ни было, тексты эти дают убедительную картину своего времени. Действительно ли имели место описываемые события, в точности ли так они происходили или несколько иначе – дух эпохи и тогдашние умонастроения они позволяют ощутить вполне явственно.
Вернер Вагенкнехт. Актер и актер
Вокруг лепной розетки на потолке гостиничного номера – цветочная гирлянда. Роспись. Раньше он не замечал. Наверно, ее замечаешь, только когда лежишь, как он сейчас, на спине. Едва размежив веки, вдруг видишь – цветочки, веселенькие, алые и голубые. Может, – сейчас, еще в полудреме, смутным продолжением сна, сладостно было что-то такое вообразить, – может, директриса отеля захотела его порадовать, «маленький сюрприз для самого желанного нашего гостя», вот и пригласила художника, велела расписать лепную розетку, только поскорей, пока именитый постоялец на студии, у него примерка костюма. Пришлось срочно собрать леса, и живописец улегся на них на спину, как Микеланджело в Сикстинской капелле. Работать там, наверху, было жарко, и он разделся, так и лежал, совсем голый, мускулистое тело с маленьким шрамом на животе. Бусины пота на коже – как жемчужины и мелкие пятнышки краски, алые и голубые, если слизывать, сладковатые на вкус.
Соседняя постель пуста. Хорошо, что так. Самое лучшее, когда они вот так уходят и не надо их выпроваживать. Никаких тебе «сейчас горничная войдет», «это опасно», «мы обязательно снова увидимся». Никаких «увидимся снова», а если вдруг и встретишься случайно – вы друг с другом незнакомы, и все дела. Он не любит, когда утром, при свете, они всё еще здесь. Наутро освещение совсем другое, а дневной свет огрубляет черты лица. И не только лица. Как же его звали? Не стоит труда запоминать имена, тем паче что обычно они вымышленные, а если вдруг настоящие – запоминать тем более не стоит.
Ах да, Хенно. Прямехонький, как струночка, и этот маленький шрам на животе, словно второй пупок. Вчера, в баре отеля, он ему показался просто неотразимым.
Разговорились, сперва о погоде, потом – как это их вообще угораздило? – о Жан-Поле, которого, как позже, но уже гораздо позже, они друг другу признались, оба не читали. Нынче с незнакомцем о политике не поговоришь, о войне тем более, спорта тоже никакого. Два виски, больше не надо, потом он попрощался, все вполне невинно, безобидный разговор со случайным собеседником. «Мне, по счастью, недалеко, – бросил он невзначай, – я тут, в отеле, остановился». И между прочим, как бы по рассеянности, назвал свой номер.
А потом ждал стука в дверь. Как это обычно бывает.
Хенно. Как хоть на самом-то деле его зовут?
Сколько уж раз он зарекался туда ходить, хотя это, по сути, чуть ли не единственное место осталось, теперь, когда все прежние заветные точки позакрывали. А в этом отеле и зарубежные гости останавливаются, дипломаты, им-то уж никак не пристало созерцать в самом сердце рейха гнездилище порока. «Мир теперь только в Швейцарии, – поговаривали берлинцы. – Ну а еще в баре „Адлона“».
Надо, давно надо положить этому конец.
Просто не заходить туда больше, разве что совсем ненадолго, перед сном, пропустить стаканчик, ни с кем не заговаривая, один стаканчик – и точка. Ну, от силы два.
Все остальное слишком рискованно, особенно когда каждый встречный-поперечный тебя узнает. Вон, в «Фильм-Курир» фото напечатали: разбомбленный дом, все сгорело, все порушено, только кусок стены остался, а на нем, целая и невредимая, афиша фильма «Вечный холостяк», кадр с его физиономией во весь экран, у него и для автографов таких фотооткрыток целая пачка, где он в залихвацкой, набекрень, соломенной шляпе. Каким-то чудом и жильцы все уцелели, даже не ранен никто, а одна жиличка, написано в заметке под снимком, так фотографу и сказала: «Это Вальтер Арнольд нас уберег».
С таким лицом-афишей волей-неволей будешь осторожен. Этот Хенно, вон, тоже сразу же по фамилии к нему обратился: «Господин Арнольд».
Хенно.
Хорошо, что он ушел. Наутро с ними всегда одна морока и сплошное разочарование.
Так, подъем, душ, потом еще разок по тексту роли пройтись. Хотя что там учить, эту белиберду от перестановки до перестановки запомнить можно. Это вам не Клейста играть. Единственная интересная сцена – предсмертный монолог после битвы. Монолог этот Вагенкнехт – кого-кого, а уж его-то, Арнольда, на псевдонимах не проведешь – очень даже красиво написал. Все равно, он, Вальтер Арнольд, раз и навсегда себе положил: ничего никогда не играть вполсилы. Сколько бы его ни уверяли, что все и так замечательно. По сути, им только лицо его нужно, больше ничего. Сервациус однажды так и сказал: «При такой улыбке, как у тебя, актерское мастерство вообще ни к чему».
Едва он сел в кровати, раздался стук в дверь. Не робкий стук горничной, принесший свежие полотенца, – да и с какой стати в такое время? – а уверенный, требовательный, просто наглый грохот. Кто смеет так к нему ломиться? На каком основании? Не может быть таких оснований.
Не должно быть.
Он тотчас натянул одеяло до подбородка, с холодком испуга осознав, что лежит нагишом, без пижамы. А до спального халата не достать, вон он, на спинке стула.
Тут стук раздался снова, сильнее, чем прежде, нетерпеливей. Еще немного – и начнут дверь ломать. И там не один человек. Эти по одному не ходят.
И снова грохот. Еще сильней. В старину – едва успев это подумать, он удивился, какая чушь в голову лезет, – в старину так извещали о начале театрального представления, тяжелым жезлом колотили по подмосткам, первый раз, второй, третий.
И вдруг голос:
– Откройте дверь, господин Арнольд! Прятаться бесполезно. Все кончено.
Он всегда знал. Когда-нибудь его…
Но что-то тут не так. Какая-то фальшь проскользнула. Словно сбой в монтажном стыке, когда не сразу и поймешь, что неладно, и надо прокрутить сцену еще раз, чтобы увидеть – вот он, сдвиг по оси кадра или с реквизитом напортачили: в начале сцены он был, а при смене плана исчез.
Голос… Голос вроде не оттуда. И голос, и стук. Дверь-то номера совсем не там, там… Там вторая половина его сюиты. Там гостиная.
И в тот же миг дверь в гостиную распахнулась, и вошел Хенно, полностью одетый, в темно-сером костюме с широкими лацканами, глянул на него, испуганно замершего под одеялом, словно застуканный любовник во втором акте французского фарса, хмыкнул и сказал:
– Я там, на софе, спал. Ты жутко храпишь, Вальтер.
По привычке он хотел было глянуть на часы, но часы лежат на ночном столике. Протянуть руку, выпростать голую руку из-под одеяла, нет, это выше его сил.
– Восемь с минутами, – сообщил Хенно. – Самое время заказать для нас завтрак в номер.
– Ты с ума сошел. Не можем же мы…
– Мы уйму всего можем. – Хенно подсел к нему на край кровати. – Мы же столько всего попробовали. – Указательным пальцем он провел по его плечу, потом выше, по шее, до самого подбородка, а теперь еще и подбородок ему приподнял, чтобы Арнольд не мог уклониться от его взгляда. – Кстати, как любовник ты не ахти. Слишком себя любишь.
Хенно еще не побрился. Но прическа уже в полном ажуре, пробор как по линеечке.
– Мой халат, – пробормотал Арнольд, надеясь, что Хенно не расслышит легкой дрожи в его голосе. – Там, на стуле. Будь добр, подай, пожалуйста…
– Это еще зачем? Так ты мне куда больше нравишься. – И внезапно резким, бесцеремонным рывком Хенно сдернул с него одеяло; вот так же, внаглую, бьют, твердо зная, что не получат сдачи. Взглядом знатока Хенно окинул его наготу, удовлетворенно кивнул – ни дать ни взять коллекционер, весьма довольный своим новым приобретением.
– Если заметят, если поймут, что ты… что мы…
– Так они и так всё знают, – досадливо бросил Хенно, словно в сотый раз объясняя совершенно очевидную вещь непонятливому ребенку. – Мы и так всё знаем. У нас же списки ведутся, ты и там на первых ролях, и все зафиксировано: когда, где, с кем. И вкус у тебя совсем не всегда такой же безупречный, как вчера.
– Мы? – Слово застряло в горле, как рыбья кость. Он хотел было встать, взять халат, но Хенно пихнул его обратно на кровать. Одетый против раздетого. Им так нравится, им так привычней.
– Да, милый Вальтер, – протянул Хенно. – Мы. Я подсадной селезень, приманивающий уток пожирнее. Искоренять порок – для этого ведь специалисты нужны. Врага надо изучать.
Кончиком пальца он начертал на груди Вальтера какую-то фигуру.
– И что теперь? Меня… Я арестован?
Когда Хенно смеется, в его смехе есть что-то мальчишеское.
– Ты? С какой стати? Из-за твоей маленькой слабости рейх не погибнет. Арестом больше, арестом меньше… Просто мы предпочитаем быть в курсе. Чтобы ты не слишком артачился, когда мы попросим тебя о маленьком одолжении. – Он отер краем простыни ладонь, которая только что с такой хищной нежностью гладила Арнольда по груди. Словно заразу с себя счищал.
Маленькое одолжение.
– Ничего особенного, – пояснил Хенно. – Ничего такого, что могло бы повредить твоей карьере. Просто получше прислушиваться. У вас в Бабельсберге столько интересных людей. А у этих интересных людей столько интересных соображений по самым разным вопросам. Вот насчет этого нам хотелось бы быть в курсе. Мы обо всем на свете предпочитаем быть в курсе.
Он встал, напоследок глянул на голого Арнольда сверху вниз.
– Что сказал агент актеру? Не звоните нам, мы объявимся сами. Можешь не сомневаться: мы объявимся сами.
В дверях он еще раз обернулся.
– А Жан-Поля тебе все-таки прочесть стоит. Весьма увлекательно.
Вроде была же расписная цветочная гирлянда вокруг лепной розетки на потолке. Была – а теперь нету.
Интервью с Тицианой Адам
(29 августа 1986)
Откуда мне знать, так это было или…? Я же не присутствовала. Свечку не держала… Поговаривали тогда, конечно… Все киношники сплетники страшные. Но что с ним не все ладно – это и слепой бы заметил.
Потому что странный стал. Нет, не странный. Нормальный. Но какой-то слишком нормальный, совсем нормальный, настолько нормальный, что каждый чувствовал: он только роль играет. Не знаю, как вам это… Ну, к примеру… Однажды на студии я сумочку уронила, а он подскочил и поднял, да еще сказал: «Прошу вас, Тициана». Да он бы в жизни ничего такого не сделал, если бы с ним что-то… Ни в жизнь… Он не то что меня игнорировал, он вообще о существовании моем не знал. Где он – кумир миллионов, и где я, шмакодявка на один кадр?
За исключением одного вечера, когда мы с ним на тот бал отправились. Про бал я вам уже рассказывала? Платье у меня было…
Ах рассказывала? Ну, значит, не будем. Я вот все думаю, нас потому только вместе, парой туда и послали, чтобы люди думали, будто он женщинами интересуется. Лишь бы никому в голову не пришло, что на самом деле…
Кстати, сами-то вы, часом, не голубой?
[Смеется.]
Вы поглядите только, наш малыш даже покраснел! Да мне чихать на это! По мне пусть каждый ублажается, как ему охота. Но под Гитлером…
Хотя… По этой части коричневые ребятки тоже были не промах… Знаете, как у нас тогда говорили? Шепотком, конечно. На каждого члена гитлерюгенда найдется свой член в СА. Да не смотрите вы так, будто вам соль не понятна. На каждого члена…
[Смеется. Закашливается.]
Да не помню я уже, кто этот слушок пустил. Как-никак сорок лет прошло. Да еще с гаком. На сплетню ведь бирку не подвесишь: «Сделано там-то и тем-то»… Только дыма без огня…
С тем же Вальтером Арнольдом, вот вам еще пример… Он вдруг текст роли стал забывать, то и дело, хотя прежде всегда назубок… Театральная косточка как-никак… Для них там, в театре, роль заучивать – привычное дело. А тут он даже перед камерой иной раз реплику пропускал, после которой ему вступать. Все время о чем-то своем… А потом вдруг опять любезность эта напускная, преувеличенная какая-то. Фильм такой был, помню, я как-то смотрела, про пришельца, который к нам с другой планеты попал. Одет вроде как человек, а вот что к чему и как вести себя, не знает. Чудной такой фильм… Французский, кажется. Вы не смотрели?
В общем, Арнольд, он очень изменился, да и Шрамм тоже. Тот вдруг молчуном стал. Никаких тебе больше шуточек, вообще ничего. На него это было совсем не похоже. Хоть и говорят, что комики в обычной жизни самые мрачные люди на свете… Но Шрамм… Шрамм не такой, этот даже сам себе на ночь анекдот расскажет, лишь бы утром было чему посмеяться. Настоящий весельчак. Я даже спросила его, уж не болен ли он, часом, и ответ его до сих пор помню: «Разве все мы не больны? – Так и сказал. – Разве все мы…?»
Потом уже, когда все почти кончилось… Вот тогда он мне признался, из-за чего так скис. На одной из пирушек, где он вместе с бонзами этими пил-гулял, он как-то случайно… В клозете… Разговор подслушал. Какие-то большие шишки, вроде как генерал и еще кто-то. О войне говорили, как оно там на самом деле. И что с ними обоими будет, когда русские… И Шрамм сразу возомнил, что ему-то уж точно Сибирь светит. Потому как он в нескольких этих фильмах – ну, сами знаете, «ура» и «да здравствует» – тоже засветился. И с того дня только об одном мечтал: где угодно оказаться, только не в Берлине.
И со съемками мы опаздывали. Вообще из графика выбились. И это у Сервациуса. По части дисциплины Сервациус вообще был зверь. И пунктуален до невозможности. Все всегда по минутам расписано. А тут вдруг, если что срывалось… Раньше не дай бог ему под горячую руку попасться, а тут… Сидит просто в своем режиссерском кресле, сигарету покуривает.
