Моя Гелла

– Ты маньяк! – заявляет Сокол, а потом в более грубой форме велит заткнуться.

Его заколебали мои советы, но все давно привыкли: я терпеть не могу быть пассажиром. Если бы пришлось стать инспектором ГАИ и принимать экзамены, статистика стала бы катастрофической, хотя, кажется, и так с первого раза сдают единицы.

Когда за рулем сидит кто угодно, мне становится до тошноты не по себе, и это притом что сам я далеко не образец идеального водителя. В моей жизни было достаточно аварий, и почти каждая запомнилась ощущением «одна нога в могиле».

– Не мог бы ты…

Но Сокол злобно на меня смотрит, а я в ответ морщусь. Ясно. Закрыть рот.

«Эльза, приготовься слушать. Поставь мне диагноз. Я, как бы ты это назвала, контрол-фрик? Есть такое? Или это не диагноз, а модное словечко?»

Чтобы не следить за дорогой, беру с приборной панели распечатки – ну разумеется – анализов. Сокол снова уверен, что умирает, на этот раз у нас полное обследование у кардиолога и ниже заключение: здоров.

– Превышаешь, – говорю, зная, что это никому не нужно, и испытываю каплю облегчения.

На губах появляется улыбка, сама собой, но тревожность не проходит. Один светофор, второй, третий.

– Черт! – Самокат вылетает прямо перед нами на регулируемый перекресток, и в последнюю секунду Сокол бьет по тормозам. – Жив? – орет он в открытое окно.

– Да, сорян, не заметил красный, – отвечает паренек и просто едет дальше, как будто ничего и не произошло.

– Эй, а ты куда?

Но я уже выхожу из машины под гул сигналов машин, которые торопят Сокола, чтобы он двигался уже, пока зеленый.

Мы с Эльзой говорили о моем желании все контролировать и неприязни к роли пассажира, но я не помню, что она там советовала. Если не ходьбу пешком, то я умываю руки. До института всего два квартала, и с учетом пробок я доберусь даже раньше Сокола.

С тех пор как утро стало начинаться с пробежки, и ходьба оказалась в радость. Обычно круг по району умещается в плейлист, и я уже привык добавлять туда одну песню раз в два дня, наращивая расстояние. Так что короткая прогулка не пугает, в отличие от машины Сокола.

Город кажется отмытым из-за недавнего дождя, и дышать легче обычного, а в машине душно и сыро. Единственное, за что не люблю прогулки, – повсюду встречаются знакомые. У кофейни торчат две девчонки, не похожие друг на друга настолько, что никто ни за что не назвал бы их родными сестрами. Обе были моими одногруппницами, обе не пошли в магистратуру и обе часть прошлой жизни. Лучшие подруги Лискиной, моей бывшей. Они цепляются за меня взглядами, в которых читается интерес, как мило. Не то чтобы наши отношения с бывшей закончились масштабным спектаклем… хотя нет, так и было. Стыдно вспоминать, но уже никуда не денешься, что есть, то есть. Я фрик, и этим все сказано.

– Бу!

Обе отшатываются и, цокнув языками, скрываются в кафешке.

– Привет подружке! – кричу им вслед.

Не стоило этого делать. Эльза сказала бы, что я привлекаю внимание. Она ничего не понимает в развлечениях. Прохожу мимо бабушек, сидящих вдоль тротуара, – думал, что их давно победило время. В детстве мы с Соней покупали у одной такой бабули желтые сладкие ранетки на вытащенные из кармана отца деньги, и однажды мне крепко прилетело по рукам пряжкой ремня. С тех пор к ранеткам выработалась стойкая неприязнь.

Эти бабули ничем не отличаются от прежних, разве что появились таблички с номерами телефонов для перевода денег на карту. Яблоки, соленья, старые книжки. Одна бабуля глухонемая, и об этом сообщает табличка, прислоненная к стопке ветхих книг. Рядом такая же стопка пластинок для проигрывателя. Кажется, они меня преследуют – воспоминание о кудрявой девчонке царапается острыми когтями, и приходится тряхнуть головой.

Бабуля поднимает на меня слезящиеся глаза, почти спрятанные под тяжелыми красноватыми веками, и кивает на книжки, я качаю головой.

Налички у меня нет, оставить ей нечего, а тормозить, чтобы сделать перевод, я не стану. Улыбаюсь, она улыбается мне. Предположу, что я для этого одуванчика «милый мальчик, разве что одет не по погоде» или что-то в этом духе.

– И что это было? – Сокол ловит меня на парковке.

– Проветриться решил, пошли уже.

Но он тормозит. Смотрит на корпус института с каким-то не то презрением, не то сомнением.

– И чего мы тут забыли. – Сокол ерошит волосы и улыбается мне так, будто я точно знаю, что мы сделаем дальше.

– Я не слиняю с консультации, – предупреждаю его.

– Ты стал таким скучным. – Он качает головой и до хруста потягивается.

Мне иногда становится интересно, что стало бы с Соколом, если бы не я. Он продолжил бы учиться? Или реализовал бы свою идиотскую фантазию и переехал на Бали, чтобы открыть серф-клуб? Или начал бы выращивать креветок? А может, производство крафтового пива? Или скорее магазин по продаже гербицидов на маркетплейсе – помню, как он припер Соне в квартиру пять литров этой дряни. А потом нашел сам у себя аллергию на гербициды, и бизнеса так и не случилось.

У Олега тысячи идей – от китайских кроссовок до вязания гамаков. А он торчит в магистратуре. Говорит, что его это тормозит в развитии, и, если избавиться от бесполезного хождения в универ, бизнес точно попрет. Ему не хватает времени на то, чтобы реализоваться, даже тогда, когда он ничем не занят, и это превратилось в притчу «Как Олег Соколов деньги зарабатывал».

«Вам должно быть стыдно, Егор. Он тут только ради вас. Потому что вы боитесь одиночества, верно?» – «Эльза, бога ради, заткнись!»

– А пойду-ка я лучше в зал разомнусь, а? – Олег широко улыбается, будто я из тех, кто его поддержит.

– И не сдашь потом контрольную.

– Да и плевать.

– Мать расстроится.

Сокол морщится, а потом смотрит на меня гневно, потому что я надавил на больное.

Не стоит, наверное, так делать, но я вообще никогда не следил за своими словами, так чему удивляться? Я всегда говорил вслух все, что думаю. Душа наизнанку, будто кожи нет совсем. «Эльза, ты, кажется, что-то такое про меня говорила, звучит знакомо».

– Ладно, пошли, но я ни черта нового на консультации не покажу.

Мы поднимаемся по ступеням в главное здание под бормотание Сокола о том, что он ни за что бы не подумал, что я стану занудой-академиком. Мне кажется, он меня очень плохо знает, и эта мысль неожиданно смешит, будто новая галочка в анкете Эльзы, подтверждающая мою дерьмовую социальную адаптацию.

Раз в неделю по вторникам Маргарита Ивановна – руководитель моей магистерской – просит заменить ее на своей паре, и я торчу со студентами третьего курса. И каждый раз я жду вторника, потому что мне кажется, это мое место. А Соколу смешно, как и Соне, и отцу. Может, в этом тоже проявляется та моя сумасшедшая часть, кто знает? Мне нравится преподавать, мне нравится переводить, и я вообще ничего больше в жизни не хочу.

Мы идем по людному коридору, сталкиваясь плечами с идущими навстречу и обмениваясь обоюдными простите-извините, когда я вдруг спотыкаюсь на ровном месте и еле удерживаюсь на ногах.

– Ты чего? – Сокол смеется, поддерживает свалившуюся с моего плеча сумку и легко бьет под ребра, чтобы я проснулся наконец.

– Ничего. Иди, я сейчас.

Он уже не слышит, его внимание привлекает какая-то знакомая, и через секунду Соколов уже крутится вокруг нее. А я продолжаю стоять, потому что навстречу идет группа третьекурсниц, обступивших, будто свита, кудрявую и солнечно улыбающуюся девушку, половину лица которой закрывают огромные очки. Вот черт, а я и прежде ее видел. По вторникам на парах с третьекурсниками. Деятельная, активная и до скрежета зубов милая девушка в очках. Мне всегда казалось, что она относится к тому скучному типу людей, которые меня не интересуют и существуют в параллельной вселенной. Ее фамилия Петрова. Зовут, кажется, Галя? Или нет, но точно что-то на Г, хотя часто бывает, что в итоге буквы, за которую цепляешься изо всех сил, в слове и нет вовсе. А фамилия ее точно Петрова. И она, кажется, даже староста группы. И помогает всем с заданиями, это я запомнил, она потратила половину пары, объясняя одногруппнику тему, потом сама ничего не сдала, и я, кажется, ее пожалел и ни слова не сказал Маргарите. И эта же самая милашка – тот дьяволенок из зала, который лезет ко мне обниматься?

Кудрявая и ее подружки слушают с телефона песню и громко подпевают. Одеты ярко, кричат громко, не идут, а прыгают, будто вместо костей у них пружинки, а вместо кожи – эластичные ленты.

Для меня девчонка из зала – это не мисс популярность, а скорее серая мышка, которая сидит в уголке с книжкой. Но нет. Она центр компании. Увидеть ее вне зала так же странно, как встретиться нос к носу с ожившим персонажем из книги, но это происходит, и я сжимаюсь в ожидании ее излишнего внимания, объятий, навязанной дружбы, но она проходит мимо.

Я, скорее всего, пялюсь на нее так, что встречаю полный недоумения взгляд и вежливую улыбку, но ничего более. С девчонкой здороваются все, проходящие мимо, ей улыбаются. Солнечный свет попадает в ловушку ее прически – вороньего гнезда и подсвечивает несуразную голову самым настоящим нимбом. Она некрасивая или я чего-то не понимаю в красоте? Но на нее смотрят, оборачиваются, притормаживают, чтобы урвать объятие и вскользь брошенное слово. Оказывается, не только я ее «друг».

– Эй! – В меня врезается какой-то студент.

На мгновение отвлекаюсь, а потом снова смотрю в ту сторону, куда ушла девчонка из зала. Почти могу видеть ее след, будто мы на секунду переселились в фильм «Скотт Пилигрим против всех» и каждый ее шаг топит воображаемый лед, покрывший щербатую плитку институтского коридора.

Студент обходит меня по кругу и бормочет под нос что-то подозрительно похожее на «псих какой-то», меня передергивает от этих слов, и на губы сама собой наползает улыбка. Ты психов не видел, парень.

– Эй! – А вот это уже Соня. – Ты куда уставился?

Она выглядывает из-за моего плеча, но кроме недовольного студента там уже никого нет. Толпа поглотила девчонку вместе с нимбом над головой, замешав в серую посредственную массу.

– Знаешь ее? – спрашиваю и тут же ловлю на себе недоуменный взгляд сестры.

– Кого?

– Пошли, кое-что покажу.

Соня плетется следом неохотно. Ей все происходящее явно совсем не нравится, но выбора у нее нет. Я веду ее по следам девчонки, видным только мне, – по растопленным в снегу дорожкам. На самом деле по этому коридору просто можно пройти или в кафетерий, или к выходу на улицу, так что я точно знаю, где искать мою «подругу».

– И?

– Пошли в кафе.

– Опять? Спасибо, я уже с тобой…

– Да ладно, ты же жить без кофе не можешь, пошли уже.

– Я слышала, что ты бросил занятия с Эльзой, имей в виду, отец рвет и мечет.

– Плевать.

– Мать пожалей.

– Она нас не жалела, – повторяю в который раз.

В кафе я снова нахожу взглядом кудрявое гнездо. Его обладательница сидит за столиком у окна в окружении хохочущих подружек. Мы с Соней садимся через проход от них, и приходится принести сестре кофе, который она заранее называет паршивым. Возвращаюсь, поглядывая на заветный столик, но все внимание кудрявой обращено к чему угодно, только не ко мне. Меня. Не. Существует.

Что-то новенькое. Значит, я хорош в качестве друга только в грязном концертном зале?

– Есть разговор, – говорю я.

Соня закатывает глаза и, сморщившись, делает глоток:

– Какая гадость.

Она вытирает салфеткой руки, с тоской поглядывает на крабовый салат у парочки за соседним столиком, но он, видимо, не проходит ее кастинг на роль обеда, и она вздыхает:

– Слушаю.

Соня – драматичная особа, себе на уме, и очень уж преувеличенно неприязненно относится ко всему миру.

– Знаешь ее? – киваю на кудрявую.

– С чего ты взял?

– Я почти уверен, что она поет в местной студии.

– Зачем она тебе? – Брови Сони ползут вверх. Выражение лица становится еще более непроницаемым. – Она хорошая.

– Вы дружите?

– Нет. Ты прекрасно знаешь, что таким, как мы, нечего делать с такими, как она. – Соня задирает нос и отворачивается к окну.

– Откуда ты ее знаешь?

Соня в очередной раз закатывает глаза, будто это что-то для меня значит. Не значит, потому что все ее ужимки – это только заклепки непробиваемого фюзеляжа, которому нипочем ни ветер, ни перепады температуры, ни высота.

– Ты прав. Поет. В студии, – отрывисто произносит Соня и жмурится. – Но она… не такая, как мы. Как я и мои ребята. Она поет романсы, ездит на фестиваль бардовской песни, играет на… гитаре. – Соня морщится, будто гитара – это что-то стремное. – А еще ее часто просят мне аккомпанировать на рояле, потому что ее в пальцы сам бог поцеловал, отвечаю, и… она правда хорошая.

– Прям правда хорошая?

– Правда. Не кривляйся. Мы с ней в последнее время чаще общаемся… она вроде как нравится Лехе.

– Леха?

– Мой близкий друг, Леша.

– Тот зализанный придурковатый тип?

Я смеюсь, а Соня стекленеет. В ее глазах неприкрытый отчаянный страх, и это очень веселит. Я мог бы сто раз сказать, что стал нормальным, но мне никто не поверит. Это жалкое недоразумение – быть мной, больным придурком. До сих пор смешно, что все зашло так далеко.

– Да ладно, расслабься. Я не претендую на твою подр…

– На кого?

– На нее. Просто она прицепилась ко мне, вот и все.

– Прицепилась? – холодно переспрашивает Соня. – Ты в своем уме? Кажется, она тебя не замечает.

– Я…

– Егор! – восклицает слишком громко Соня, на нас оборачиваются все, включая девчонку, которую я, разумеется, «не вижу».

Она где-то на фоне, сливается с лучом света из окна, пролитым на столик. Ее волосы золотисто-каштановые, светлее, чем я думал. За микросекунду, что взгляд за нее цепляется, успеваю зарисовать в памяти изгиб вздернутого носа и слишком пухлой верхней губы. Можно разглядывать это лицо часами и все равно не понять, что же в нем такого особенного-то. Еще и тяжелая оправа очков мешает, почему она не носит что-то более изящное?

– Давай еще погромче. – Улыбаюсь сестре, но ее пугают мои улыбки, к большому моему сожалению.

Она видит за ними безумие, а мне в ответ хочется зайти дальше, показать больше, и рано или поздно точно что-то будет. Какой-то приз за мои старания. Мифический мультик за победу в игре «Ну, погоди!». Долгожданный дождь после танцев с бубном. Иначе зачем это все? Неужели я и правда псих, как наш отец? Говорят, если я это признаю, сделаю первый шаг на пути к выздоровлению, но никто не понимает, что тогда это превратится в мое оправдание. Бросьте. Я пока еще понимаю, что со мной не так, а значит, не безнадежен.

Соня не успевает ответить. За столик к моей девчонке усаживается паренек с зализанными, в лучших традициях хрестоматийного мажорства, волосами. Она улыбается ему и тянется через столик, чтобы обнять.

Соню передергивает от моей улыбки. Будто я антагонист, который способен изгибать губы только перед тем, как произойдет что-то очень и очень плохое. Сестра напрягается, хмурит лоб, потом трет его рукой, словно боится, что заломы тут же превратятся в морщины.

– Малыш, не переживай ты так, все останутся живы, – обещаю ей.

Девять лет назад

– Я не хочу садиться в машину, – говорю Соне, и она пожимает плечами, прежде чем закинуть свою сумку с вещами в багажник.

– Не сядешь – он накажет. – И залезает на заднее сиденье, но все равно кажется, что ей тоже не по себе.

За последний год Соня изменилась. Как будто в день, когда она задувала свечи на торте в честь тринадцатилетия, в нее вселилась мудрая старая женщина, потасканная за волосы жизнью.

Она щелкает жевательной резинкой и закидывает ногу на ногу. Достает телефон и начинает играть.

– Чего встал? – Отец, сколько бы я ни тянулся вверх, всегда выше на две головы.

Приближается со спины и ждет, когда я дам ему пройти.

– Ничего, шнурки завязывал.

Присоединяюсь к Соне, которая смотрит на меня с выражением «я же говорила». Отец заводит машину и трогается с места. Сначала не понимаю, почему мы не ждем маму, и только потом доходит, что она уже сидит на переднем сиденье, обняв себя руками. Где она вообще была? Не ночевала же в машине?

Выходные за городом не удались. Машина выезжает на трассу, а во мне поднимается липкая гадкая паника.

«Ты в норме?» – пишет Соня.

Почти полгода мы с ней при родителях не говорим вслух. Только переписки.

«Тошнит».

«Почему?»

«Не знаю. Не по себе».

«Забей, все будет норм. Если что, пиши, попрошусь в туалет, он остановится».

«А потом сорвется».

«Не привыкать».

Я просто сижу в машине, а ощущение, будто еду в вагонетке на американских горках. Вчера отец разогнался по трассе почти до двух сотен, чтобы мать прекратила истерить. Его безумие победило ее принципы.

«Если она не извинится, он рассвирепеет», – пишет Соня.

Ловлю взгляд отца в зеркале заднего вида и не знаю, что сделать. Улыбнуться? Или что?

– Чего притихли?

– Па, включишь музыку? – как ни в чем не бывало просит Соня, чтобы немного разрядить обстановку.

– Нет.

Вот и все. Как обычно.

«Ей что, сложно?» – пишу Соне.

Она тайком закатывает глаза.

«Это треш. Опять день скандала ждет», – отвечает она.

«Почему бы ей просто от него не свалить, раз она такая гордая?»

«Понятия не имею, но мне не по себе».

«Она в машине спала?»

«Да-а! Прикинь! Сказала ему, что, раз он такой олень, она будет спать в машине, и осталась. Я слышала, он всю ночь ходил по комнате туда-обратно. Он редко бывает таким злым».

«Не бойся».

«Он будет орать, ты же знаешь».

«Не нагнетай».

«И опять разгонится».

– Сонь. – Ловлю ее взгляд, чтобы успокоить, но у сестры подрагивают руки, а это плохой знак.

Сначала на нервах был я, теперь она. Мы постоянно перекидываем друг другу этот теннисный мяч панической атаки, потому что никогда не знаем, на чьей стороне поля он останется к концу матча.

Чувствую взгляд отца, он ждет, что я продолжу. Ему нужно контролировать каждый наш жест. Он больше всего боится, что мы войдем в сговор.

– Подай воды. – И облегчение прокатывается по телу, потому что отца это устраивает. Он переводит взгляд на дорогу.

Соня дрожащими пальцами достает из сумки воду и подает ее мне. Мы опять утыкаемся в телефоны.

«Не смотри на меня долго, ты же знаешь», – пишет она.

«Знаю».

«Все, конец связи, через десять минут спишемся. Надо наушники?»

«Нет, хочу слышать, о чем они говорят».

Соня отгораживается от мира, а я вцепляюсь в ремень безопасности и прикрываю глаза, делая вид, что сплю.

Глава 5

Ты слуга сатаны или солнце?

Дневник достижений. Запись 03

– Эта стерва делает вид, что мы не знакомы, когда видимся в коридорах. Какого…

– Сейчас закончится долбаная пара, и я иду в концертный зал. Кое-кто меня достал!

Конец записи

– Какого хрена это было? – Влетаю в зал, и тут же «моя девчонка» будто вырастает из-под земли.

Улыбка тает на ее лице, уголки губ опускаются вниз, глаза распахиваются шире, становясь совсем уж круглыми, как два пятака. На ней нет очков. И я снова могу рассматривать ее лицо, она будто прячет его вне зала.

– Что было? – тихонько спрашивает «моя девчонка».

– Ты прошла…

«Сейчас ты договоришь, и она решит, что ты обиделся», – прямо в ухо шепчет воображаемая Эльза, сидящая, как дьявол, на моем плече.

– Ты там…

Палишься. Она решит, что задела тебя, проигнорировав.

– Какого черта ты прошла мимо, будто мы не знакомы?

– Разве ты не этого хотел?

Бах! И я стою, растерянно глядя прямо перед собой.

– Брось, ну чего ты? Хотя… я так и знала, что наша дружба для тебя что-то значит. Не расстраивайся. Ты все равно мой друг. – Кудрявая машет перед собой пучком проводов и берет меня за руку.

Смотрю на наши переплетенные пальцы и почему-то не верю, что она действительно сжала их вот так легко. Не отвечаю на рукопожатие, но меня гипнотизирует сам факт – оно только что случилось. Додумав картинку, могу представить свет в тех местах, где наши пальцы соприкасаются. Они у моей подружки пухлые, мягкие. Но с крошечными мозолями на подушечках. У Сокола есть такие: если кто-то когда-то обратит на его пальцы внимание, увидит немного загрубевшую, чуть покрасневшую кожу и, быть может, догадается, что перед ним любитель играть на гитаре. По крайней мере, он в таком ни за что не признается сам.

– Что ты делаешь? – Я что, перестал дышать, когда она взяла меня за руку, и понял это только сейчас, когда все-таки открыл рот?

От недостатка кислорода делаю шумный резкий вдох.

– Хочу тебе кое-что показать.

Мы смотрим друг другу в глаза пару секунд, в животе зарождается горячее неправильное чувство, похожее на изжогу. Я, кажется, проглотил горячий кусочек солнца и не уверен, что способен такое переварить. Как жаль, подруга, я на бессолнечной диете.

– Что? – Очень глухой голос, лишенный силы сопротивляться, даже не разбивает тишину – покорно сливается, став частью пыльного помещения.

– Идем скорее.

Она уже забыла, как я пришел сюда, как попытался на нее накричать, как был зол. Я не успеваю возразить. Иду следом за девчонкой, которая тянет меня за кулисы, толкает старенькую дверь и, не зажигая свет, ведет по узкому коридору. В тесном помещении из-за недостатка воздуха слишком сильно пахнет – пылью и, неожиданно, медом. Я касаюсь волос моей подружки подбородком, ее лопатки практически прижимаются к моей груди, и каждое ее движение становится моим движением.

С трудом сглатываю и хочу мотнуть головой, чтобы избавиться от этого чувства опьянения.

– Как твоя голова?

Она толкает очередную дверь, и мы оказываемся в танцевальном классе. Таком же ужасно грязном, как концертный зал. Зеркала мутные, почерневшие, под потолком гирлянды лампочек и паутины. Паркет разрисован пылью и узором, повторяющим форму оконных рам из-за попадающего с улицы тусклого закатного света.

Лицо девушки исполнено таинственной радости. Она действительно на взводе от того, что нашла. Она рада. И не чувствует своей вины, а вина – единственное, что подпитывало когда-либо мое желание искренне на кого бы то ни было злиться.

– В чем дело? – улыбается она, отпуская мою руку, делает два шага назад и начинает кружить по классу, подняв над головой руки. – Умеешь танцевать вальс?

– Ни за что я не стану даже говорить с тобой на эту тему.

– Брось! – Она смеется так, что я уже уверен, что – черт бы ее побрал – в итоге эта девчонка победит.

Да чтоб тебя, почему ты ведешь себя так, будто одно твое желание превыше желаний всего мира?

– Смотри, что еще я нашла!

Она достает старинный крошечный магнитофон, какие я видел только в детстве, в гараже.

– Он работает на батарейках, и это прекрасно, потому что я вообще не уверена, что тут есть электричество. И я достала батарейки! И! Магнитофон заработал! Круто?

– Нет, это все не…

Девчонка жмет на кнопку.

– Там кассета, представляешь? И самый настоящий вальс, как в детстве на ритмике, давай же, ты должен уметь! Пожа-алуйста, я в жизни не танцевала с таким красавчиком, как ты, и я совсем не льщу. Давай уже, как умеешь, какая разница? Мне нужен идеальный прекрасный принц!

Она болтает и болтает, но уже сжимает мои пальцы. Снова. Тянет за собой, снова. Заставляет положить руку себе на талию, привстает на цыпочки, словно от этого станет на самом деле выше, и мне буквально приходится вцепиться взглядом в ее глаза. Снова. Карие и очень теплые. Не из-за оттенка, черт бы побрал эти оттенки, нет, из-за солнца, прячущегося внутри этой непрошибаемой вредной черепушки.

– Давай же. Один кружок, – шепчет девчонка на грани слышимости и отводит правую ногу назад, намекая, что я должен ступить вперед левой.

Я этого не делаю, стою, вцепившись в ее талию и руку.

– Пожалуйста, сейчас вальс закончится.

Может, я этого и жду.

Она смотрит так умоляюще, будто, если сейчас я не сделаю к ней шаг, ее сердце разобьется. Я жду три вдоха и три ноты, прежде чем даю то, чего она хочет. Делаю шаг к ней, она от меня, и это проще, чем я думал. Конечно, я помню, как танцевать вальс. Это что-то оставшееся со школьных лет и с тех пор ни разу не пригодившееся.

Один шаг сразу же превращается в круг, второй, третий. Лицо девчонки озаряется таким светом, что я, ослепленный, закрываю глаза, не выдержав. Мне не сложно вести, и это то, на что моя партнерша даже не рассчитывала. Она растерянно переступает с ноги на ногу, хохочет, не веря своему счастью, и мы, должно быть, странно смотримся: я с закрытыми глазами и она хохочущая, доверившаяся моим рукам.

– Эй, подруга? – зову я, еще не придумав, что ей сказать.