Красные озера

Через пять минут она вынесла три тысячи с мелочью, отдала их брату в руки, спешно вернулась к себе, заперлась и разревелась – тихо-тихо, чтоб мать не услышала.

Шалый с рябым на все деньги закупились в Вешненском водкой, незаметно пронесли ее в дом под видом вещей и тем же вечером устроили попойку. Нализались до беспамятства, в лесу ведь об этом только и мечтали. Бориска на радостях расколошматил резную тумбочку в прихожей и всю ночь гонял собственную мать из комнаты в комнату, угрожая ей топором.

Поутру, когда они напились до изнеможения, старуха выгнала их на улицу да с тех пор предпочитала поддерживать борьбу сына с Радловым на расстоянии, и желательно на значительном.

Тогда-то пьянчуг и приметила Инна Колотова. Несмотря на холод, который затруднял ей дыхание, Инна добежала до зятя, и вместе они поехали к участковому. Но участковый этих посетителей с прошлого раза запомнил. Испугался, что опять придется кого-нибудь объявлять в бесплодный розыск, за который начальство по голове не погладит, да спешно умчался по несуществующим делам, чтобы никого не принимать.

Бориска со своим рябым товарищем не пропали. Их приютил тот самый спивающийся мужичок, который в стародавние времена пару раз с ними веселился, а недавно увидел покойников, выходящих с завода. Жена его, Ленка, против такого подселения протестовала, но мешок льняных семян резко ее переубедил.

Втроем они и пили до самой весны, не просыхая, вместе с хозяином нового обиталища. Ради смеха иногда выходили в селение побуянить, но не слишком, чтобы не потерять слабое расположение местных, которым они начали пользоваться после пожертвования говяжьей туши, или зажимали Ленку по углам. Впрочем, тоже не слишком настырно, чтоб и муж не приметил, и сама женщина не осерчала – идти-то было больше некуда, а в лесу им, кажется, не очень понравилось.

Заснеженный март минул без особых происшествий.

В апреле сошел лед с озера и ставков, и все поняли, что зима наконец отступила.

Глава сороковая. Медь на воде

Лука сидит в пустоте, слышит влажное дыхание внутри стен своего дома, или слышит собственное дыхание, только со стороны – он не знает. Угнетенный разум, на миг вырвавшийся наружу, вновь начинает тонуть, отторгать окружающую действительность, и вот уже Лука беспокойно озирается по сторонам, недоверчиво заглядывает в детский гробик и спрашивает, зачем-то вслух:

– Где бригадир? И… где ребенок?

Он уже не понимает, что сам же их и уничтожил. Голова болит, в голове разрыв – где-то в сердцевине, глубоко под макушкой. В этом разрыве застревают мысли, трепыхаются и бьются о стенки черепной коробки-западни, как пойманные бабочки, и не могут продолжить свой ход. И, так же, как бабочка в попытках высвободиться ломает крылья или теряет окраску, мысли теряют какие-то хвостики – то начало пропадет и сгинет безвозвратно, то конец.

Лука хватается за виски, пытаясь унять боль, и думает… о чем? Сплошь разрозненные клочья, мешанина из полуфраз и полуслов, и смысл не разобрать. Вот маленький Илюша, которого нет. У него серые глаза. Разве умер? Умер. Илья. Или я? Видимое – настоящее. Видимое – это настоящее? Или настоящее невидимо? Видимо-невидимо птиц. Их ловил кто-то. Кто-то с медными зрачками. Кто? А глаза у него серые. А глаза это зеркало…

– …души, – подсказывает надоедливый голос в голове и тут же умолкает под гнетом бессвязных идей и воспоминаний.

Податливая реальность отзывается на эти воспоминания, услужливо собирает крупицы воздуха воедино, и вот уж на дне колыбели лежит младенец с серыми глазками без зрачков, а через мгновение лежит мертвый Илья, весь какой-то скрюченный, с подогнутыми ногами, ибо тяжело ему поместиться в детском гробике. Лука жмурится. Тьма обступает со всех сторон. Во тьме тихо, только доносится какой-то мерный гул да ощущается запах гари. Лука помнит, что гарь бывает там, где горе, но дальше мысль не идет – бьется в конвульсиях, падает в разрыв внутри головы и пропадает.

Тяжелые веки ползут вверх, ясное зрение обращается чередой кривых зеркал, и по их влажной поверхности скользит отражение детских ручек. Это младенец извивается в деревянной колыбели. Глядит своими медяшками, молчит и улыбается. И опять счастлив Лука, и опять счастье-Лука. Лепит пташек на убой да радостно наблюдает за их гибелью. Пташки умирают без счета, одна за другой, одна за другой, отмечая ход никуда не идущего времени.

И опрокидывается в небытие зима бесконечно долгого дня, и снега за окном уж нет, а только плач, сырость и отяжелевший от водяной взвеси дым. Лука понимает, что там, где время до сих пор существует, наступила весна.

Но для него весны нет, а есть лишь сумрак единственного дня в календаре – дня смерти Ильи и дня его воскрешения.

Иногда в этом застывшем сумраке появляются огромные рыжие муравьи. Прогрызают дыру в стенах и пробираются из мастерской, кишащей насекомыми до верху. Лука бьет по муравьям кулаками, но те почему-то быстро перелетают в другое место, хотя вроде и не перелетают, а скорее исчезают здесь и появляются там нетронутыми. И гонится обувщик за насекомыми, и колотит по дышащим стенам, и отзываются стены вздохами. А муравьи живы по-прежнему.

Тогда Лука без сил валится на колени, плачет отчего-то да кривит лицом. Муравьи подхватывают его слезы и уносят прочь. Ибо если младенец кормится птицами, а птицы – золой, то муравьи неизменно кормятся слезами.

– Посмотри, что у тебя в глазах, – настойчиво призывает внутренний голос.

Лука отнекивается. Много раз отнекивается, но в какой-то момент замечает свое отражение в оконце, за которым распласталась ночь, и подходит к нему, как завороженный.

– Когда снаружи темно, тогда всякое окно – зеркало, – подсказывает голос.

Обувщик видит свое размытое лицо. Видит впалые, как у мертвеца, щеки и глазницы, и в глазницах – влажный уголь. А в левом глазу что-то мельтешит. Лука наклоняется к стеклу ближе, улавливает в своем зрачке черную тень. Черная тень расправляет крылья, показывает острый клюв и начинает проклевывать склеру изнутри. И от глаза по всей голове распространяется такая боль, какой никогда не было – от нее звенит в ушах, а вокруг разбегаются красные точечки. Глазное яблоко трескается со звоном, клюв показывается наружу. Лука отскакивает от оконца, хватается за изувеченное лицо и кричит. Но птица клюет и режет ему пальцы, выныривает из-под слипшегося века, выпархивает наружу и садится на край койки. У нее смоляные перья и смоляные глаза-бусины.

Лука смотрит в окно, ловит свое отражение и видит, что глаз каким-то чудесным образом зарос.

Птица все еще сидит на койке. Младенец в гробике оживляется, повизгивает и тянет к ней ручонки. Лука стоит, как вкопанный.

– Неужто и её скормишь? – спрашивает внутренний голос.

А Лука не смеет пошевелиться.

Птица громко гаркает и выпархивает в оконце сквозь стекло, не нарушая его целостности. Младенец истошно и противно орет, надрывая глотку и выпучивая медные глазища. Голос в голове почему-то хохочет.

Почти сразу или много позже по комнате проплывает тень. Чужеродный голос истошно орет:

– Беги!

Обувщик не может бежать. От головной боли отнимаются ноги.

Тень ложится на койку, обернутую рваной простыней, и из толщи ее выглядывает лицо взрослого Ильи.

– Отдай его нам, – шепчет бесформенная чернота в маске сына.

– Отдай его нам, – шепчет другая такая же чернота, незаметно появившаяся у входа. На ней – лицо Лизаветы.

– Отдай его нам, – присоединяется к ним возникший у окна бригадир, утонувший в болоте.

И еще множество теней наполняют помещение, глядят грозно своими посмертными масками да витают над колыбелью.

Лука пересиливает себя, хватает младенца, заботливо кутает его в первую попавшуюся тряпицу и выбегает на улицу. На глаза давит ночь. Под ногами хлюпает месиво из талого снега и разрушенного в пыль камня.

– Отдай же, отдай! – голосят тени позади.

Лука крепко-крепко прижимает к себе ребенка, даже не обращая внимания, что у того медяшки вместо глаз, и бросается в сторону озера, почему-то надеясь, что там не достанут.

Забегает в холодную воду по пояс и вдруг понимает, что в руках-то ничего и нет, кроме пустой тряпицы. Медленно опускает голову, чтобы удостовериться. Сердце внутри леденеет.

Младенец действительно исчез. Где-то высоко смеются бесформенные тени, праздную победу, а Лука глядит вниз и видит, как по поверхности озера плывут две медные пластины, постепенно растворяясь и превращаясь в алые разводы.

Волны расходятся по неспокойной воде. Красной россыпью тонут останки медяшек.

Легкий ветерок обдувает обувщика, он дрожит от холода и с ужасом осознает, что давным-давно догадывался о таком исходе, ибо Илюша умер, по-настоящему умер, а не-Илюша навечно бы с ним не остался. Разум не умеет воскрешать. Разве что птиц.

Тут Лука вспоминает, что и раньше уже вырывался из мрачной темницы наружу, и всякий раз при этом угадывались очевидные, но неопознанные признаки грядущего бедствия.

И вот перед мысленным взором Луки растекается лужа у старого грачевника. В ней стоит мутная, до краев наполненная отражением ночного неба вода. Красная лента расплетается поверх нее – отблеск от прожектора ржавого локомотива.

И еще вспоминает обувщик. Перед ним болотная вода. Красная кровь стекает с его руки, пораненной птицей-стеклом, растворяется и делится своим цветом.

И сейчас вода. Красная россыпь от медяшек опускается на дно.

Вода. Красная?

Глава сорок первая. Пустошь

1.

В конце апреля озеро стало красным, а чуть позже и все ставки. Некоторые из местных приметили расплывающиеся по поверхности водоема розовые пятна сразу, как только сошел лед, да не придали тому значения – мало ли, течением занесло в озеро какую-нибудь заплутавшую нельму, та поела всю непуганую плотву, а розовые пятна это всего лишь рыбья кровь, следы недавней охоты. Но пятна разрастались, набирали цвет, смешивались с водой, и к концу месяца посреди селения вместо чистого горного озера оказалась рытвина, заполненная красно-бурой жидкостью.

Жители, уставшие после продолжительной зимы, подняли панику не сразу. Взрывы на месторождении, рассыпанный по земле черный песок и падеж птиц приучили их к таким происшествиям, и каждый новый признак упадка вызывал лишь апатию. Да вот беда – вскоре покраснела вода в колодцах.

Два года назад, когда впервые нарушился естественный порядок вещей и снег растаял слишком рано, под землей появилась ветвистая сеть заводского водопровода, впервые обнаруженная Радловым. Трубы тянулись ко всем участкам в селении, и если раньше водопровод был лишь у нескольких жителей, которые рыли и тянули его самостоятельно, то за последнее время к нему подключились практически все дома. Он шел от реки, со стороны северо-восточного горного склона, и приносил в деревню гораздо более чистую воду, чем в озере. Однако оставались те, у кого руки так и не дошли провести себе трубы, так что в двух семействах до сих пор по старинке пили и умывались из колодца, мылись только в бане и в жилых помещениях ничего, кроме рукомойника, не имели.

Двадцать восьмого апреля один старичок из местных сослепу напился красной воды и слег с жуткой болью в животе. Жил он с женой и братом-вдовцом. Брат на следующее утро отправился в рабочий поселок, попытался призвать тамошних обитателей к ответственности и был бит – несильно, впрочем. Жена, ясное дело, подняла крик на всю деревню.

Шалый в тот момент сидел в своем новом жилище, в тесной душной атмосфере, и пил с двумя сотоварищами – да и как не пить, коли жизнь скучна! Рябой курил в уголочке да сплевывал на пол, хозяин дома недовольно на него поглядывал, но сказать от страха ничего не смел, а сам Бориска оживленно рассказывал о лесных похождениях:

– Ох, и дубак в декабре стоял! Этот вон, – указал в сторону рябого, – окоченел до полусмерти. На обогрев-то только три бутылки водки взяли да за осень выпили. И тут терпила какой-то выныривает среди леса. Я смотрю: е…ь, там одёжа сто́ит, как полдеревни нашей. Клифт-то на нем шибко теплый, до сих пор его ношу, – он указал в сторону вешалки, где висела толстая плотная куртка темного цвета, на утином пуху, с меховым капюшоном. Помолчал немного, собирая спутанные от опьянения мысли, и продолжил: – Ну, думаю, аржан с него нехилый будет. А он подлетает и такой: я, мол, заблудился, компас потерял, помогите. И рюкзак полон жратвы! Подфартило нам с этим дурачком, короче. И лопатник при нем оказался, так мы на эти деньжата до февраля жили.

– Вы чего… убили человека что ли? – уточнил хозяин дома, а осоловелые глазки его округлились от ужаса.

– Мы-то? – переспросил рябой, сделав последнюю затяжку. – Не боись, по башке просто е…ли и шмотки сняли.

– Замерз, поди, бедолага.

Рябой бросил окурок на пол, затоптал его и сказал, весело хмыкнув:

– Да выполз, наверное. А если замерз – так и хер с ним. Нечего уважаемым людям на глаза попадаться.

– Правильно! – поддержал Шалый и даже кулаком по столу ударил. – Оно ведь как: ежели мне чего надо, я беру. А если ты при этом возбухаешь – ну так сам напросился. Это же справедливо! – он нахмурился, словно пытался схватить ускользающую в пьяном тумане идею, потом пошатался сидя и закончил: – Я могу брать всё, что захочу. Если мне это нужно – оно уже мое. Сила! Кто сильный – тот имей все. А если дохляк какой гонит, мол, это мое, не отнимайте, так ему в рыло надо дать. Потому что ежели у тебя отбирает авторитетный человек – ты ему, падла, должен спасибо сказать, ты ему должен ноги целовать… да? Потому что он – сила!

Бориска вытащил сигарету, долго не мог попасть ею себе в рот оттого, что руки тряслись, наконец сумел закусит фильтр, затянулся и повторил заплетающимся языком:

– Сила, б…ь!

Тут в комнату вошла запыхавшаяся жена хозяина дома. Скинула пальтецо, обтерла раскрасневшиеся щеки и недовольно произнесла:

– Может, дымить-то хватит в доме. Прокурили уже все вещи, дышать невозможно!

– Ленуся, – протянул Шалый и подмигнул. – Айда к нам, красавица!

Ленуся расплылась в довольной ухмылке, поскольку красавицей отродясь не была со своим плоским лицом да чересчур худым, почти скелетообразным туловищем, но тут же одернула себя и строго сказала:

– Сидите тут безвылазно, а в поселке-то жуть, что происходит!

– А чего ж происходит? – осведомился ее муж.

– Так вчера у Захаровых на участке еще и колодец покраснел. Этот смурной дед, который не видит ни черта, из колодца напился и больной слег. А сегодня Тимоша пошел к рабочим, разузнать, чего да как, а они его избили. Степановна-то сейчас бегает, народ собирает, чтоб к карьеру идти.

Бориска и рябой переглянулись, а Ленка возмущенно добавила:

– Хоть бы кто мудака жирного заставил завод снести!

– Так мы и заставим, – ответил Шалый. Его охватила какая-то восторженная трясучка, так что даже хмель почти весь улетучился. – Этот Радлов давно уже зазря землю топчет.

– Тю, как ты его одолеешь-то? – Ленка рассмеялась. – Вон, физиономию тебе в прошлый раз разукрасил, до сих пор кривая.

Глаза у Шалого засверкали неистовой злостью, так что из-под сеточки засаленных волос пробились два тлеющих уголька. Он даже сделал едва заметный рывок в сторону женщины, но, вспомнив все тяготы жизни в лесу, сдержался и спокойно пояснил:

– Вдесятером одолеем! Да и сердечко у него слабенькое, – Борис презрительно цокнул языком. – Так что надо просто под дых бить, пока приступ не случится, а потом глядеть, как сам загнется.

Шалый опрокинул в себя еще рюмку, для храбрости, схватил рябого за шиворот, и вместе они вышли на улицу.

Был серый безветренный день. Слякоть под ногами немного присохла на солнце и отливала стальным блеском.

Через два дома толпились люди, человек пятнадцать, да что-то бурно обсуждали. Бориска с собутыльником подошли к ним и заявили в один голос:

– С Радловым надо разбираться! А то потравит нас!

– Так сейчас все на месторождении, – отозвался один мужчина. – И Радлов, и рабочие с ним. Скажем, пусть сворачивают добычу.

– Мы это, поможем, вдруг что, – произнес Шалый. – Тимошку-то, говорят, избили.

– Тоже мне, помощники, – пренебрежительно сказал коренастый старичок с волосами, напрочь выбеленными сединой. – Два алкаша.

– А что бы вы жрали в марте без двух алкашей? – огрызнулся Шалый.

Некоторые в толпе одобрительно закивали, кто-то выказал недовольство, но в итоге решили идти вместе.

На участке добычи тем временем бурили последние уступы отработанного карьера. Буровая установка широким сверлом протыкала породу и дробила ее на мелкие части. Радлов, инженер и несколько механиков стояли на смотровой площадке, облокотившись о перила, и оживленно беседовали о предстоящем взрыве. У барака для отдыха курили двое рабочих.

Именно к этим двоим местные и ринулись. Вперед всех выскочил Шалый, толкнул одного рабочего, так что тот гулко ударился спиной о стену здания, ударил его в живот и самодовольно засмеялся, глядя, как жертва скрючилась от боли пополам. Впрочем, радость Бориски длилась недолго, поскольку второй рабочий с размаху стукнул его по носу. Хлынула кровь, Бориска закрыл лицо руками, завизжал и спрятался в толпе, стоявшей позади него. Рябой рванулся вперед, чтобы защитить товарища, но, заметив широкие плечи противника и его огромные кулаки, трусливенько ретировался.

– Чего накинулись-то? – с деланым безразличием поинтересовался широкоплечий, помог присесть своему напарнику, ползающему по земле, и закурил снова.

– Вы же с утра одного из наших избили! – крикнул старичок с выбеленными волосами.

– Верно! – подхватили другие голоса. – И вода в озере красная стоит! Хватит уже нас травить!

– Ну, был с утреца какой-то тощий, разорялся, что мы ему колодец испортили, – рабочий жадно затянулся, выдохнул дым через нос, сплюнул и спокойно продолжил: – А потом пригрозил наши дома спалить. Орал на всю улицу, спать не давал. Поколотили мы его малеха, чтоб потише был.

– Правильно пригрозил, – прошипел Шалый, все еще прячась за спинами. Кровотечение у него остановилось, только на лице остались ржавые пятна. – Мы вас всех сожжем!

– Ты помолчи там, да! – прокричал рабочий. – Получил, что ли, мало? Взял, накинулся на человека, а он вообще дома сидел, детей успокаивал, пока ваш полоумный орал ходил.

Местные при упоминании детей пришли в замешательство. Довольно долго молчали да переглядывались, не зная, что предпринять дальше. Наконец вперед вышел приземистый мужичонка и несмело спросил:

– Так это… озеро зачем отравили?

– А мы как будто специально! Это ж медь, е-мое! Медное производство! А очистки нет. И вся гадость сливается в озеро. Семьи же у нас, дети, у кого-то тут, а многие уж давно в Город перевезли от греха подальше. Кормить надо их, правда? Есть работа, и мы рады. А коли что не так, разбирайтесь с начальством.

Подоспело и начальство. Радлов с инженером, заметив столпотворение позади барака, спустились со смотровой площадки к людям. Шалый истошно завопил:

– Ребята, бьем их!

Но никто почему-то не шелохнулся, даже рябой. Четырнадцать человек стояли на каменистой россыпи, как вкопанные, и молчали, словно застигнутые врасплох. Только Бориска прыгал и скакал от злобного нетерпения, но один ничего делать не хотел – нос-то у него с тычка кровить начинал, а Радлов вряд ли ограничился бы тычком. И Шалый трясся от страха и гнева, рычал, как голодное животное, но из-за чужих спин не выглядывал.

– Я так понимаю, все по поводу озера? – уточнил Петр.

Собравшиеся закивали, кто-то тихонько добавил:

– …и колодцев.

Петр выдержал паузу, мысленно выстраивая свою речь, и начал:

– Вода покраснела, потому что в нее сливают медьсодержащий раствор после переработки руды. Пить ее, ясное дело, нельзя.

– Жить-то нам как?! – донеслось из толпы.

– Еще два года назад водопровод подведен ко всем участкам в поселке. У каждого есть возможность вывести трубы внутрь дома. И, кстати, почти все вывели! В трубах вода чистая! Мыться и готовить на ней можно, пить тоже можно, но кипяченую, потому что напор подается с устья реки, а в реке могут всякие паразиты водиться.

– Не заливай нам тут! – возмутился старичок с выбеленной головой. – Вон, у Захаровых никакого водопровода нету!

– Господи, да есть у них всё! Под землей проведено, и холодная вода, и горячая, и канализация. Пусть подключатся и сантехнику в дом поставят! Если вдруг кто-то еще не подключен – это надо сделать.

– Убирай завод! – вразнобой крикнули несколько человек.

Радлов тяжело вздохнул и пояснил:

– Я не руковожу заводом. И убрать ничего не могу.

– А кто руководит?!

Тут в перепалку вклинился инженер и произнес:

– Вас никто не обманывает, руководство сидит где-то в Городе. Показатели на производстве высокие, в газетах ему второй год хвалебные песни распевают, так что повлиять на текущую ситуацию невозможно. Либо уезжайте, либо приспосабливайтесь, других вариа…

– Ты че за хмырь?! – провизжал рябой. – Мы тебя вообще не знаем!

Инженер растерянно пожал плечами, а Радлов, набрав воздуху в грудь, вдруг заговорил громким командным голосом:

– Значит так! Вон в том закутке, – указал на будку прежнего бригадира, ныне пустующую, – будет сидеть наш сантехник, начиная с сегодняшнего дня. Заявки о подключении к водопроводу оставляйте у него. Мойки и прочее поставим за свой счет, так и быть. А теперь просьба разойтись.

– Да пошел ты! – послышалось из толпы. – Мы всегда знали, что ты человек гнилой! Чуть что – и ты против нас, против односельчан пошел! Правильно тут говорили – чужак ты! Хоть и столько живешь здесь – а чужак!

Радлов отвернулся и медленным, тяжелым шагом направился обратно к площадке. Жители за его спиной бесновались и выкрикивали гадости.

– Может, бульдозером их? – шепотом предложил инженер.

Радлов долго молчал, затем дал добро, добавив:

– Смотрите только, чтоб никто не пострадал.

Через пять минут со смотровой площадки инженер заявил в громкоговоритель:

– Внимание! Сейчас будет пригнана горная техника! Убедительная просьба разойтись!

Толпа разбушевалась еще сильнее, но вскоре из-за барака показался огромный бульдозер с зубастым навесным щитом, и все смутьяны вмиг исчезли.

Через час люди утихомирились, пошли строчить заявки в тесную будку – двоим действительно необходимо было подключиться к водопроводу, а еще человек пять решили схитрить и бесплатно поставить новую сантехнику. Таким, впрочем, отказывали, так что к концу дня некоторые жители возненавидели Радлова еще больше.

Сам Радлов после разгона толпы продолжил наблюдать за тем, как у дальнего края карьера бурили породу. Механики разошлись, а инженер следил, чтобы бульдозер вернулся на выработку, так что Петр стоял в одиночестве. Глядел на широкую рытвину, расстилавшуюся перед ним, внимательно рассматривал ее черное дно, серые от минералов края и желтые кляксы в некоторых местах – высыпания серы. Осколки пустой породы, валявшиеся внизу, были темные и зернистые. Кое-где попадались зеленые камушки – они были покрыты окислами меди, оттого и приобрели неестественный цвет. Вдали, слева, тянулась горная гряда, которую в скором времени предстояло разрушить.

А Радлов стоял и думал, за что это все на его голову осыпалось, если он никому не желал зла.

Вернулся инженер, отер лоб от пота и весело произнес:

– Разогнали мы твоих. Ох, и трудный народ у вас.

– Да не трудный, а доверчивый больно. Еще завистливый, конечно, но это от плохой жизни. Пустит кто дурной слух, а они и верят. А если слух про того, кто живет чуть получше других – тогда уж точно верят.

– Ума, значит, нет у людей.

– Ум-то как раз имеется. И вот думают они своим умом: как так, я же хороший человек, а живу плохо. Значит, тот, кто живет лучше меня – плохой, – Петр усмехнулся как-то грустно и добавил: – Это потому, что справедливости нет.

– Петр Александрович, давай-ка не философствуй. Глупость – она всегда глупость. Рабочего вон избили зачем-то, – инженер подумал немного и перевел тему: – Ты, кстати, что думаешь? Когда гряду сносить будем?

– Позже. Последние уступы еще не отработаны, твердую породу, которую пробурить не удалось, надо подорвать, там тоже залежи есть, – Радлов указал на бур, разгрызающий камни, и начал объяснять, попутно обводя рукой те места, которые имел ввиду: – С двух сторон, слева и справа, заложим взрывчатку в скважины и от ОША2 подожжем.

– С электрическим детонатором-то безопаснее, на расстоянии.

– Не, – Петр отмахнулся. – Еще взрывную сетку монтировать. От шнура быстрее. Сколько он там горит?

– Метровый отрезок ровно полторы минуты. Несколько раз с Палычем проверяли – всегда так, секунда в секунду.

– А хватит, чтобы отбежать?

– Так два метра резанем, делов-то, – инженер усмехнулся.

– Тогда как закончат бурить – отзывайте технику, делайте скважину и закладывайте заряд. И работы еще на месяц хватит.