скачать книгу бесплатно
В этом Аня не сомневалась. И цепляясь за нить странной их беседы, спросила:
– И меня ты… собираешься?
Он не ответил, но заткнул рот куском мяса.
– Тавр, любимец Миноса, был родом из земли Пут. Никто не знает, где эта земля, о ней упоминается лишь единожды. И есть мнение, что земли этой вовсе не существовало. Прежде люди полагали мир иным, плоским и огромным, населенным самыми причудливыми существами. И сам Тавр, называвший себя потомком северных варваров, вряд ли был в полной мере человеком.
Аня раскрывала рот.
Жевала. Слушала. Она была внимательна, как никогда прежде. Ей очень не хотелось умирать.
– Он появился на Крите, когда Минос был еще мал. И уже тогда того поразила не только сила его, но и нечеловеческая жестокость. Тавр не щадил ни сильных, ни слабых, ни стариков, ни детей, ни женщин, ни мужчин, он готов был убить любого, на кого укажет царь. Собачья верность.
Слушала. И жевала. Смотрела в бледные глаза, которые вспыхивали, потому что та, давняя история, тревожила Минотавра.
Кем он себя вообразил? Помесью быка и человека? Или же древним варваром из земли Пут?
– Минос эту верность оценил. Он приблизил варвара к себе, наделив немалой властью. Многие полагали это опасным, потому как вдруг да взбредет Тавру избавиться и от самого Миноса? Но царь был уверен в своем любимце. И ради него затевал игры. Всякий свободный человек мог бросить Тавру вызов. Если побеждал, то получал все имущество варвара, а оно было немалым. А если проигрывал, то оставался во власти его на семь лет… говорят, что многие афиняне пытались одолеть Тавра. Отсюда и пошла легенда об афинских юношах и девушках, которых отдавали на растерзание ужасному чудовищу.
Он отставил опустевшую тарелку и неожиданно погладил Аню по волосам.
– На самом деле он вовсе не был чудовищем. Человеком – да. Сильным. Свирепым. И верным. А что как не верность заслуживает похвалы?
– Ты… много о нем знаешь.
– Да, – это было произнесено без гордости. – Я должен. Я его наследник.
И Минотавр поднялся.
– Быком Тавра прозвали из-за шлема, украшенного рогами дикого тура… полагаю, ему нравилось.
Он ушел. Как-то очень быстро ушел, забыв бутылку с недопитой водой. Прежде за ним подобного не водилось. И стало быть, сама эта история действительно волновала его.
Аня встала на корточки и, добравшись до бутылки, прижала ее к животу.
Она выберется.
Обязательно.
Иллария на ночь не осталась. Наверное, это было правильно, но теперь после ее ухода Иван чувствовал себя… брошенным? Тоска навалилась, глухая, волчья. Впору и вправду на луну завыть, да с переливами. Или напиться, но он слово дал, что пить не станет. Но Лара не поверила и последнюю бутылку с собой забрала. Бессмыслица какая… если совсем невмоготу станет, то магазин рядом. Машке он не нравился, маленький, а Иван, напротив, неудобно себя в супермаркетах чувствовал, слишком много всего вокруг, и в результате вечно он что-то забывал.
Машки нет.
Она ушла к любовнику…
В голове не укладывалось. Машка и любовник. Она же была такой… искренней. Светлой. Девочка его… а может, сочинила все Ларка? Тощая завистливая женщина.
Чего ради?
Просто так… кто их, женщин, поймет?
Но не спокойно. Явилась. Растревожила рану. И исчезла, будто так и надо… выпить не оставила.
Что оставила?
Запах духов, цветочно-горьковатый, навязчивый. Иван раздраженно открыл окна. И теплый летний воздух запах вымел, но стало еще хуже. А ведь уснуть не выйдет, до утра еще долго и…
…И все можно проверить. Вот он, Машкин ноут, розовый, аккуратный, стоит на краю туалетного столика. Странно, что не изъяли, но пока не изъяли, то…
…Валентин ответил сразу. И просьбу выслушав, буркнул.
– Сейчас буду.
Он и вправду появился очень быстро, от чая – больше гостю предложить было нечего – отказался, только попросил:
– Не маячь. И это… соболезную.
Иван кивнул. Он убрался на кухню и там сидел, курил сигарету от сигареты, подгоняя сердце никотиновой отравой. Валентин, провозившись с полчаса – а показалось, вечность в растянутом сигаретами времени, – появился на кухне.
– Короче, вскрыл. Только это, Ивашка, ты сам думай, оно тебе надо?
Думал. Все это время думал, и после ухода Валентина тоже, целых пять минут, а может, все десять. Что он хочет найти? Пикантные фотографии? Или адрес соперника? Признание его в убийстве?
…Письма… десятки писем, некоторые короткие, по строчке или две.
Привет…
…Если бы ты знал, как я соскучилась.
…Вчера весь день ждала от тебя письма, а ты… хотя бы строчку…
…Здравствуй, я много думала о том, что ты сказал… люди и вправду должны испытывать прежде всего духовную близость и…
…С удивлением и улыбкой вспоминаю нашу первую встречу. Неужели и вправду я была столь надменна, как ты говоришь? Мне и смешно, и стыдно. Да, признаться, я ненавижу деревню, особенно такую, как Козлы. Козлы – они козлы и есть, как ударение ни ставь. И мне не понятна его привязанность к этому месту. Конечно, ты станешь возражать, говорить об исторических корнях, с которыми никак нельзя обрывать связь, но это не мои корни. Ильина. У меня же Козлы ассоциируются с той печальной умирающей деревней, которая есть ничто иное, как воплощение полной социальной деградации. Грязь, забвение и тихий алкоголизм.
Иван потер глаза и перечитал письмо.
Малые Козлы он любил нежной детской любовью, круто замешенной на ярких воспоминаниях. Солнце. Лето. Клубника в огороде, которую бабка Ивана собирала в оловянную солдатскую миску. И всякий раз миска набиралась с верхом. Клубника у бабки была особенная, сладкая и с дурманящим ароматом. Пусть и мелкая, но она была несоизмеримо вкусней покупной. И Ивашка, кое-как ополоснув клубнику, забирался с миской на старый сундук, доставал книгу, читанную дважды, а то и трижды, но все равно интересную…
В деревне он был свободен.
От школы с ее холодным противостоянием и драками, в которых Ивашке катастрофически не везло: то и дело били. А если не били, то рвали одежду. И мама хмурилась, наливалась недовольством, краснела. На следующий день она шла к классной руководительнице и долго, муторно рассказывала о бедах Ивана.
Ивашку же называли стукачом. Он никому ничего не говорил, но все равно… в городе было душно, что осенью, что зимой. И от духоты, от сырости вечной он заболевал и болел подолгу, получая удовольствие от самого процесса. Особенно когда мать, устав от бесконечных больничных, стала оставлять Ивашку одного. В пустой квартире было спокойно.
Ивашка ел. Спал.
Читал.
Сам с собой раскладывал домино. Или разыгрывал партии в шахматы. Но все равно деревню он любил больше.
Колхозный сад за высоким забором, в котором бессчетно лазеек. И коровник. Меланхоличных коров и старого козла, что вечно пасся перед сельсоветом, хотя не столько пасся, сколько норовил поддеть каждого, кто к сельсовету подходил.
Лес. Речку, которая и речкой-то не была, так, грязной канавой, но в канаве имелась вода, а остальное – так ли важно в одиннадцать лет? Нет, Ивашка, а ныне Иван категорически не понимал, как можно не любить деревню. И в дом, доставшийся от бабки, – мать уговаривала его продать, но к счастью, Иван был уже достаточно взрослый, чтобы отказать ей – он сбегал, когда в городе становилось вовсе невмоготу…
А Машке не нравилось.
Иван-да-Марья.
Растение такое с лилово-желтыми венчиками-соцветиями. Вечное противостояние. А ему казалось – дурит. И обижается. Надувается, что рыба-шар, молчит всю дорогу, глядя исключительно перед собой, и лишь подбородок подрагивает.
Машке отдыхать нравилось иначе, активно. К примеру, в клубах, или в театр можно сходить, или в ресторан. Но Иван от такого отдыха уставал.
Он потер лоб и вернулся к письмам.
Права Ларка. И насчет любовника. И насчет того, что эта скотина Машку зарезала… изнасиловала и зарезала. А его ищут-ищут, но вяло… и значит, надо самому. Хотя бы для того, чтобы вырваться из круга тоски и мути.
…Ты так долго не отвечал. Я устала одна. Ты представить не можешь, до чего мне тяжело. Со стороны моя жизнь выглядит совершенно радужной, и я понимаю, что нет поводов жаловаться, однако меня переполняет тоска. Мне хочется бежать. Не важно, куда, лишь бы из этой чужой квартиры. От этого чужого человека…
А Ивану казалось, что он родной. Роднее всех остальных, включая подружек и родителей, которым Машка звонила раз в неделю и разговаривала от силы пятнадцать минут.
Чужой.
Обидно. Когда о любовнике узнал, то обиды не было, теперь же словно пощечину дали, словесную, но горькую.
А как же их встреча, которая – знак судьбы. Улица, зима, и девушка споткнулась, едва не упала, сломала каблук. У девушки поразительные глаза, ярко-синие, и длинные волосы. Иван таких длинных никогда не видел, и поэтому не нашел ничего лучше, чем косу потрогать и спросить:
– Свои?
Она же кивнула и разревелась, потому что каблук сломался, а сапоги новые и других нет. Сапоги он купил, позже, млея от удовольствия при мысли о том, что ее так легко обрадовать. А она розовела и неловко отказывалась.
И ела мороженое, щурясь от удовольствия.
Читала книгу по фэн-шую, лежа на полу и расставив локти.
Жульничала в подкидного… и рассказывала о себе, о подругах, которых у нее имелось множество, но все какие-то невезучие и со сложной судьбой. Выходит, что собственную судьбу Машка тоже полагала непростой?
…Мы говорили об этом. Иван – замечательный человек, очень надежный, но при том невыносимо скучный. Он или работает, или отдыхает от работы. И чем больше мы живем, тем яснее я понимаю, что с Иваном у меня нет ничего общего. Конечно, для многих это не причина, и Лара – я тебе рассказывала о Ларе – полагает, что я дурю от вседозволенности. И лишь ты понимаешь, как это невыносимо тяжело, когда твоя душа остается непонятой. Быть может, я сама виновата, не нашла нужных слов, не достучалась до него, но… не хочу. Устала. Он – обыватель в худшем своем обличье. Успешный, а потому полагающий себя состоявшимся. Но душа его давным-давно утратила способность чувствовать прекрасное. Она закостенела в рамках работы и нехитрых обывательских развлечений.
Иван вскочил и прошелся по комнате. Остановившись перед зеркалом, он глянул на себя: обыватель? Как есть обыватель в драных джинсах, в старой майке. В рубашке мятой, наброшенной поверх майки, пусть в квартире и тепло, даже жарко. Красноглазый с недосыпа, с перепоя. Распухший и со щетиной…
Ну да, он любил свой диван, кожаный, трехметровый, занявший половину гостиной. И шашлыки обывательские и киношку под настроение с попкорном.
Зеленые оливки, миндалем фаршированные.
Что там еще положено обывателям любить?
Иван дернул себя за волосы, велев успокоиться. И работал он, порой урабатываясь до состояния немоты, когда хотелось лечь и лежать, не шевелиться. И тогда Машка обижалась, что он не слушает ее. А Иван действительно не слушал.
Сам виноват.
Вот и нашла другого, который…
…И вновь я мыслями вернулась к первой нашей встрече. И к собственному побегу, который был ребячеством, иначе не назовешь. Но тогда меня захлестнули чувства, и я напрочь утратила способность мыслить здраво. Я же рассказывала тебе, сколь тяжко переношу ссоры? А та была грандиозна. Смешно. Сейчас я не помню, из-за чего эта ссора возникла. Верно, между нами вновь накопились противоречия, вот и вспыхнули, точно хворост…
Машка и вправду вспыхивала. Порой из-за слова, сказанного или, напротив, несказанного. Взгляда. Собственной надуманной обиды, возникшей на пустом месте.
Пороховой характер.
Страстная натура… про характер – это Иван придумал. А натура – ее слова.
…И я бежала, не видя перед собой дороги. Иван же остался на даче, помню, бросил, чтобы, как набегаюсь, возвращалась. Он знал, что деваться мне некуда. А я летела, не разбирая дороги, желая одного – оказаться за тысячи километров от этой убогой деревушки. И я налетела на тебя, а ты, придержав меня, спросил, что такая прекрасная девушка делает в одиночестве? Мне же неуклюжий этот комплимент показался едва ли не издевательством. И я тебе нахамила. Господи, я вспоминаю слова, сказанные в запале, и горю от стыда. Я готова вновь и вновь умолять тебя о прощении, хотя знаю совершенно точно: ты уже простил меня. И наверное, ты прав, та встреча – это знак судьбы, что мы с тобой связаны. Я была слепа и отвернулась от этого знака. Ты же не посмел настаивать. Но с дороги не свернуть, и мы встретились вновь, чтобы осознать, что созданы друг для друга…
Иван с мазохистским наслаждением читал и перечитывал письма. Он распечатал их и мял тонкие, пахнущие краской листы. Скатывал в шары, а шары отправлял по полу гулять, потом собирал и вновь читал, уже с ручкой, подчеркивая отдельные фразы.
И когда ревность, злость отступили, кое-что стало очевидным.
Иллария на звонок ответила.
– Ты знаешь, который час? – сиплый недовольный голос. И со сна она, должно быть, выглядит еще более некрасивой, чем обычно.
– Нет.
– Полшестого утра, Иван. Нормальные люди в это время спят.
– Я ненормальный.
– Это я уже поняла, – в трубку было слышно, как она зевает. – Что случилось?
– Приезжай.
– Прямо сейчас?
– Да. И поесть с собой захвати. А я кофе сварю. Ты кофе любишь?
Вздох. И признание:
– Кофе я люблю. Но ты не наглей, ясно?
Она появилась спустя час, и весь этот час Иван не находил себе места.
– Если окажется, что тебе просто скучно стало или пожрать захотелось, – Иллария, балансируя на одной ноге, стаскивала туфли, – я тебя ударю. Нет, Иван, честное слово, ударю. Сковородкой.
Сковородку она держала в руке.
– Легкая, – Иван ее забрал. И пакет тоже.
– Блинчики жарить буду, раз уж разбудил. С меня блинчики, с тебя кофе и рассказ. И постарайся, чтобы я поняла, что приехала не зря.
