скачать книгу бесплатно
Помимо сковородки Иллария привезла серый фартук и косынку, которую повязала поверх волос. Пакеты с молоком. Яйца. Муку. Ветчину в вакуумной упаковке и сыр «Российский». Иван такой с детства любил, он сел за стол, подвинув к себе сыр, который не резал, отколупывал по крошкам.
– Бить тебя по рукам некому, – Иллария взбивала яйца венчиком, хмурая, раздраженная, но все равно какая-то странно домашняя.
А Машка утверждала, что кухня – средство закабалить женщину. Машка предпочитала полуфабрикаты, а еще лучше – рестораны. Все повод показаться на людях, а Иван от людей уставал. Он, по Машкиному мнению, походил на улитку, которая упорно прячется в хрупком своем домике, не желая видеть, что творится во внешнем мире.
Человек-улитка.
Так оно и есть.
Иллария такая же…
…Она моя подруга, но иногда я ее совершенно не понимаю. Знаешь, удивительно, до чего легко мне обсуждать с тобой иных людей. Я словно смотрю на них свежим глазом и сама удивляюсь тому, как не видела очевидного. Она – типичная хищница, которая притворяется другом, пожалуй, и сама верит в дружбу, тогда как ясно, что движет ею исключительно выгода. Иллария пытается не просто зацепиться в этом городе, но стать независимой, сама себя загоняя в финансовую кабалу. Она только и живет работой, не представляя иного. Вернее, она пробовала это иное, и хотя рассказы ее были скупы, я прекрасно осознаю, кем она была – банальнейшей содержанкой. Отсюда ее патологическая страсть к тому, что она называет финансовой свободой.
Содержанка, значит. Бывшая модель с неудачной карьерой, которая, вероятно, поняла, что в жизни не достигнет подиумных высот, но лишь растратит на подъеме к вершине остатки здоровья. И когда подвернулся альтернативный вариант, Иллария воспользовалась удачей.
Верно, тогда ей это казалось удачей. Но потом что-то случилось такое, что сделало ее злой, недоверчивой.
…Думающей исключительно о себе. И поверишь, порой в ее взгляде я видела холодный расчет. Иллария называет себя моей подругой, но на деле ей просто удобно было пользоваться. Когда она сбежала от своего хозяина – а я согласна с тобой, что весьма часто подобные отношения сходятся именно к этой схеме, где один владеет другим, – Иллария осталась практически голой, босой и без образования. Она была никому не нужна. И мне пришлось вытаскивать ее из глубочайшей депрессии, в которую она впала. Я делала это, не задумываясь о том, к чему приведет такая доброта. И теперь мне кажется, что Иллария и вправду чувствует себя обязанной, но долг этот моральный, как и иные долги, несказанно тяготят ее. Вот она и пытается по-своему участвовать в моей жизни. И я принимала это участие, не замечая, в какую ловушку оно меня загоняет.
– Слушай, – Иллария ловко стряхивала блинчики на тарелку. – Ты на меня так смотришь, что мне просто-напросто неуютно.
– Он знает, как ты выглядишь, – сказал Иван, потянувшись к блину.
– Что?
– Ты ведь свою фотку выставляла?
– Да.
– Блин горит.
– Твою ж… – она сдернула сковородку с огня. – Иван, какого хрена…
– Никакого. Я взломал Машкину почту. Сейчас, – Иван поднялся и вышел. Вернулся с мятой стопкой листов. – Вот… только предупреждаю, читать будет неприятно.
Иллария вытерла пальцы о фартук. Листы приняла и устроилась на диванчике – а Машка его не любила, полагая, что кухня – не самое подходящее место для дивана. Лара читала быстро, пробегая глазами по строкам, то морщась, то болезненно кривясь.
…Прости, но я не понимаю твоего к ней интереса. Она – обыкновенная, зашоренная и глубоко несчастная женщина. Да, справедливости ради, Иллария многого добилась в этой жизни сама. Не знаю, что бы я делала, окажись на ее месте. Однако ты сам писал, что каждый из нас оказывается именно на том месте, которого заслужил…
Поджатые губы, слишком тонкие. Разрез рта большой. И морщинки уже появились.
Женщины нервно относятся к первым морщинам, зачастую требуя от Ивана чуда – не просто избавить, но остановить время. А ей все равно. Она трогает нос, переносицу, пальцы щепотью замирают на горбинке, и уголки некрасивых губ подрагивают. Ивану вдруг становится стыдно, что он читал те Машкины письма, в которых…
…Не понимаю, зачем тебе ее снимок, но отправляю. Да, я ревную. Мне хочется, чтобы ты принадлежал исключительно мне одной. Ты сам твердил, что тебе нужна лишь я, а теперь все время спрашиваешь о ней. И не надо говорить, будто ты пытаешься через нее лучше понять меня саму. Это ложь! Господи, я начинаю ненавидеть лучшую свою подругу. Хотя, отчего лучшую? Чем она отличается от иных? Большей стервозностью? Озабоченностью собственным благополучием? В последние годы у нее никогда-то времени не хватало. Она встречалась со мной, слушала, но я-то чувствовала, насколько ей в тягость. Иллария была вся в своих собственных проблемах, и мои ей казались мелкими, внимания не заслуживающими.
…Прости, теперь мне стыдно за то мое письмо. И да, я согласна, что Лара – уставший человек, сломленный, который пытается выстроить жизнь наново. Ты говоришь, что за такими людьми наблюдать интересно, что именно они, потерявшие смысл бытия, острее заставляют чувствовать собственное счастье. И я вновь счастлива. Я вспоминаю нашу встречу, пусть и недолгую, но ты обещал, что скоро мы будем вместе. Я живу этой мыслью.
…Вчера рассказала Ларе о тебе, как ты и просил. Я наблюдала ее реакцию, и была неприятно удивлена. Хотя ты вновь оказался прав! Господи, мне порой кажется, что твоя проницательность сверхъестественна! Ты, не зная Лару, так ее изучил! И этот ее гнев… А ее голос? Хриплый, ломкий, нечеловеческий. Я слушала его, но не слова. Хотя слова тоже стоили внимания. Представляешь, она обозвала меня шлюхой! Нет, не то, чтобы напрямую, но смысл сводился к этому. Ей казалось, что у меня имеются обязательства…
…Мы продолжаем выяснять отношения. Каждая наша встреча, а теперь Лара сама ищет встреч, оборачивается безобразной ссорой. Она заняла позицию не то матери, не то старшей сестры, которая желает уберечь младшую от ошибки. Ничего не зная о тебе, она тебя ненавидит. И поверь, я достаточно хорошо знаю Лару, чтобы понять – в этой ненависти нет притворства. Она реальна. От нее становится тяжело дышать. И все мои слова, а я все же пытаюсь донести до нее, что ты мне вовсе не враг, уходят в никуда. Она только и твердит, что про мою жизнь, про Ивана, про наше совместное будущее, которое я ломаю. Ей кажется, что я не осознаю всецело, чего могу лишиться. А моих возражений она просто не слышит…
…Был ли ты прав, в очередной, уж не знаю какой раз – и эта правота прежде неизменно восхищала меня – говоря о ее любви, но не ко мне, а к Ивану. Мне неприятно думать об этом, пусть я сама не люблю Ивана, и в принципе, в самом скором времени, как только ты разрешишь свои проблемы, собираюсь его покинуть. Однако сама мысль о подобном чувстве со стороны Лары видится мне если не кощунством, то – нарушением неписаных правил. Верно, я большая собственница, если продолжаю относиться к этим людям, как к тем, на кого имею некие эфемерные права. И самой смешно, но вместе с тем горько.
Странно.
Он и сам не понял, когда успел заучить эти письма.
– Вот как… – Иллария не стала притворяться равнодушной, возможно, оттого, что лицо ее не способно было превращаться в маску. – Наверное, для нее все это и вправду выглядело… вот так.
– Не принимай близко к сердцу.
…У Илларии сердце, если и было, то давно превратилось исключительно в орган, необходимый для перекачки крови. Она категорически не способна испытывать сколь бы то ни было сильные эмоции.
– Утешаешь? – листы сложила аккуратно. – Блины лучше ешь. И ты мне кофе обещал.
– Сварю.
Она сидела, сгорбившись, обняв себя, и серый фартук топорщился.
– Ты мне действительно нравился, – заговорила Иллария, когда Иван поставил перед носом ее чашку с кофе. – Не в том смысле, что как мужчина… точнее как мужчина тоже, поверь, я знаю, сколько всякого дерьма притворяется мужиками, но вот… для нее ты был подходящим. Она же – девочка. Ясная мечтательная девочка, которая уверена, что ничего плохого с нею в этой жизни не случится. С кем угодно, но не с ней… все девочки такие, да?
– Наверное.
– А я вот хлебнула от души… и да, она правду сказала. Я была содержанкой.
Чашку взяла, сдавила керамические бока ладонями.
– Не подумай, что жалуюсь… но просто, чтобы знал, да?
– Да.
– Модельный бизнес – то еще болото… там душу выматывают. Или нет, чайной ложкой выскребают. И девчонки бесятся. Это же больно, когда вот так… от бешенства, от злости, от неспособности что-то изменить и лезут друг на друга. Крысы в бочке. Сделаешь гадость ближнему, и легче станет. А душа покрывается слоем глянца. И вот уже нет ее.
Она говорила, глядя на ноги. Широкие слегка косолапые ступни, и носки полосатые, из-за чего ступни выглядят еще более широкими и косолапыми.
– Кто-то садится на иглу, кто-то – на таблетки… пить начинают… пара нимфоманок была… не самый худший вариант. Трахом стресс сбрасывали, и калории тоже. Я поняла, что еще немного и сойду с ума. А тут он… молодой, красивый и с цветами. Всегда с цветами. Вежливый такой. Улыбается. Глаза вот пустые, точно из стекла отлитые. Девки в один голос твердят, мол, повезло, хватай… мне бы задуматься, с чего вдруг такое единодушие, но нет, устала уже. Выдохлась. Не та у меня душа, чтобы надолго хватило. Ну и поддалась… стали встречаться.
Кофе она не пила – нюхала, осторожно, точно опасаясь, что Иван сейчас отберет чашку.
– Не скажу, что меня так уж предчувствия грызли. Нет, он был… почти идеален. Порой мелькало в словах что-то этакое, чему и названия-то не находила. Мелькало и исчезало. Я ведь живая… девушка… мне хотелось, чтобы ухаживали. Цветы и подарки… были и цветы, и подарки. И предложение жить вместе. Правда, он условие поставил, что работать я не буду. Но ведь это нормально. Я уже и не хотела работать. И предложение приняла… – она хмыкнула. – Да я на шею ему бросилась с визгом… мне вся эта полумодельная жизнь в горле уже сидела.
Иван слушал, возникало чувство, что рассказывает она не для него – для себя.
– Поначалу все хорошо… квартира, которую он щедро предложил считать своей. Тихая жизнь. Впервые никуда не надо спешить, лететь, выпрыгивая из шкуры… отдых. Я была счастлива. Даже не знаю, когда все изменилось. Просто однажды я поняла, что в этой чудесной квартире – пленница. Я не могу не то что выйти, шага сделать без его разрешения.
Она дернула за черную прядку.
– Он покупал мне одежду… белье… он говорил, что и как носить. Что есть… или не есть… он не распускал руки, во всяком случае поначалу. Но я просто поняла, что перестаю быть. Как человек, понимаешь?
– Сбежала?
– Не с первой попытки. Я ведь дура была, попыталась с ним поговорить. Ведь у нас же отношения, и надо их беречь. И мы оба – разумные люди… я тогда думала, что он человек. А он просто хорошо притворялся.
Она тихо засмеялась, и Иван осторожно коснулся смуглой руки.
– Он меня выслушал, а потом знаешь что? Запретил раскрывать рот без разрешения. Женщина должна знать свое место. Вот так.
Иллария раскачивалась, обнимая себя.
– Я попыталась скандалить… тогда он меня избил. И знаешь, он даже не был зол. Он меня учил… и потом снова и снова… ключи стал забирать. Он говорил, что любит. Приносил цветы… цветы ненавижу. И искал, что я сделала неправильно. Находил, конечно. И брал в руки шнур. Ты знаешь, что шнуром больнее, чем ремнем?
Она судорожно выдохнула.
– Он бы меня убил. Все к этому шло… и он знал… он ждал, когда я перейду границу, чтобы… а я боялась. С каждым днем все сильней. Даже когда он уходил, то… он поставил камеры, а потом просматривал. И я выбралась на балкон. Мне повезло, что он оставил балкон незакрытым. А может, он специально, рассчитывал, что я сорвусь… несчастный случай… а я к соседям перебралась. Не знаю, как я… чудом, наверное! Не помню… помню уже, как у соседей оказалась… и просилась, наврала… фантазия проснулась. Выпустили и… я бегом. Еще не зима, осень, а я в тапочках и домашнем платье. В клеточку платье… короткое… ненавижу платья.
– Все закончилось, – Иван отодвинул остывший кофе. – Машка знала?
– Да. Я… тогда я к ней пришла… другой конец города… пешком… в тапочках… и дворами. Все казалось, что он мой побег обнаружил и по следу идет. А идти некуда. Мои родители… им в отличие от Машкиных все равно. И даже если доберусь, то… он знает адрес. И денег у него хватает. Мои за деньги душу продадут, не то что меня. К подружкам? Да не было никаких подружек и… и я, наверное, инстинктивно понимала, что нельзя к прошлой своей жизни возвращаться. Найдет. Он мне как-то сказал, что если найдет, то сердце вырежет. А Машка… о ней он ничего не знал. И я вот понадеялась. А она не прогнала. Жила на съемной квартире, родители ее не хотели, чтобы Машка в общежитии… там же невесть что творится.
Она фыркнула, успокаиваясь.
– Первый месяц я боялась из комнаты высунуться. Все казалось, что он идет. Машка успокаивала. Да и сама я понимала, что найти меня сложно… как-то вот приспосабливалась. И заставляла себя… первый раз из дому выйти – почти подвиг. Но ничего, справилась потихоньку.
– Ты сильная женщина.
– Знаешь, – Иллария тряхнула головой, – сила – для женщины не комплимент. Но спасибо… я справилась. И поняла, что надо что-то делать, иначе… знаешь, немолодая… ну не старая, конечно, но и не молодая уже. Не особо красивая. С проблемами. Кому я нужна? Только если себе. Вот и пришлось себя же за волосы вытаскивать, как Мюнхгаузен…
– Вытащила?
– Вытащила. Сначала устроилась в свадебный салон подрабатывать. Документы восстановила свои. Этот урод мой паспорт сжег.
– Заявление…
– Нет, какая полиция, – она отмахнулась, и Иван понял, что и вправду глупость сказал. Она ведь пряталась, а полиция и следствие – это раскрытое убежище.
И доказать что-либо в подобном случае – крайне сложно.
– В общем, работала, как могла… и чем больше работала, тем легче становилось. Хозяйка мне хорошая попалась, помогла и… у нее когда-то похожие проблемы были. Женщинам порой попадаются неудачные мужчины.
Иллария поднялась.
– Она же мне и свое дело открыть помогла. Денег одолжила. Без процентов. Без поручителей. Без залога, да и какой с меня залог… у меня магазинчик свадебных товаров. Знаешь, мелочи всякие… бокалы ручной работы… или вот подвязки. Чулки… бубенчики… бубенчики сейчас очень модно… шали… муфты… и ленты… многое сама делаю. Если голова не работает, то хотя бы руки откуда надо растут. Компенсация. Я и Машке предлагала, когда она работу найти не могла…
– Отказалась?
– Она хорошо вышивала. Ты знал?
– Нет.
– И вязать умела. Ее мама учила. Совершенно потрясающие вещи. Но Машка вдруг решила, что вязание – это плебейское развлечение. Ей почему-то хотелось быть особенной… я понимаю, почему, но да, я не одобряла этого ее… я, если ты понял, вообще к мужчинам отношусь скептически.
Иван вернулся за стол. Блинчики остыли. А срок годности шоколадного соуса, обнаруженного в холодильнике, истек.
– Будешь? – предложил он Ларе.
– Буду, – сказала она, вытирая рукавом сухие глаза. – Хотя и нельзя. У меня язва… предлагали в больницу, но некогда.
Блин она щедро полила соусом и, свернув в трубочку, сунула в рот. Жевала, глядя на скатерть. И ковыряла ногтем засохшее пятно.
– Он спрашивал обо мне. Исподволь, но обо мне, – Лара прикрыла глаза. – Машка и та заметила… ревновала, дурочка…
– Думаешь, это твой…
– Валера. Его Валерой звали, если, конечно, это настоящее имя. Я ведь не проверяла паспорт. А потом, когда стало… не по себе, было поздно. Свои документы он никогда не оставлял без присмотра.
Она облизала пальцы и зябко повела плечами.
– Мне неприятно вспоминать об этом, сам понимаешь. Ему моя боль нравилась. И страх нравился. И… и он пытался сделать так, чтобы я боялась все время. Ему это было нужно. Как наркотик. Наркотики ведь разные бывают. Понимаешь?
– Понимаю.
– И если он решил, что за побег я должна быть наказана… и не только я, но и Машка, тогда… не знаю, но ты прав в одном. Плохо, что он меня знает. Зато понятно, почему так быстро откликнулся. Он понял, что я вышла на охоту, и решил поохотиться на охотника. Чем не развлечение?
Всем. И прежде всего тем, что охота эта в любом образе, дичи ли, охотника, – изначально опасное мероприятие, которое ныне и вовсе сродни безумию.
– В сети я больше не выйду, – сказала Иллария, облизывая губы. – Не такая дура… но мы поедем в эти твои Козлы?.
– Не Козлы, – поправил Иван, – Ко?злы. Ударение ставить на первый слог надо.
Машка же поселок и вовсе Козлищами обзывала.
– Там ведь народу немного, так? И мы просто-напросто посмотрим на всех, кто живет. Если он там, то… я его узнаю.
– А дальше что?
– Дальше будет видно. Блины ешь. Для кого я жарила? Ешь и рассказывай об этих своих Козлах… знаешь, Машка их люто ненавидела. Всякий раз прибегала мне жаловаться. Ей хотелось блистать, а ты ее в Козлы.
Лара подвинула тарелку с блинами к себе и, скатав верхний трубочкой, призналась:
– А я деревню люблю, меня на лето к бабке отправляли. Красота. Свобода. И еще вишня зрела. У бабки моей вишни в палисаднике росли здоровущие… вечно там ягоды на вершине оставались, для скворцов. И я лезла, мне обидно было, что для скворцов. А Машке ссылка в деревню наказанием была. Скучно… Но ты не обращай внимания. Рассказывай.
Рассказывать особо было нечего.
Деревня как деревня. Не большая, но и не сказать, чтобы маленькая. Он помнил улицу времен своего детства, мощенную камнем, почти заросшую, словно дорога норовила спрятаться под полог пыльной травы. И заборы помнил, вдоль которых подымалась крапива. Ежевечерний коровий парад, и лопату, врученную бабкой, – за коровами надо было убрать. Помнил огород и колючую малину, кусты крыжовника, что вызревал ближе к середине лета. Смородину, черную, сладкую, и красную тяжелыми гроздьями… яблоки на яблонях.
Старого пса. Курятник. И дюжину кур, возглавляемую цветастым важным петухом. Память подкидывала живые картинки, но все не те. Иллария ведь не про счастливое детство спрашивает и не про побеги на озеро, куда Ивану соваться было строго-настрого запрещено. На дне озера били ключи, и вода, прогреваясь поверху, в толще своей оставалась ледяною. Оттого пловцов, что ныряли смело, раскаленные июльским солнцем, зачастую прихватывала судорога, и в озере, случалось, искали потом утопленников.
…Про русалок рассказывали.
