Полная версия:
Богомол Георгий. Генезис
– Отвечая на вопросы, – высказывал тот свои подозрения, – Смелков часто держал себя за нос. Подергивался, изображал стенания и крики.
– Ну и что? – Пяткин в стенаниях не видел криминала. – Жена пропала, не ботинок.
– Да врет он все! Сейчас его отправили в Шестую психоневрологическую клинику для прохождения психиатрической экспертизы и выяснения причин странного поведения. Вот и посмотрим!
Пяткин осмыслил сказанное. Прикинул, во что может вылиться психиатрическая клиника для следствия и спросил:
– А Смелкову эту куда унесло? Где она?
– Никаких признаков тела Смелковой в квартире не обнаружено. Выходящей из дома ее никто не видел. Под распахнутым окном, с треснувшим в уголке стеклом…
– Треснувшим?
– Я произвел осмотр.
– Так. Ну, ну…
– Под окном никаких следов тела отличавшейся повышенным темпераментом Виолы не обнаружено.
– Повышенным?
– Я опросил соседей.
– Так. Ну, ну…
– Как будто ее вороны унесли.
– Куда ж они ее интересно унесли? Окно распахнуто было?
– Да.
– Почему?
– Жарко днем.
– Тааак… – Задумался Пяткин. – А если она при своем повышенном темпераменте, с учетом вялого и унылого нрава ее плаксы-мужа, с любовником через окно сбежала?
– И суп не выключила?
– Какой суп?
– Она суп варила. «Ураган Вкусов». Так вот, он весь выкипел. Чуть до пожара не дошло. – Почесал многозначительно ухо. – Хотя версия с любовником – крепкая. Можно, конечно, еще и мужа потрясти.
– Опять впросак. Еще один висяк.
Бульмишев переменил тему:
– А с теми тремя из Госохраны что? Так и?.. – Покрутил головой отрицательно.
– Так и. – Подтвердил Пяткин. – А как еще?
Запихал заявление Смелкова в папку, глянул на практиканта, повеселев:
– Похоже, заберут их у нас. Снимут трупы с души.
– Кто?
– Военная прокуратура.
– И правильно! Они же военные! Вот пусть и…
– Не военные, а охрана. Государственная фундаментальная охрана. ГФО.
Бульмишев посмотрел выжидательно:
– Так. И что?
– По идее должны бы ими заниматься эсэспэшники.
– Логично.
– Ну да… – Пяткин отмахнулся рукой – …нам – все равно. Главное – дело долой. А то ищи этих маньяков.
– Маньяков?
– А кто, по-твоему, ее раскромсал? Лучшие друзья Юлия – железнодорожники?
– Но маньяков же теперь нет. Главный психолог мегаполиса профессор-коррелятор Загильмегольтранс-Оглы об этом высказался вполне определенно. Нет – значит – нет.
– Один, видать, остался, – многозначительно глянул на практиканта Пяткин.
– Даааа… Дела!
– Была женщина, а что теперь вместо неё? Вязанка костей.
Бульмишев вспомнил «вязанку», то, как ее ловко, почти молниеносно затолкал в мешок литерный спецназовец и почувствовал холод и боль в затылке. Ему, молодому человеку, было неприлично болеть. И он деловито поинтересовался:
– Как будем решать с Виолой? Смелков или любовник?
– Посмотрим, каким его из дурдома привезут. Тогда и решим, – рассудил Пяткин. – Оно бы и лучше – окажись он дураком.
– Дураком – лучше! – Согласился Бульмишев.
Пяткин увлекся мыслью:
– Да еще, чтоб в темную взбесился. Дескать, убил, а куда тело дел – не помню! Или лучше – сжег. И ваши не пляшут. Пепел ветром разнесло. Мол, как выздоровею, так вспомню. А кто там выздоравливал?
– Отлично! А кости обожженные нашли бы, какие ни есть, и сдали.
Опытный Пяткин сбавил пыл:
– Не суетись.
– Ну, так как?
Следователь думал. Важна была объективность. Хотя, конечно, версия с мужем соблазнительна.
– С любовником возни больше, – поддавался он давлению очевидных выгод. – Ищи их непосед. Подвижных извращенцев. Муж всегда под рукой. Тем более с надеждой на помешательство.
– И? Вяжем?..
– Нуууу… посмотрим! Лето еще!
Зазвонил телефон.
Следователь поднял трубку:
– Пяткин! Так… – Прикрыл трубку рукой и практиканту: – Сиклентьев! – Скосил глаз на трубку, как раз, мол, по этому делу. – Так… Что? Приезжать что ли? Вот тебе раз! Ну, жди!
Бульмишеву, опуская трубку:
– Собирайся!
…
Квартира Смелковых общей планировки находилась под самой крышей.
На кухне, точно пережженной электрической розеткой, воняло сгоревшим супом «Ураган Вкусов». Он никак не выветривался.
У стола сидели ученый Перестатиков и старший следователь Пяткин. Практикант Бульмишев перемещался, осматриваясь и заглядывая повсюду.
Пяткин повел дело строго:
– Где это было? – И ткнул карандашом в листок бумаги, на котором лежал пучок черных курчавых волос. Отточенным грифелем попытался подцепить несколько волосков.
Перестатиков, бледный человек средних лет, подался приподнятым правым плечом и ухом вперед, острый подбородок, отставив в сторону – как бы в желании лучше слышать. Был он кучеряв и черноволос.
Следователь, не упустив этого обстоятельства, строго посмотрел на его волосы.
Ученый, чуть заикаясь, отрёкся:
– Н-не мои! Н-не мои. Эт-ти, – кивнул на бумажку, – я нашел в водостоке. Прямо в желобе, на крыше. Они лежали прилипнув. Со следами крови на корнях.
Следователь наклонился над бумажкой и произнес веско:
– Крови? Вижу. А вы зачем полезли на крышу?
– В поисках сбежавшей крысы Инги. Опытный образец «ИНГ-4», – разведя руки в стороны, с улыбкой требующей снисхождения сообщил Перестатиков. – Я работаю в лаборатории и вот… взял на дом. Хотел дополнительно изучить алгоритмы поведения в условиях экситонального возбуждения отдельных участков головного мозга.
– Домашние опыты? Разве это разрешено?
– Запрещено! – Воскликнул неожиданно из-за спины Бульмишев. – И наказуемо.
Ученый съежился и замолчал.
Пяткин испытал заметное раздражение, вызванное жертвенным поведением ученого:
– У крысы весь мозг – о еде и размножении, – сказал он, не допуская сомнений. – Чего ее изучать?
Перестатиков все же усомнился:
– Дело в том, что крысы перестали размножаться.
– Не хотят?
– Не то чтоб не хотят, желанье есть, но…
– Ваша фамилия?
– Перестатиков. Зенон. Цех «Х». Да! – Вдруг звонко почти выкрикнул ученый и поднял правое плечо еще выше, а подбородком обозначил гордость: – Зенон Перестатиков! Если вам угодно.
– «Да»? Что значит – «да»? – Пяткин неодобрительно окинул взором тщедушного Зенона и, подойдя к окну, высунулся наружу, изгибаясь и заглядывая кверху. – Значит тут, в желобе?
– Примерно над этим самым окном. Чуть влево. – Подтвердил сконфуженный своим «даканьем» и замечанием Пяткина Перестатиков.
– Так-так-так… – Вернувшись целиком на кухню, промолвил Пяткин. – Не под окном, а над окном. Ясно. Идите. Стойте! Больше никаких следов?
– Не видел. Не заметил. Я и волосы-то разглядел лишь потому, что искал крысу. Это могли быть останки Инги, мало ли что.
– А что – мало ли что? Кто бы ее съел? Кошек давно нет.
– Вороны могли расклевать.
– Идите! – Бульмишеву: – А что, вороны все еще летают?
– Полно! Я видел трех. – Перестатикову: – А о вашем служебном несоответствии будет доложено руководству. Не для того правила писаны, чтобы Перестатиковы их нарушали. Идите, Перестатиков.
Перестатиков и без того уже шел к выходу со своим надменным острым плечом.
– Стойте! – Окликнул его Бульмишев. – Оставьте на всякий случай клок волос.
Протянул ножницы:
– Вон, где покучерявей…
…
14.08.0027. Кабинет старшего следователя Пяткина.
Пяткин расхаживал вокруг стола и читал:
– Исследование роговых чешуек (предположительно курчавых волос Виолы Смелковой), криминалистами центра «К» ССиП подтвердило их принадлежность Смелковой Виоле. – От себя добавляет: – Но никаких указаний на ее место нахождения не дало.
Бульмишев неудовлетворен:
– И как теперь?
– А так! Ясно, что ее тащили через окно на крышу. И вырвали клок волос. Любовник? Вряд ли. Чего ему волоса из нее выдирать на крыше?
– Непроизвольно.
Пяткин только хмыкает.
– В результате борьбы! – Не соглашается Бульмишев.
– А чего им бороться? Не в цирке.
– Возможно, он ее украл. Она отбивалась. Или просто повисла на волосах. Поскользнулась на скользкой крыше и…
– Украл? Украл через окно? Она что – ваза? Он что, на улицу не мог ее украсть?
– Ммда… – Согласился Бульмишев. – Значит виноват этот – сумасшедший. Муж ее.
– А он, кстати, как?
– Да я же говорил: сидит в клинике. Исследуют.
Зазвонил телефон. Пяткин, будто чувствуя что-то, строго посмотрел на Бульмишева и указал на телефон со значением: «Смотри!»
– Пяткин! Так. Так. Тааак… Ну? Ну?.. Епт! Ну?.. О! Ясно. Ладно. И то хлеб.
Положил трубку и долго смотрел на практиканта, не столько мучая его неведением, сколько переваривая случившееся.
Бульмишев не выдержал:
– Ну?
– Запряг что ли? Щегол!
Посидел, отходя. Смилостивился.
– Сиклентьев звонил. Вчера в 21.00 в центральном подземном городском канализационном коллекторе дворником Лукьяном Соловейко (цех «Dd») был обнаружен скелет с остатками плоти генетически идентичной образцам биологического материала, найденного на крыше Зеноном Перестатиковым.
– Оный Зенон в виду допущенных им нарушений, по подозрению в использовании крыс в личных целях, отстранен от работы с ними, – проинформировал не без гордости Бульмишев.
Пяткин дернул головой, как на муху и продолжал:
– Образцы волос и трупа из коллектора полностью совпали с остатками слизи на носовом платке пострадавшей, изъятом из кучи грязного белья Смелковых. Вывод: печальная находка подтвердила худшие предположения. Но Смелков, если его отпустят психиатры, может теперь смело идти домой как непричастный. Любовника же, или кто бы там ее не употребил так безобразно, будут искать иные ведомства.
– Опять «иные»!
– Опять.
– А Смелкова… она кто? Она где администратором-то была? Она что? Всё иные и иные…
– Не важно! Испанка, вроде бы.
– Испанка?! Это как? Это кто?
– Чего ты подскочил?
– Я думал, что они другие.
– Увидел клок волос и уже – он думал!..
Бульмишев с сомнением потер ладони, будто очищая их:
– Они ж заразные. Испанцы. А вот Сиклентьев говорил, что никаких испанцев вообще нет. Что это всё евреи. Они берут, сюда вот так вот – раз…
– Да хватит! Нам она – хоть испанка, хоть марсианка. Нет ее. И дела нет. Забрали.
– Но если все-таки Смелков? – Не сдавался Бульмишев. – Упер ее в канализацию и там…
Пяткин махнул на него рукой и процитировал по памяти то, что услышал по телефону от Сиклентьева:
– После исследований специалистами центра «К» ССиП второго образца генетического материала (предположительно спермы злоумышленника, обнаруженной на клочках тканей и на обнажившихся костях в области таза останков Виолы Смелковой) результаты экспертизы, равно как и прочие материалы дела по ее исчезновению, засекречены. Копия передана в канцелярию спецподразделения «U-707».
– Уж там найдут!
– Ага. Там найдут. Если искать станут.
– Как это?
– А так. Одно ясно: не Смелков. А то бы его давно арестовали. – Пяткин глянул на дверь, сказал, понизив голос: – Она первая что ли? Вот тут недавно одна сотрудница Большой Библиотеки Книг, чудом выжившая после нападения, впала в амнезию, перестала кого-либо узнавать.
– Родных?
– Вообще! Вилку с ложкой путает. Не говоря о людях! И никаких эмоций на лице. А-ля синдром Мебиуса. Но!.. Как видит человека в форме, испытывает безотчетный страх до визга. Орет. А ведь благопристойная в прошлом женщина. В хоре пела пониженным сопрано.
1
Как потомственным представителям категории «D», им была положена квартира не выше третьего этажа. И в этом была своя радость: макушка клена упиралась в самые окна. В кроне пели птицы.
Дворник Жорка, длинный и худой, раскрыв окно стандартной квартиры по 5-му Просторному Проспекту, 103, выглянул на улицу.
– Хорошо. Свой лес.
Он всякий раз говорил или думал об этом, когда вставал. Не мог не радоваться подарку судьбы.
В комнату вошла мать в легком белом платье в горошек. Она всегда очень просто одевалась, и всегда была красива. Жорка знал это. Он слышал это от людей. Отец любил ее, когда был жив.
– Встал? Любуешься птичками? – Сказала красивая мать.
– Они меня ждут, – сообщил Жорка, знавший, что и матери нравятся птицы. Их беспечный свист.
Возможно, свист был деловой, но Жорке казался беспечным. Все эти перещелкивания да трели.
– Ждут? – усомнилась мать.
– В окно заглядывают, пока я сплю.
– Зачем? Ведь ты же спишь.
– Им все равно. Им интересно. Бегают царапуче по подоконнику и постукивают в стекло. Или дерут кресло на балконе. Я слышу.
– Жорка! И когда ты вырастишь!?
– Я вырос давно. Вот подожди! Увидишь скоро. Еще и имя новое получу!
– А чем твое имя плохо? Станешь каким-нибудь Скратонием! Антонием все равно не быть. Антонии розданы по категориям «А», «В» и «С».
– Знаю. Скратоний – тоже неплохо. Благозвучно.
– Благозвучно. А еще поэт!.. – Покачала головой, передразнила: – Царапуче!..
Жорка недовольно сощурил глаз. Он бывает упрям по пустякам:
– Всё равно получу право на достойное имя. Не буду ждать выслуги лет!
– Дурачок! Нашел чем гордиться. Имя…– Ерошит ему волосы. – Пошевеливайся. Метла зовет!
Жорка не спешит. Его окутывает привычное иллюзорное состояние, он словно бы еще досыпает.
– А зимой сюда прилетал снегирь. Наверное, из темного бора. Ты видела снегирей?
– Их было много.
– А темный бор?
– Они растут в провинциях, по руслам высохших песчаных рек. И не такие уж темные.
Жорка улыбнулся своему зимнему снегирю:
– Он был, как розовое облачко на ветке.
Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.
Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.
– Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.
– Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.
– С кем?
Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.
– Со снегирем.
– Вот как! Мудрено что-то.
– Это позволяет видеть мир иначе.
– Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.
– Зимой ему дышится легко и просторно.
Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.
– Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.
– Как заяц.
– Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.
– С тротуаров.
– Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.
– Угу… – Многозначительно посмотрела на него мать.
Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.
Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.
– Иди, иди, Ёрш-Ерошка…
…
На опрятной кухне с воздушными зелеными занавесками стоял стол с блестящей желтой крышкой. На столе тарелка с блинами.
– Блины! – Жорка не сдержал восторга.
– Всего три.
– Другие вообще не знают, что бывают блины. – Улыбнулся. – Помнишь, как я дрался в пятом классе?
– Ещё бы! Ты тогда пришёл с такими вот губами. В пол лица.
– Мне не верили, что бывают блины из муки и молока!
Жорка хорошо помнил и разлезшиеся губы, и нос, расплывшийся по лицу, и щелки глаз. Даже уши ему натерли до состояния мягкой малиновой резины. Казалось, они висели книзу.
Терзали его в школьном коридоре. Двое держали Жорку, закрутив руки, а один пихал в рот тетрадный лист, на котором карандашом написано было крупно: «БЛИН».
– Жри досыта! – Говорил одноклассник с непонятной ненавистью.
– Блины он дома ест! – Насмешливо восклицал другой.
– И оладьи! И калачики! – Третий тоже крутил ему руки и тоже старался накормить бумагой, дотягиваясь кое-как до жоркиного лица. Хватался за губы, оттягивая их, чтобы раскрыть рот.
– Как ты их ешь? Со сковородки? – Спрашивал первый, Ванька Чорный, морщась и мотая рукой в воздухе: Жорка укусил его за палец.
Изжеванная бумага валялась на полу.
– Да! – Кричал Жорка, загнутый книзу, встрёпанный и красный. – Из муки и молока!
Ответом ему был взрыв смеха.
Жорка все еще хотел объяснить:
– Мать печет их…
А объяснять в таких случаях ничего не нужно. И никому это не нужно.
Ему вновь комком бумаги забивали рот. Щелкали по лбу. Крутили за нос.
– Твою мать и тебя вместе с ней возили в «Горюново»! Там лечат дураков! – Победоносно крикнул Ванька.
И понеслось под хохот:
– Которые едят блины!
– А может там вас жарить их и научили?
Под взрыв смеха:
– Другие дураки!..
Жорка вырывался и все отстаивал свою правду:
– Их не жарят…
– Сырыми жрёте?
Жорка натужился:
– Их пе-кут…
Вырваться не удавалось. Его закручивали к самому полу. Мелькали ботинки.
Вот они крутятся, крутятся колесом. И превращаются в блины на тарелке.
Мать, продолжая жоркину рецептуру блинов, возмущается:
– Мука, молоко! А еще нужны яйца! Без этого никаких блинов.
– Где ты все это берешь? – Жорка осторожно сворачивает золотистый блин.
– Где беру – там больше нет. – Отзывается мать. – Удается иногда достать. И потом, дядя Федя привозит.
– Что-то его давно не было. – Зажмурившись от удовольствия, Жорка ест блин.
– Еще бы масла! – В голосе матери досада. Так ей хочется, чтобы все было по-настоящему.
– И так вкусно! Да вон же, есть в горшочке.
– Какое это масло?! Это «Рафинер». Скользкая мазь. И нефтью пахнет. Хоть перетапливай его, хоть не перетапливай.
– Но там же, написано, в составе есть даже настоящее пальмовое масло! – Не сдается Жорка. – До 20 процентов!
– А масло должно быть коровье!
Жорка рассмеялся:
– Скажи я это на работе, меня отлупят дворники! Коровье масло! Из коров? Тем более, никаких коров давно нет. Они засоряли природу. Клали лепешки. Поднимали углекислый газ в атмосферу.
Мать толкнула легонько завихрённый склоненный к тарелке затылок.
– Смотри – молчи про масло. Нам не хватало драк с дворниками!
Жорка насыпал из пакета с надписью «Кофейная пыльца» в чашку три ложки бурого порошка.
Мать посмотрела на порошок, как на грязь. С неприязнью.
– Никакого масла и нет, – Жорка крутил ложкой в кипятке, поднимая снизу волну коричневой краски. – Что же я им могу рассказать?
– Вот-вот…
Мать скрипнула дверцей настенного шкафчика.
– А это – после блинов! – И достала серый бумажный пакет. Раскрыла его: – От дяди Феди!
– О! Какое оранжевое! – Воскликнул Жорка, не понимая толком, что перед ним.
– Оранжевое! – Передразнила мать. И пояснила: – Оранжевая! Это же морковка!
– Ага. – Согласился Жорка и взял морковку в руки. – Твердая!
Постучал об стол и принялся хохотать.
– Да как ее есть-то! Не проглотишь!..
Мать покачала головой:
– Дурачок! Растете, как сорняк. Морковки не знаете. Ну, да это не ваша вина. Ешь.
– Как есть? Ты что? Прямо вот… целиком?
Мать взяла нож и принялась ловко чистить морковь.
Жорка с интересом следил за ее руками. Предположил:
– Чтоб жевать легче было?
– Чтоб кожу снять. Держи!
– Я на улице съем.
– Еще чего! Кто-нибудь увидит и начнется. И нам и дяде Феде достанется.
Жорка повел плечом:
– Натуральные продукты не запрещены.
– Только взять их негде. Пойдут разговоры. Сплетни. И без того на тебя смотрят, как на умственно отсталого.
– Кто это смотрит?
– Да смотрят, смотрят! – Строго глянула куда-то за стену мать.
– Шварцы что ли?
– Да какая разница? Но лучше без необходимости не высовываться.
– Дааа. Это точно. Сразу прибегут: «Чо эт у вас? И вчера пахло тоже…»
Жорка удачно передразнил соседку и засмеялся.
Мать вздохнула:
– Скажи спасибо дяде Феде, помнит отца и нас с тобой не забывает. А то бы был не лучше Шварцев. Тоже не знал бы, что чем пахнет, что и как едят.
Положила на тарелку еще один блин.
– А ты? Тебе?
Мать отмахнулась:
– Ешь. Расти здоровым. – И вновь о том, чем пахнет эта жизнь: – Из продажи все хоть отчасти настоящее убрали. Я тут как-то обратила внимание: твердого вообще ничего не осталось. Порошки и пасты. Наверное, хотят, чтобы у людей зубы выпали.
– Кто хочет?
Мать промолчала.
– А у них там, на свалке, это кучами лежит? – Откусывая от морковки, озаботился Жорка, имея в виду дядю Федю. Поразился: – Оо-О! Как трещит.
Мать укоризненно глянула на него:
– Кучами! Какой ты все-таки балбес. И не свалка это, а Полигон! И не все со свалки. У дяди Феди спецпропуск. Он ездит по провинциям. Там кое-что выменивает.
– У кого? Разве там живут люди?
– Сиди не крутись! – Глянула на часы. – Люди везде живут. Осторожно! Не вдохни крошку! Я маленькая часто давилась.
– А зачем тогда ела? – Он с недоверием посмотрел на морковь
– Разве не вкусно? Как тебе?
– Ничего так. Не сильно сладкая. – Глянул на мать и чтобы не огорчать ее, похвалил: – Не сладкая, но сок по рту течет какой-то. И запах по всей квартире. До самых Шварцев. Сейчас начнут стучать по батарее.
– У тебя еще пять минут. – Напомнила мать. – Не торопись.
– А круто! – Воскликнул Жорка. – Кто еще из дворников мегаполиса ест морковку!? Ваньке Чорному покажу.
– Я тебе покажу! Мало он тебя бумагой кормил?
– Он теперь другой. Что ты!.. Только какой-то злой.
Мать усмехнулась:
– А был очень добрый.
– Он не на меня злой. Он вообще. Он считает…
Мать, не дослушав, на кого злой Ванька Чорный, вышла.
Жорка переключил Единый государственный канал «Sлава» на домашний «День да ночь – сутки прочь» («Д&Н»).
Сквозь мелькание листьев в свете ночных фонарей понесся приглушенный, падающий таинственный закадровый голос:
– Вечером 11 августа сего года, при восходящей луне, сотрудницей одного из административных подразделений ССиП – некоей Т.К. , 38 лет, в одной из глухих аллей Соловецкого Парка было замечено странное насекомое.
По уверениям Т.К., насекомое превосходило размерами собаку, или даже человека и держалось в воздухе над фонарями, не опираясь на что-либо.
В свете фонарей над продолговатым телом блистали золотистые слюдяные крылья, или, как выразилась сама Т.К. – «… что-то иное, не укладывающееся в ее голове».
Диктор умолк на мгновение, давая зрителям осмыслить услышанное и поразиться, затем щелкнул чем-то там – за кадром – и продолжал:
– Более всего странное насекомое напоминало стрекозу, но быть стрекозой не могло.
Шокированная Т.К., испуганная поразительным существом, подняла крик и в дальнейшем утверждала, что тем самым вызвала раздражение страшного насекомого, обернувшего к ней жвала и выкрикнувшего без определенного акцента: «Заткнись!»
Конечностями псевдострекоза, по утверждениям Т.К., удерживала нечто бившееся и всхрюкивающее, отчетливо видимое на фоне красного диска луны.
Как стало известно «Д&Н», к настоящему времени гражданка Т.К. прошла медицинское освидетельствование в силу служебной необходимости и принадлежности к категории «К», признана вменяемой, но до работы не допущена.
…
Жорка все-таки подавился морковкой! Закашлял и засипел даже.
Мать заглянула на его «перханья». Увидев в чем дело, забежала сзади и принялась хлопать ладошкой по спине.
– Говорила же!.. Ну, как?
Жорка показывал одной рукой на телевизор, другой вытирал слезы, выступившие от кашля.
– Да мало ли что там рассказывают? Давиться теперь всякий раз?
– Но они и показывают!
С трудом переводя дыхание, с опаской глядя на изгрызенную до половины морковь, он настойчиво убеждал:
– Вот, посмотри! Посмотри. Сама подавишься.
На экране мелькали желтые фонари парка, неясные тени метались в листве. Слышался шум и клекот. Впереди, где-то очень далеко моталось красное пятно.
– Луна! – Определил Жорка. – Но это-то кто? Что там происходит?
Что-то ломалось, точно тень на углу дома и заламывалось обратно, сухо трещало, бронзово поблескивая.
– И кто всё это снял? – Жорка был изумлён.
Диктор, будто решив ответить на вопрос дворника, снисходительно и важно заявил:
