скачать книгу бесплатно
Смерть никто не считает
Александр Анатольевич Лепещенко
Александр Лепещенко – член Союза писателей России, член Союза журналистов России, лауреат международных литературных премий, финалист Национальной литературной премии имени В.Г. Распутина, автор книг «Монополия», «Сороковой день» и «Смешные люди». «Смерть никто не считает» – роман, в котором всё поверяется классиком русской и мировой литературы Ф. М. Достоевским. Бермудская «зона» с многочисленными чудесами и таинственным Стражем порога, наконец, сам Океан – вовсе не главные герои. Главные – это русские моряки-подводники, попавшие «в тиски экстремальной нравственности». А их подлодка – «исповедальная барокамера, где нагнетается такое моральное давление, под которым память выдаёт подспудное». Достоевщина? Скорее, «пропетая сердцем сказка про Человека». Человека, который возвысил голос и сказал, что «бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие». Конец света. Ядерный апокалипсис.
Посвящается моей жене
Уж сколько людей померло, а смерть никто не считает.
Андрей Платонов
«Чевенгур»
Военно-Морской Флот должен иметь способность нанесения неприемлемого ущерба противнику в целях его принуждения к прекращению военных действий на условиях гарантированного обеспечения национальных интересов Российской Федерации.
Основы государственной политики
Российской Федерации в области военно-морской деятельности
Море уходит вспять.
Море уходит спать…
Владимир Маяковский.
«Неоконченное»
Глава первая
В конце июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей клетушки, которую снимал в Г-м тупике, на улицу и медленно, как будто колеблясь, отправился к А-ву мосту.
Хозяйку свою он, к счастью, не встретил. Сейчас ему вовсе не хотелось перед ней изворачиваться, извиняться и лгать, что как только мать денег пришлёт, он рассчитается за гостеванье. Впрочем, эта вспухшая с девственными щеками хозяйка не очень-то и напирала бы насчёт платы, будь он помарьяжней с нею. Но в последнее время молодой человек, слыша призывное царапанье её ноготков в дверь, почему-то не открывал. Гасил лампион, и притворялся, что его нет, хотя она точно знала, что из своей клетушки он даже не выходил. Её белые матовые коленки ещё больше белели, она тосковала и злилась.
Молодой человек тронул аттические усики.
«На какое дело хочу покуситься, а от бабёшки таюсь! – поморщился он. – Как же это верно подмечено, что всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Испугаться нового шага, нового слова – это не всё равно, что испугаться гада пустыни – скорпиона… О, что за дичь!.. И зачем я теперь-то выскочил? Разве с моей кишкой на такое выскакивать?..»
Вороны расчёсывали крыльями знойный воздух.
Многие окна были распахнуты, но занавески не надувались пузырём и не проникали глубоко в комнаты. Молодой человек вглядывался в дома цвета жидкой похлёбки, пока на берегу Невы перед ним не предстала огромная полусгнившая распивочная. Нестерпимо воняло солёной рыбой, и какой—то пьяненький горланил песню.
У боярина жена лакома,
Отвернет на сторону,
Да не всякому…
В распивочную молодой человек не зашёл, а напротив – удалился от неё и от реки. Путь он держал – и теперь это было совершенно ясно – к зевастой подворотне. Вскоре он юркнул туда, пересёк петлистый, замуравленный травой двор, и оказался перед подъездной дверью. Набрал код. А когда дверь затворилась, постоял, прислушиваясь, на лестнице и прокрался на четвёртый этаж.
Всё то время, что молодой человек был в квартире Алёны Ивановны, минуты падали, как ножи, вызывая у него страх и омерзение. Пока он убивал старуху-процентщицу, пока лущил топором по голове её несчастную сестру Лизавету, некстати вернувшуюся домой, ему казалось, что время сделалось ракоходным. И, терпя бедство, только случайно не остановилось вовсе.
Как он потом очутился в своей клетушке, в Г-м тупике, молодой человек не постигал. Несколько дней кряду колотился в лихоманке. Жара в животе. Такое обмирание! Временами, правда, очухивался и начинал искать заношенный, с пятнами крови носок. А ещё тревожился о том, куда делось орудие преступления и прочие улики. И только когда сознание его открылось, как рана, вспомнил, что тщательно обмытый топор он положил обратно в дворницкую, причём сразу же после убийства, а ценные вещи снёс в один глухой двор, под камень. Но так и не рассмотрел, что именно снёс. Точнее, совсем этим не интересовался. Да и денег Алёны Ивановны, лежавших в верхнем ящике комода, не тронул. «И ограбить-то не умел, – говорили о нём впоследствии, – только и сумел, что убить! Первый шаг… первый шаг; потерялся! И не расчётом, а случаем вывернулся!»
Но вывернулся ли?
Примерно через пять до тошноты одинаковых и страшных дней после убийства, ещё вдребезги расшатанный, он куда-то засобирался. Большой синий город лежал перед ним. Сеял дождь своё просо. Скудно работали фонари. Но и этого оказалось довольно, чтобы разглядеть необычного человека средних лет. О таком бы, пожалуй, сказали «с огоньком сугубой бдительности в глазах».
– Убивец! – оскалил вдруг крупные зубы незнакомец.
– Да что вы… что… кто убийца?
– Ты убивец.
Молодой человек подался к незнакомцу, словно хотел пригвоздить на месте, но тот исчез.
«Наверное, скрылся в подворотне… Ба! Да это та самая подворотня… А вон дом и окна Алёны Ивановны… Почему же у неё горит свет?»
И тут он встрепенулся – послышался звон разбитого стекла. Бросил себя к дому, вкатился в подъезд и – наверх, перескакивая через две, а то и три ступени сразу. Дверь в квартиру была отворена настежь. Молодой человек тронул колокольчик на входе, но тот не звякнул – куда-то запропастился язычок.
Из прихожей была видна половина ночи, и в ней слоистая и тёмная вода, просачивающаяся с самого верха. Когда поток воды забурлил, с потолка отвалился кусок штукатурки. Потом ещё один. И другой… Кажется, вода была горячей, поскольку от молодого человека шёл пар, но он этого не замечал. Как не замечал и муху, с налёта ударившуюся об единственное уцелевшее стекло и жалобно зажужжавшую. Если что и видел он, то это лишь жиденькие пегие волосы, опускавшиеся на чьё-то лицо. И хотя лица нельзя было разглядеть, но молодой человек знал, что это старушонка. Ведь встреча их была неизбежна, как встреча жертвы и палача.
«Вот бы ей… э-э… свинцовую синицу посадить в грудную клетку», – зло подумал он о старушонке.
– Как же так, Саша? – узнал он голос матери.
От неожиданности у молодого человека даже запеклась душа. Теперь он видел не Алёну Ивановну, а свою матушку. И она обращалась к нему как когда-то в детстве. В нём заскулила слабая боль, и он выдохнул.
– Мама… Я, я не хотел. Это всё тот, другой… Урод, фуляровая кровь…
– Знаю.
– Мне так трудно… Я распят на собственной жизни, как на кресте.
– Из-за того, другого… Я знаю…
– Помоги мне, пожалуйста!
– Помогу, только вымой руки. Глянь, как ты испачкал…
Матушка не договорила – щёки её тронуло робкое пламя. И вдруг она вспыхнула вся, с головы до ног, и была сожжена настоящим, заправским огнём. Почти сразу сгорел и её сын. В последний миг своей жизни он видел лишь бессмысленно кривившийся диск в небе. И то, как это небо и этот диск разъедались страшным световым мором.
…Широкорад почувствовал боль в шее и – проснулся.
«Отлежал, наверное… Ещё бы! Такой триллер посмотреть… с ядерным околеванцем в эпилоге… Впрочем, если бы так начинался какой-нибудь современный роман, то начало было бы так себе… Кого теперь удивишь убийством?.. Удивишь? Да разве этого хотел классик?»
Александр Иванович покосился на книгу, темневшую на прикроватной тумбочке, и нахмурился.
«Рассказали страшное… Дали точный адрес… старухи-процентщицы. Нет-нет, это не Достоевский сработал, а спусковой механизм проблем… Ну, конечно, так и есть. Когда вернусь в Волгоград, надо будет к матушке съездить… Как она там, на новом месте? Уживётся ли с тёткой? Почему ко мне не перебралась? Беда! В семьдесят девять лет в погорелицы угодить…»
Снова упал его взгляд на книгу: была она синяво-серявой, а вовсе не чёрной, как ему до того казалось. Он даже подивился. Взял её и, загадав по обыкновению строку и страницу, открыл. Нацепил очки и прочёл вслух: «Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности искоренить».
– А что, брат, по существу! – усмехнулся Александр Иванович.
Он оставил книгу на кровати, влез в халат с якореобразным вензелем гостиницы «Адмиралтейская», раздвинул жалюзи и отрыл окно.
Облака плавали по небу.
«Если по существу, то между мной и Раскольниковым, – думал Александр Иванович, – нет ни единой пылинки, которой я не отверг бы… Все эти его деления людей на разряды не допускают перемирия между мной и ним…»
– Никакого перемирия…
«Да, я книжник, как и он. И что? У него всё твари дрожащие и грязная пена, а я под каждым платоновским словом о жизни подпишусь. Разве количество радости, оптимизма приблизительно не одинаково? И оно, это количество, не способно проявляться почти в любых формах?.. В самой даже жалкой форме? Разве кто-то может, хочет отложить жизнь до лучших времён? Нет, он совершает её немедленно, в любых условиях. Конечно, нельзя согнуться всем, присмиреть. Этого-то как раз и нельзя!»
– Ах, нельзя… Да слышал ли ты, непримиримый, что есть золотое правило механики? – возразят потомки Раскольникова.
«Слышал… Только я и другое слышал – не живите никогда по золотому правилу… Это безграмотно и нечестно… природа более серьёзна, в ней блата нет…»
– Вот именно… – захохочут мне в лицо наши новые казуисты. – Без блата же достиг моллюск чести сделаться прародителем человечества…
«Плевать на выточенную, как бритва, казуистику… На это ваше психоложество… Я упрямо вторю Платонову… Нет выхода даже в мыслях, в гипотезах, в фантазии, – после хорошего рассмотрения обязательно окажется Господь…Да что бы ни было… Слышите, казуисты? Даже выдумать что-нибудь нарочно, противоположное Господу не удаётся. Только из-за таких, как вы, казуистов, мы действительно, мы – весь мир, попались в страшную ловушку, в мёртвый тупик. Вероятно, в истории это уже было не раз…»
Резню с потомками Раскольникова остановил телефонный звонок.
– Александр Иваныч, ты уже проснулся? – послышался в мобильнике ровный, приглушённый голос Савельева. Он всегда говорил так, вполголоса.
– Давно, Андрей Николаич, – ответил Широкорад, перенявший у бывшего своего командира манеру не здороваться, а словно продолжать не сегодня даже начатый разговор.
– Помни, встречаемся вечером у Метальникова! Посидим, выпьем. Да, вот ещё что: будь поделикатнее с ним… Я не успел тебе рассказать, извини… Но полгода назад какие-то подонки убили его единственного сына. В общем, Вячеслав ещё не оправился. А может, и никогда не оправится…
– Я понял, командир. Мы больше скажем, немотствуя, чем, если будем обсуждать происшедшее.
– Всё так, Александр Иваныч, ты правильно понял… Ладно, бывай! Э-э, отставить! Ты готов к записи передачи? Завтра тебя, меня и Метальникова ждут на телевидении…
– Запишемся, Андрей Николаич.
– Ну всё, бывай!
– Есть бывать!
Широкорад выключил мобильник и пошёл в ванную. Быстро помылся, побрился, подправил моложавые усики. Потом достал из шкафа костюм и, почистив щёткой, надел. Синий, отменно сшитый костюм сел так, как надо. На лацкане серебрилась маленькая подводная лодка. Александр Иванович лишь перевязал бордовый галстук – не нравилась морщина на узле, и тщательно поправил воротник рубашки. Наконец закрыл нумер на ключ и отправился завтракать. На лестнице ему повстречалась распялившая ярко-красный рот хозяйка гостиницы. Широкорад суховато, но вежливо поздоровался с нею, не обратив, впрочем, никакого внимания на её призывно белевшие коленки. В многочисленные зеркала, развешанные по стенам гостиничного ресторана, он тоже не глянул. Собственно, он никогда не смотрел в зеркала. Не фотографировался на память и покидал троллейбус, если видел кого-нибудь похожего на себя. А ещё испытывал тошноту, замечая у других свою интонацию.
Уже без семи минут девять он вышел из гостиницы «Адмиралтейская», в которой занимал люксовый нумер, и не спеша направился к Дворцовому мосту. Главный военно-морской парад был назначен на десять ровно, поэтому Широкорад не торопился. Когда он миновал Генконсульство Румынии, Музей политической истории, сад и декоративные якоря, то заметил на гранитном парапете набережной свежую – ещё вчера её здесь не было – надпись:
Море уходит вспять.
Море уходит спать…
«Какой-нибудь разлюблённый курсантик поработал…» – мелькнуло у Александра Ивановича.
И вдруг, будто смотав в клубок лет эдак тридцать пять жизни, он, черноусый мичман, нестеснительно уселся в первом ряду гарнизонного Дома офицеров, между каперангами и кавторангами, чтобы насладиться выступлением Полины Душиной.
Если б кто дерзнул в ту пору сказать о ней, что, мол, «фельдшерица подходявая», то с зубами бы попрощался тотчас. Но и в последующие годы он никому бы не позволил так отзываться о Поле. Впрочем, теперь уже о Полине Ивановне Широкорад. А читала в тот далёкий день, со сцены Дома офицеров, она Маяковского, его «Неоконченное». Вот эти самые, начертанные теперь на невском граните строки…
До замужества Полина угощала иных ухажёров озорной частушкой.
Я какая ни на есть —
Ко мне, гадина, не лезь!
Я сама себе головка,
А мужик мне не обновка!
Саше же она признавалась в письмах, что любит «сердцем и кровью». И Широкорад тысячи раз потом перечитывал эти письма в заморье. А в редкие встречи на берегу целовал Полину и называл теплой крошкой своей. А ещё говорил: «Красива собой и настолько хороша, словно её нарочно выдумали тоскующие и грустные люди себе на радость и утешение». Нет, он не сам это сочинил, но ему очень нравилось. Когда вернулся из третьего похода, позвал девушку расписываться в ЗАГС – отказ не принимался. Ну а в 1981-м появилась Поля-маленькая, она же Полик, Полёнок, Детик.
Широкорады не могли сказать: «Приходи к нам, тётя лошадь, нашу детку покачать…» Ведь ни тёти, ни других родственников в Гаджиево не было – кто в Волгограде, кто на Смоленщине. В общем, управлялись сами. Александр Иванович научился не только яичные ромашки на сковородке подавать, но и кое-что поинтересней. А именно плов. О, что это был за плов! Даже лучший кок Северного флота Михаил Григорьевич Борейко пускал слезу от зависти. Слеза одна, на две, как говорится, не было силы. В доме же поселилось пару кошков, пару собаков. Деньгов порой не хватало, а вот глупостев не водилось вовсе. Ну, разве, что такая вот шутливая перемена окончаний в словах. Стоило Полине Ивановне начать, Александр Иванович уже подхватывал.
…В медленные воспоминания Широкорада проникали быстрые.
«Любовь в этом мире невозможна, но она одна необходима миру. И кто-нибудь должен погибнуть… А иначе нельзя… Или любовь войдёт в мир и распаяет его… Или любви никто никогда не узнает…»
В Неве началось какое-то прозябание – ещё не движение, а лишь слабый ток, медленное зарождение события. И, наконец, вызначилось – белый катер с президентским штандартом возник и полетел к десантному кораблю «Минск», малому противолодочному короблю «Уренгой» и ракетному катеру «Дмитровград», выстроившихся в линию возле острова Заячий и Петропавловской крепости. С кораблей, возглавлявших парадное построение, то и дело неслось: «Здравия желаем, товарищ Верховный главнокомандующий!» А потом приветствовали президента экипажи малых кораблей и дизельных подлодок, растянувшихся от Летнего сада до конца Английской набережной.
На большом экране Широкораду было видно, как с президентского катера бросили швартовые концы на Сенатскую пристань. Мелькнули сюртук и кителя… Президент, министр обороны и главком ВМФ поднялись по гранитным ступеням на просторную набережную и, пройдя к памятнику Петру I, заняли места на трибуне.
Грянул гимн.
А когда отторжествовал, ведущий объявил, что на Адмиралтейскую набережную выносится развёрнутое полотнище кормового Георгиевского флага линейного корабля «Азов» – символ этого парада. Александр Иванович глядел на моряков, направлявшихся к западной башне Адмиралтейства. На шпиль высокой башни они и должны были поднять флаг.
– В Наваринском сражении, – говорил полным голосом ведущий, – «Азов» потопил три фрегата, один корвет, вынудил выброситься на мель и сжёг восьмидесятипушечный турецкий флагман «Мухарем-бей». Наш же флагман получил сто пятьдесят три пробоины… Из них семь – ниже ватерлинии… Были снесены все мачты, стеньги и реи, прострелены паруса, перебит такелаж. Геройски проявил себя лейтенант Бутенёв: с раздробленной ядром рукой он командовал батареей, игнорируя просьбы отправиться на перевязку. «Надо было любоваться, с какой твёрдостью перенёс он операцию, – писал впоследствии Нахимов, – и не позволил себе сделать оной ранее, нежели сделают марсовому уряднику, который прежде его был ранен…» За подвиг в Наваринском сражении командир «Азова» Лазарев получил звание контр-адмирала. Лейтенанты Нахимов и Бутенёв были удостоены высшей награды для молодых офицеров – ордена Святого Георгия (https://ru.wikipedia.org/wiki/Орден_Святого_Георгия) четвертой степени и произведены в следующий чин капитан-лейтенанта. В следующий чин был произведён и мичман Корнилов. Он получил орден Святой Анны (https://ru.wikipedia.org/wiki/Орден_Святой_Анны) четвёртой степени. Сам же «Азов» был отмечен высшей наградой… Указом Николая I от 17 декабря (https://ru.wikipedia.org/wiki/29_декабря)1827 года (https://ru.wikipedia.org/wiki/1827_год) впервые за всю историю русского флота кораблю был пожалован кормовой адмиральский Георгиевский флаг и вымпел «в честь достохвальных деяний начальников, мужества и неустрашимости офицеров и храбрости нижних чинов».
Моряки отливали шаг.
«Корнилов, – ковырнуло вдруг Широкорада, – а точнее, вице-адмирал Корнилов… Он погиб, обороняя Севастополь… Нахимов же принял потом командование… И тоже услышал злоречие пули…»
– Злое место пустым не бывает… Это уж верно подмечено…
Нева текла тихо. Александр Иванович наклонился над прошлым, как над Невой, и ничего поначалу не увидел… Но потом показалась тёмная спина подводной лодки… В беловатом пару октябрьского дня она вышла из базы в Гаджиево, чтобы следовать своей водяной дорогой… В 1985-й…
Глава вторая
– Вижу – слева семнадцать, шестьдесят пять кабельтовых – рыболовный траулер идёт вправо.
– Есть, сигнальщик, – отозвался вахтенный офицер.
– Поздно заметили, сигнальщик, я наблюдаю за траулером, – сказал капитан первого ранга Савельев, сверяясь с наградным водонепроницаемым хронометром, – уже двадцать секунд… Вахтенный офицер… Леонид Ильич, вы невнимательно несёте вахту. Соберитесь!
– Есть, товарищ командир! Больше не повторится.
– Что с вами такое, Воркуль? Вы изменились в последнее время… – вкрадчиво вклеил замполит Базель.
