С царём в голове. Мастерская современного каприза

13. (Приз)

В другое лето весь торговый «бум»

В Екатеринодар решили бросить,

И Дубову подряд. «Прокопий, просим!

Нам лишь проценты отсчитаешь в осень».

Кубань взыграла родиною рун.

А Николай, наследник дел, хвостом —

Уж десять лет, с толковостью хорошей —

Был послан поучиться с дядей Прошей.

Ему играться в «магазин» – не ноша,

И нюриной сестры в станице дом.

Конечно, не хотели отпускать,

Потом, конечно, долго провожали:

И тискали, и чмокали, и жали,

И долго за подводами бежали.

И ладушки бы, вроде, так сказать.

Да, подоспело время разобрать

И мысли, и эмоции Анюте:

Она еще и не на перепутье,

Но на глазах уже – любезны будьте

По правилам общественным играть.

Снегурочка! К весне ль пробить грозе?

Но Стружкин – не Мизгирь, увы, и хуже,

Что и Державный Муж – не Лель, он туже.

По берендеевски – до первой лужи —

Примчался приз – кокошник в бирюзе.

Родня съезжается попить кофей,

По-модному, для непонятной цели,

И денег подзанять есть на прицеле…

К комоду сразу, даже не присели —

На видном месте ярмарки трофей.

«Примерь, Анюта!» завистливый пыл

Всех обуял, до глубины добрался.

Мартын гордился, пыжился, набрался,

В осадок отошел, потом проспался

И первый раз супружницу побил.

А Лидия Иванна тут, как тут,

Но заступилась, видано ли дело.

Она уже порядком постарела

И поняла, что и недоглядела,

И поднапортила. Жизнь – долгий труд.

14. (Житье)

Вини вину! Невинность вне суда.

Отъехали в Орехово старухи,

Отплакалось под шепоты на кухне,

Синяк разгладится, фонарь потухнет,

Обида ж не простится никогда.

И каждому теперь уже свое.

Семья ли? Дом ли? Каста ли? Очаг ли?

И узы, как обузы, быстро чахли

И стали окончательной молчанкой.

Не жизнь – существование, житье.

Не мог себя переломить купец

И, может быть, свалиться на колени,

И попросить о долгожданном плене.

Все заливал от глупости и лени,

И набекрень съезжал его венец.

И лезть с советом уж боялась мать.

Обоих жаль – и сына, и невестку.

Но жаль их по отдельности, не вместе.

И все вошло в привычку в этом месте.

Вот, кабы ни менять, ни понимать.

Украдкой доставая бирюзу,

Анюта предавалась размышленьям,

Как тот несостоявшийся мошенник,

Что дом покинуть просит разрешенья

И честен тем. Но чешется в носу.

У каждой девы есть свой принц из грез,

И в каждой женщине живет пиратка,

На волю пробирается украдкой,

Сквозь оскорбленья, ревности рогатки

И унижения, и реки слез.

Она уж слышала, что Царь хворал,

Но не писать же дурочкою в Питер.

А памятный мужчина, как хотите,

И говорят, что не ходок по свите,

Чем батюшка покойный баловал.

Неужто, жизнь так тихо и пройдет,

И минет век, рассеив сонм иллюзий,

И душу чем-то теплым не нагрузит,

И в облаке, как в белой длинной блузе,

Придется допевать ей хоровод?

15. (Бублик)

И девяносто шел четвертый год,

И то был май, и третья уж декада.

Здоровья улучшенье, как награда.

Конечно же, еще не до парада,

Но от недуга меньше вдруг забот.

Как в феврале, когда рожденья день

Сумели провести сорок девятый,

И даже бал был. Фотоаппараты

Сверкали часто, но и аккуратно,

Чтоб пневмонии не тревожить тень.

Потом опять от боли он тупел.

На Аничков дворец России взоры

Обращены были. Ни заговоры,

Ни злой режим, и ни пилюлей горы

Не помогали. Даже похудел.

И тут внезапно после Пасхи вздох,

И месяц без отмены церемоний.

На вид совсем, ну, как тогда в вагоне,

И те из докторов теперь в загоне,

Что позволяли говорить, что плох.

Дров поколол, порядок, окрылен,

Как малый – из постели и на уши.

Марию Федоровну не послушал

И сапоги наквасил, что потуже.

На Ярмарку! И бублик-то – рулем!

Москва в Сокольниках – стоит народ.

За управил команда Усачева.

Расчистили землянки и трущобы,

В запарке счастливы и где плечо бы:…

Мартын гулял и был в делах не в счет.

На лотерею Анну взяли вновь,

Все помнили успех, и ей приятно.

Тут – Александр! Лишь на два дня, понятно,

Лишь повидаться и потом обратно.

Черевин, знай, свидание готовь!

Никто и не заметил этот час,

И Ярмарка кипела и шумела.

Да разве долго ли, когда умело!..

А было ли? А может, лишь хотела?

Ни нам у них спросить, ни им у нас.

16. («Исповедую…»)

Лейб-медики решили – в Беловеж.

Сентябрь: и чистый воздух, и охота.

Но сон пропал, теперь еще забота,

И нет охоты, мерзкая погода,

Тоска и смена вымокших одежд.

Дорога, в Спале легче, взял ружье,

Подумалось уже не о здоровье.

«Петр, скоро ведь умру, я приготовил

Там сумму… не сочти…» Черевин бровью

Ответил – будто сделано уже.

И вот, он снова в строгости диет,

И все, чем ни попотчуют, противно,

И слаб вдруг стал ходить, так прихватило.

На юг решили, грустная картина,

И от недугов уж просвета нет.

Ливадия. А пульс не ниже ста,

Опухли ноги, и в груди давленье,

Бессонны ночи, дни же в сонной лени —

Второй этаж – теперь в кроватном плене,

Мощь высохла, и весь – белей листа.

Императрица ясно поняла,

Что раньше мужа умереть не сможет,

Профессор Лейден со шпионской рожей,

Агент Вильгельма, телеграф тревожит,

И Цесаревич уж ведет дела.

И мучает отек, и кожный зуд,

Но он в уме, и под контролем мысли.

Невесту сына вызвали, Алису —

Десятое, октябрь, с дороги, быстро

Успеть благословить и скинуть спуд.

Двадцатого уже всю ночь не спал,

Пытался закурить, бросал, ломая,

Попил с женою кофе, понимая,

Что все… Чшь!… «Исповедую…» читает,

И голос вдруг торжественнее стал.

Обняв руками крепко, как могла,

Царица ощущала, пульса нету…

И это ей конец земного света!

Учиться жить без Саши? Безответно?

Так надо! Сын взошел! Рассейся мгла…

17. (Маруся)

Маруся родилась в февральский день,

Да в среду, на Никифора Святого.

К рожденью в доме было все готово,

Но не хватило самого простого —

Здоровья Анне вытерпеть предел.

К Мартыну было страшно подойти:

То радовался он, а то вдруг в слезы,

То тихим был, то расточал угрозы,

То голым пробегался по морозу —

В горячку все грозило перейти.

Потом-то он, конечно, подсчитал,

Когда стал трезв до марта, на неделю,

Все вспомнил, даже высох в теле…

Но девочку они давно хотели,

И отчество Мартыновне он дал.

А Лидия Ивановна – кремень,

С теченьем неизбежных ритуалов

Спокойнее и сдержаннее стала,

Спала, пила и ела очень мало,

И в церковь успевала каждый день.

С крещением отдельная возня.

Сначала похороны проскочили.

Мартын, как сыч, не подошел к могиле.

Чуть позже Николая привозили,

Екатеринодарская родня.

Самой-то бабке скоро шестьдесят,

Но родственников ловко разводила:

Одну купать, другие на могилу,

А третьему тоска, как в спину вилы,

Его не троньте. Полон сад досад.

Марии Стружкиной уж месяц был.

К вдове заехал вечером Черевин,

Ушли во флигель, самовар нагрели…

А впереди пасхальные апрели,

Наказ исполнил вточь, как в память вбил.

Сквозь эти суетливые дела

Никто не глянул в метрику ни разу —

Год девяносто был шестой указан

Заместо пятого – дьяк, пьянь, зараза.

Маруся год жила, как не жила.

18. (Генерал-адъютант)

Без адъютанта жить не может Царь.

И после смерти по уставам строгим

Был рядом и в покое, и в дороге,

И вот, порядком, через год с немногим

И генерал Петро почуял старь.

Его любили все, он был родной.

Охрана – то же платье и поклажа.

Хворая, чувствовал добро и даже

Визитом он Царицы был уважен,

Но мучился он мыслию одной,

Что тайну забирает он во мглу

О царской отпрыске. Как ей без глаза?

Хоть и исполнил, вроде, все наказы,

Бывает, что в судьбе не хватит раза,

Подмоги чьей-то не сломать иглу.

И передали новому Царю,

Что бывший генерал охраны трона

В тяжелом настроенье похоронном

Желал бы с уважением короны

Открыться тайною души в миру.

Был Николай вполне не удивлен.

Он знал Черевина еще ребенком,

Его басам он вторил смехом звонким,

И на воде устраивали гонки…

И поспешил принять его поклон.

Пришел, присел, и вскакивать не дал

Он старику, прикованному к ложу,

И выслушал внимательно, и что же?

Узнал! Да то, что и попу негоже

Знать, но волненья вида не подал.

«Отца судить – неправильный резон.

И прав солдат, что мне доверил тайну.

Приглядывать за девочкой я стану.

Как вышивается по жизни странно…»

И в лоб поцеловал, держа фасон.

Отпели-то наперстника в полку,

А в Серафимах попрощались с прахом,

И как просил, за голенище махом,

На встречу с упокоенным монархом,

Вложили тихо фляжку коньяку.

19. (Штырь)

Решился старый Петр довышивать

Рисунок, вдетый Александром в пяльца.

Боролись в нем «хочу» и «рад стараться»,

Но не крестом же молча прикрываться!

Тишь тишью, но извольте, гладь, так гладь.

А презанятный выходил узор:

Мать схоронили, и с нее нет спроса;

Седьмой десяток бабке, ладно, сносно:

Мартын – одно названье с сизым носом.

Коммерцию забросил, впал в разор.

«Аптеки» и Борисово – в заклад!

Но пыжился, да с прежнею сноровкой,

В два года путь прошел без подготовки…

От «Яра» с песней прямо до «Хитровки».

И был не то, чтоб горд, но глупо рад.

В тумане, будто в бане, огоньки —

Зазывно тлеют чугуны с тушенкой,

Чадят махоркой чьи-то в прошлом женки

В кормильцев чьих-то. Облака лишенных,

И в Центре, все близ Яузы реки.

На местном языке – Трактир «Сибирь» —

Мартынова любимейшая яма.

В наплывах полутемного бедлама

Ему была приятна вся программа,

И он уже свыкался с кличкой «Штырь».

Держал «общак», судил при дележе,

Ведь не пропьешь купеческую сметку,

Фортило в карты, кушал не объедки,

И вспоминал таганский дом он редко…

А Маше – три с копейками уже.

Ивановна не верила слезам.

Сын проклят, а самой достало хватки.

Читала с внучкой вслух она загадки,

Когда вечор городовой Лохматкин

Про сына бабе Лиде рассказал.

Зарезан был в Столешниках с утра.

В вонючем сюртуке, в следах пирушки

Визитку отыскали – не игрушки:

«Гильдстаршина, Мартын Миронов Стружкин,

Купец, «Аптеки» постовщик двора».

20. (Наследство)

Что ж нам оставил горе-фармацевт?

Одни долги и толпы кредиторов.

Дегуниным покрыли с недобором.

Таганский дом остался – без простора,

Но можно жить. Такой, вот, всем рецепт.

Борисову с конюшнями давно,

В закладе бывшим, отмахнули ручкой.

Бабуля с четырех-то летней внучкой

Сбирали губки дудкой, деньги кучкой,

И ждали, потому, просить грешно.

Но как же там, в Ореховом, родня,

Мартына тетки, добрые к обеду?

Полина умерла почти, что следом,

От жара вдруг, и был недуг неведом,

А Дуня жизнь решила поменять.

Обузою девичество сочтя,

Да на седьмом критическом десятке

Скакнула замуж, видимо, за взятку —

Мальчишки на старух богатых падки…

И Лиду видеть в гости не хотят.

Вы спросите, а где же царский приз?

Ведь бирюзою можно было, смело

Манипулируя, поправить дело.

Служанка Катька: с петухом пропела,

И унесла кокошник – весь сюрприз.

А Николаше просто и сказать

Забыли – есть, мол, и сестра малая.

В торгашестве с казачеством пылая,

Мальчишка рос. Нет спроса с Николая.

Я о другом хочу здесь написать.

О том, что в суете рубежных лет

Страна все больше делалась богата.

И в том Маруся – факт – не виновата,

Заслуга есть ее другого брата,

Другого Николая. Жив секрет!

И к Стружкиным явился человек.

Принес шкатулку бронзы в каплях лавы.

В ней пенсион с печатью, не без славы.

Он помнил мазь, не критикуя нравы…

И сразу наступил двадцатый век.

Часть третья «МАРИЯ»

21. (Не по дням…)

На сказках о попе и о Балде

За шесть переросла уже Мария

И радости сама себе дарила,

Не мямлила в дому и не шустрила,

Была полезна в бытовом труде.

Семье пришелся кстати пенсион,

Вздохнула бабка Стружкина от бдений,

Не вдумываясь ни в природу денег,

Ни в вечность их. Лишь строго ежеденно

Вела им счет и тратам всем резон.

А мы о сказках: коли был Салтан,

То и Гвидон не затянул явиться —

Мария по стопам той небылицы

Росла и телом, и, чему дивиться,

Умом, который не принцессин дан.

И различала цвет она и тень,

Добро и зло, где много, и где мало…

И в бочке пресловутой тесно стало.

Вслед за шестью, чтоб не тянуть мочало,

Переросла, естественно, за семь.

И чисел знала, минимум как, сто,

И «Отче наш», и уж алфáвит споро,

И во дворе не занималась вздором.

Соседи и знакомые без спора,

И Лидия Иванна знали, что

Пора бы ей в гимназию. Но как?

С семи годов! И это очень строго.

Никто и даже бабушка, ей Богу,

Не знал, что так серьезно и надолго

Нагадит со своей опиской дьяк.

В бумаге цифра – прямо, как клеймо!

И не докажешь, что ребенок хваткий,

И что давно пора жевать тетрадки.

Когда не помогли уж даже взятки,

От Императора пришло письмо.

Директорские грубые уста

Письмом свело, как смоляной породой.

Приказ был исключительного рода,

И осенью, как раз, второго года

В гимназию она была взята.

«МАРИЯ СТРУЖКИНА». Фото 1913 г.

22. (Шишка)

Была способна Маня к языкам:

Французский и английский, и немецкий

Штудировала въедливо, не детски,

Древне-церковный относила к мерзким,

Но скрыть умела все от классных дам.

И не вела она особых дружб.

И дети, ей подобные, не редки.

Домашний круг, уроки и отметки.

Последние весьма в журнальной сетке

Сулили в сумме, скромный пусть, но куш.

Вот-таки в пятом, например, году

В гимназии вдруг стали суетиться.

(Она имела патронаж царицы.)

Сам едет!!! Смысл имеет подучиться

И оказаться в видимом ряду.

Директор не дурак был, «миль пардон»,

Врата открылись перед Николаем.

Пес ни один по-русски не залаял,

Портрет был в срок, и дворник – «дело знаем» —

Алису утром «вздернул» на фронтон.

Довольный Император весь в усах,

(Царица на портрет была похожа),

Шел по рядам к отличницам, и что же:

У края лба, лоснясь под белой кожей,

О ней уж он не помнил, но – краса —

Сиял его японский «сувенир»,

Неизведенная и мазью шишка.

И будь среди встречающих мальчишки,

И страхом не сдержало бы интрижки,

Но дисциплина – девочек кумир.

Помазанник при полной тишине

Хрустел начищенными сапогами;

Ни шевелька, ни носом, ни руками,

Отроковицы про себя икали,

И лишку подышать вело б к вине.

Лишь Машенька, наивная душа,

Увидев шишку, охнула, как дома,

И будто бы с Царем давно знакома

Кивнула головой. Не надо грома —

Директор сполз «в ударе» не спеша.

23. (Шаляпин)

Был март, во всю теплело, и хотя

Опять мятежники пытались лаять,

Весна была от края и до края,

И злой курьез с визитом Николая

Не отразился на судьбе дитя.

Он сам смеялся, в кабинет придя,

И воскресив директора подарком,

«А звать как?» «Стружкина Мария», – каркнул.

«Остепенится, не беда, до брака».

И, как приказ, слова глаза едят.

«Как отчество ее-то, бишь, скажи?»

«Мартыновна! Кем был, не помню точно…»

«Я знал его, он помогал нам очень.

Спасибо за портрет, похож и сочен.

В театр детей сводите для души».

И вот, они уже идут в Большой.

И старших, и прилежных это право.

Не всяко воскресение кроваво.

Мария среди них, скромна, как пава,

Но ей и так, похоже, хорошо.

«Севильского цирюльника» дают.

И в роли Дона Бартоло – Шаляпин.

Выходит: из кулисы кончик шляпы,

Потом ботинок, после нос этапом.

А Фигаро тебе – и там, и тут.

Как матери, от оперы начать

Ей довелось общение с искусством.

И полно в сердце, и в желудке пусто.

А голоса – по залу и до люстры,

Сольются в жгут и ну ее качать.

Про Федора Иваныча не раз

Маруся перескажет, даже внуку.

И этим вложит первую науку

Актерской школы. Явь, а тоже в руку,

Нутро затронул «клеветою» бас.

Потом она взялась за Бомарше,

И бабушку ответить не просила

На сложности. Сюжетом заразило:

«А вот бы, умудриться, как Розина!» —

Засело в недоласканной душе.

24. (Черногорец)

Легенда европейская одна

Гласит: пойди, спроси у черногорца —

А велика ль страна его? Взовьется,

С Балкан, мол, и до самого японца,

Все это – Черногория страна!

А штука в том, что если русский – брат,

То братская земля – своя, как будто,

И вес в политике с Россией – брутто,

И вроде, не в обмотки уж обуты,

И каждый – князь… своих овечьих стад.

Был у Царя Ивана с детства друг,

Такой же сумасшедший «монтенегро».

Премьером стал после войны с разбегу.

В политике, как на балах – allegro

Командовал. Имел один недуг:

Ни юбки пропустить не допускал —

Кухарка ли, принцесса ли, певица,

Плененная турецкая ли птица,

Союзница ль из прочей заграницы.

Орел: увидит – камнем с черных скал.

И столько настрогал Премьер детей:

Купцов, солдат, князей и безработных —

Что поделился бы с Царем охотно.

А Царь и рад, супружница бесплодна.

Вон тот, Григорий, прочих пошустрей.

И Царь – Иван, и друг его – Иван.

Как братья. Твой сын – будет мой, без страха.

О женах – разговор второго маха.

Все по уму – а то войной запахло.

А Черногорец ведь – не басурман.

И вот, Григорий Вавич – лоск и стать.

Век в двадцать он открыл, горя здоровьем:

Два паспорта, размашистые брови,

По одному из них – наследник крови.

И прямиком в Одессу торговать…

И задержался там на десять лет,

Имел друзей в бандитах и в матросах,

И обрусел фактически без спроса,

С хазарскими чертами возле носа,

Но утвержден двором в Москву был след.

25. (Сговор)

Домами с Черногорией дружил

Еще отец покойный Николая.

И хорошо, безделица такая

Не затруднит. Балканы не в Китае,

Но европейский «перчик» для души.

Григория не звали ко двору,

Но Министерство Купли и Продажи

Дало понять, а после и покажет,

Что торговать согласно очень даже

И начало навязывать игру.

Герой же порешил давно уж так,

Что капитал, сколоченный на море

Позволит почивать на нем без горя,

Без Министерств, да и без Черногорий…

Еще б жениться, и «причал в цветах».

В Подгорицах не ждали, не к селу.

И Вавич отписал Высокой Силе

О просьбе, разрешить осесть в России.

Об этом многие теперь просили,

Война-то будет, ясно и ослу.

В двенадцатом – Григорий помнил год —

Он родину обрел теперь вторую.

Плюс к разрешенью, сложности минуя,

Царь намекал, супругу взять такую,

Чтобы ему известен был бы род.

Марии уж семнадцать! Не стара ль?

По метрике шестнадцать – молодится!

И вот, в «Гимназию Императрицы»

На выпуск – гости. Хоть и не столица,

А первый город. Первый рынок краль.

С Григорием был Камергер двора.

Потом под ручку с милой классной дамой

Прошелся для обзора панорамы,

С директором рукопожался странно,

И весь довольный отбыл в номера.

С утра он был у Стружкиных в дому,

И Лидия Ивановна пыхтела,

Передвигая по квартире тело,

И самоваром ослепить хотела…

И сговор состоялся по всему.

26. (Жена)

И как понять, как надо быть женой,

Когда не довелось побыть и дочкой?

Лишь внучкой, вот, какая заморочка.

Жена же – это не итог, не точка —

Шаг на стезе высокой и земной.

Отдавшись интуиции добра,

Маруся после очень скромной свадьбы

Не стала ждать в подарок ни усадьбы,

Ни пароходов. В пору поорать бы,

Но есть ли смысл, коль в жизнь идти пора.

Да, Вавич был не беден и не глуп,

Не скуп, не груб, не болен и не скучен.

Гордец, авантюрист – нет крови круче

Балканской. И интригами научен,

И в Министерство влез в одну из групп,

Не как партнер уже, но как эксперт

В сети поставок меж союзных армий

Война уже маячила крылами.

Тут бабушка слегла. Между делами

Похоронили. С прошлым связи нет.

Но их таганский дом не опустел,

Жить в нем решили, нынче не меняться.

Григорий умножал свое богатство

На будущее. Вот бы, расквитаться

С контрактами, и поменять предел!

Мечтать умел, в глазах видна весна!

Супруг обязан чистым быть и сытым,

И выспанным, и галстуком увитым,

И в доме чтоб: не место паразитам,

И светом мягкий, и теплом сполна.

Вот, тут, как раз, и началась война,

И закружилась кутерьма понятий —

Монархий, тираний и демократий.

Путь Вавичей лежал в Архангельск, кстати,

Град-порт – не ссылка, но почти хана.

Но нашей Мане должное отдать:

Семью блюла без лишних разговоров —

Не в армию же и не в Черны Горы,

Поэтому не хлопоты и сборы.

По будущему надо ли страдать?

27. (Политинформация)

Все можно было круто изменить

И в немцев не стрелять. Но все ж стреляют,

И англичане! Эти точно знают,

В кого стрелять. И даже попадают…

Но русский первый должен в драке быть!

Штабы фигурами передвигать,

Менять министров, как и полководцев,

Там подрезать, где тонко и где рвется,

Короче, плыть туда, куда гребется,

И «гришкин бред» на деле воплощать.

А тут Февраль, керенских легион,

Свободы, комитеты, комиссары,

Рулонами валюта на базары,

Протуберанцы, бури и квазары,

И следом – пломбированный вагон.

По-разному оценивают год:

Семнадцатый был революционен,

Вооруженным бунтом в рационе

Всеобщем. Не чума ль оно в короне?

А на вагоне значилось «ремонт».

Простая человеческая месть —

Красивее название «вендетта» —

Одетая в партийные билеты,

За брата брат! И не святое это!

Народу мстят, коль под ногами есть.

Вот! Александр и не подозревал,

Ульянова повесив справедливо,

Что выйдет все не только детям криво,

Но и Державе. Красные приливы

Утопят все, что он насоздавал.

Так что вокруг историк отмечал?

Всего каких-то три-четыре года,

И нету уже четверти народа,

«В расходе» венценосная порода,

Цвет, гордость, вера, смысл и идеал.

Страна на четвереньках! Где рубеж?

Расстреляна и изгнана элита.

Бежать, пока в границах все размыто,

Своим не стыд, а пуще прозелитам.

Но нет же, все еще полны надежд.

28. (Не тот)