Собрание произведений. Том II

Японец. После недлинной беседы мужчина встаёт, роется в кармане и достаёт из него крепкую леску.

Всё, что рассказывается, происходит.

Японец. Этой леской он и душит свою собеседницу. Теперь мужчина изнасилует её. Вот он берёт её на руки и уносит в альков.

Тягостное ожидание. Японец-рассказчик время от времени заглядывает в альков. (М. б., несколько раз гасится свет, чтобы бегущие передвинулись). Наконец, из алькова выходит насильник и начинает наполнять ванну какой-то жидкостью, стоящей в вёдрах.

Японец. Изнасиловав жертву, преступник налил в ванну специально принесённую им заранее сильную кислоту – царскую водку.

Преступник идёт в альков и выносит из него обнажённый труп и помещает его в ванну.

Японец. Труп молодой жертвы должен раствориться. К сожалению, мы не можем показать вам, как это происходит. Преступник же это видит и, очевидно, наслаждается зрелищем.

Преступник стоит у ванны и смотрит в неё.

Японец. Наконец, от тела женщины не остаётся ничего достойного внимания. Женщина растворилась. На самом деле всё это происходит много дольше… Но преступнику этого мало. Он раздевается и ложится в ванну. Затем выходит из неё и вынимает пробку.

Из-за кулис выходит японка, и все кланяются зрителям: японцы и японка.

Объявляется антракт.

Гасится свет и на сцене, и в зале.

Другое действие

В зале ярчайший свет, такой, что ничего не видно, кроме него. На сцене света нет.

Бегут те двое.

Преследователь. Ты скоро выдохнешься?

Убийца. Не думаю: ведь ты собираешься прикончить меня… Хорошо бы нам достать хотя бы велосипеды.

Преследователь. У меня кружится голова от бега в одну сторону. Я развернусь.

Убийца. Хорошо. Я развернусь тоже. Или ещё лучше, сядем.

Садятся vis-à-vis.

〈Конец 1969 или начало 1970〉

Проза

284. Made In Night

Город – пожелтевший от времени унитаз, лицо подонка отпечаталось на всех фасадах, вентилируемый телами воздух, небесное зарево, отражённое в тротуарах, орган водосточных труб, невыносимый фальцет паровозов на товарных станциях, пропахших прелью и осенью, гибкое тело улиц и жёлтые зубы подонка, – весь город будто на тормозах, скрежеща и повизгивая, замирает на ночь.

Красный, синий, зелёный и жёлтый – смешиваются в дожде, размазываются и ползут. Быстрыми шагами опаздывающего стучит одиночество, и на секунды город отражён в его каблуках. Текут трамваи, карнизы и рельсы, шевелится река, где гудят буксиры, спешат изгои, неотличимые ото всех, будто это не город, а подземка, будто это тёмные воды Стикса наводнили улицы и площади.

Американские стихи, склоки, клоаки, моментальные маски смерти и страшный мир разобщённых суков на набережных возле дворцов стекаются ко мне из улиц, закоулков и арок. Будто по пустым комнатам шлёпают кистью, – так я узнаю́ в себе певца осени.

Тюрьмы, сады, пустыри окраин, разноцветная татуировка стен и окон, невнятный арго заводов, будто открытая затхлость роялей, будто однообразная трещотка кинокамер. Крутятся колёса автомашин, шестерни станков, кассеты магнитофонов, киноленты и летающие акробаты. Накручиваются мостовые, голоса людей и окраин, тела и лица, словно сжимается единая пружина, на единую ось.

Город как свободный стих, опрокинутый за каретку машинки. Веди меня, мой голос, по тишине улиц, по неосиленному молчанию мира, по неподвижности всего сущего. Вот река, вот улица, вот я, певец осени.

〈Начало 1962 или 1963〉

285. В кресле

В конце концов двор или дежурство в такой поспешности, что даже не смочь, оглянувшись при мысли: доберусь ли прямо с бессонницы в спешку, к дому всего в квартале от центра, выведать быстрыми переносами (перебежками?) речь, но не у Вас, повернувшись спиной к миру и тем самым приказывая им: пли, пли, когда как не мог в припадке косноязычия выразиться длиннее и скоро.

Укладываясь в диалогах между двумя, тремя и дробями настольного света, чтобы как бы язвя, нырком, паузой, шекспировским вопросом:

«Что вы делаете, принц?

– Складываю паузы дорогой к дому», изловчиться настолько, что и скорописью здесь не угнаться, тасуя ты и вы, и как угодно: хоть на руках ходи, осведомиться о времени у 6 прохожих кряду и под конец измотанным уснуть у кинотеатра «Д».

Спохватившись вдруг, впопыхах, настежь, как бы нbрочно, отшатываясь от пустых квадратов рам, бросился к телефонной будке и в отверстиях диска увидел нужный мне номер.

«Я был непростительно развязен. Это угнетает меня, и, Бог мой, разве вас подобностью проведёшь?»

Я сразу же заметил, что в лицах была оглядка, набросок каких-то поз, и в итоге нет, нет, когда и вещи разбросаны как попало, сбился на вопрос: «Как же так?» И в исходе я был не уверен, так что, то и дело, посматривая в глаза, ещё не понимая, ждут ли чего? Это ли казалось мне мучительным.

«Садитесь сюда и не стесняйте себя визитом», – услышал я, выбирая место.

«У вас всегда выпадает не?» – спросил я эту пожилую женщину.

«Нет, я только хотела обогнуть ваши ли».

Я смутился и, как обычно со мной случалось в подобных вариантах, вспомнил красных муравьёв из рассказа Д. Муравьи в этом рассказе были громадны и не брезговали людоедством. Моё смущение соединялось с ними, наверное, из-за цвета, т. к. я тотчас же покраснел. Меня усадили в жёсткое кресло, и пожилая женщина вышла из комнаты.

В кресле я сразу же ощутил позу подсудимого, приобретённую напрокат: худой, небритый молодой человек в кресле лечебницы, где и мысль «задних коридоров, палат, тумб, кафеля», скорее истощённое тело хроника на узкой полосе госпитальной койки, чем застеклённый холл, промежуток (простенок?) между душой и плотью. Это мой способ перенимания внутреннего мира, состояния других.

– Вы, д. б., супруг Марины? – начал я, привыкая к высокому трюмо и журнальному столику.

– В какой-то мере.

– В немалой. Она вас любила.

Я заметил его желание сесть как-нибудь иначе: раньше он свободно полулежал в своём кресле, теперь же подался вперёд, обхватив ладонями углы ручек кресла. Я понял его попытку и начал загонять его ещё глубже в принимаемую им позу.

– Вы уроженец г. Бенуа?

– Нет, я только потомок Бенуа.

Итак, первая оплошность. Я допустил усмешку с его стороны.

– Я и хотел сказать, что ваша фамилия знаменита.

Но эта фраза смахивала на отступление. Ему было явно не уместиться в моей позе. Он ёрзал, доставал сигареты, и я не мог воспрепятствовать этому. Затея была мне не под силу.

– А! – а вы тот самый поклонник…

– Я был и тем, – сказал я.

– …Надо же, из ничто. (Может быть, короткий анекдот.)

Наконец-то я понял, что суть не в том, кто кому задаёт вопросы. Мои ладони по-прежнему сжимали углы ручек кресла, я уже более получаса сидел так, как будто был готов вскочить. (Страх и желание быть судимым. Врождённая поза, положение тела.)

– Вы, кажется, пишете?

– Да.

– Если вы не возражаете (если у вас нет возражений), я бы просил вас ознакомить…

– Хорошо.

– Раньше ты был самоуверенней, – сказала М.

(Смолчал: «Возможно. Это с годами проходит».)

Когда, и верх всего,пейзаж твой – кустарник низкостелет птиц,но ты спиной [ко всем маршрутам],как я, покойность низачто!Могла бы выстроить из паузогромный, словно взморье, холл.Тогда бы я, любимый вами,не оступясь в какой-то век,скорописал бы ваше имяручьём, разбросанным в траве.

– Вы хотите огласки? – не унимался он.

– Да, как объявления об розыске двойника.

Муравьи снова всплыли в моей памяти. Я их видел и никак сначала не мог понять, как такие громадины помещаются в моём черепе. Они были громадны, их почти метровую величину я представлял ясно, без всяких сомнений, и тем не менее все они, а их было несметное множество, шевелились, двигались, тёрлись друг об друга, волочили мёртвых и не исчезали. Д., как и я, воссоздал их по подобию обычных наших лесных муравьёв (я знал наверное, что тех гигантов он никогда не видел), но тем не менее они существовали, были частью моего бытия и не были мертвы, потому что, я видел, они беспрерывно двигались, суетились, перебирались один через другого. Я никак не мог отделаться от мысли, что мой мозг пожирается заживо этими мнимыми существами. Я попробовал изгнать их каким-нибудь более сильным воспоминанием и начал дословно читать свои записки по памяти.

И по насту не угнаться именем, когда мучительно приближаться.

Почему бред?

Искусство составляется из ассоциаций, от близких к более широким. Наиболее дальние ассоциации – в области случайного. Безумие чаще всего пользуется случайным (см. книги по психиатрии, опросы больных), поэтому творцы к нему апеллируют, имитируют сумасшествие (мой метод перенимания внутреннего мира – подражание внешним манерам), вживаются в него. Ассоциации требуют связи. Взаимосвязь любых проявлений, даже ничтожных, очевидна. Бред, например, связывает паузы.

Прочерки времени, начерно набросанные на пыльной поверхности опечатки, когда бы не желание выведать блаженное деление вихрем, паузой, вывертом или итогом, выскользнули и, значит, было куда. Зеркала стояли vis-à-vis, и этого казалось достаточно, чтобы увидеть прекращение времени.

1964

286. Кабак

– Не успеете, и я уж решился не отпускать Вас на вопрос: сколько ещё? Нет, нет, когда и вещи разбросаны как попало, впопыхах, настежь, как бы на́рочно.

И в исходе гость был не уверен, на лице его была оглядка, набросок каких-то поз, и, озираясь вокруг, он сбился всё-таки на вопрос:

– Как же так?

Официант смутился.

– Извините, я, может быть, и не вправе, но вы, я ещё раз извиняюсь, должно быть, следует накрыть и на остальные персоны.

– А это не предосудительно здесь, я, видите ли, – гость откусил ноготь с большого пальца, – вся эта перестановка, благозвучие й, каллиграфия, и, вероятно, старое семейство ра не как фамильная редкость на натёртых полах выбросилась прямо с бала на тротуар, как вы сами понимаете, в другое время и обязательное обаяние, я-то сам не видел, где-то за Рощино, так что местный блюститель хотел её изнасиловать и такой…

В пустыре, именуя линии, женщина за книгой или вариант адресата, на которого было записано несколько эпизодов, боком как-то, что ли по-польски, разбрелись, и, казалось, в центре их не поднялось и куста рек.

– И, уже случилось, я тяготился этим.

– Но мне следует и другие столики обслуживать, а ваш заказ совсем не на одного. Я хотел бы извиниться.

За соседним столиком играли в шмен. Оглянувшись, официант для себя заказал первую и две предпоследних. Партнёр и официант выиграли.

– Я тоже выиграл, – сказал официант, подойдя к их столику.

Те улыбнулись.

– Я рад за вас, – сказал партнёр, деля выигрыш. – А вы всегда расплачиваетесь, – улыбнулся он, – или только приходите за выигрышем?

– Я списываю со счёта, – ответил официант, пряча деньги. – Я люблю играть, но не всегда есть время, – и он кивнул в сторону гостя.

– Да, я вас слушаю?

– Обождите, вы непростительно обидчивы. Скоро ли погасят свет, и, если погасят, успеете ли вы вернуться вовремя? Пока вы ходили к ним, – гость кивнул на столик, за которым играли, – я совершенно потерялся. Я в некоторых ситуациях провинциал…

– Да, но меня ждут. Видите, они смотрят сюда.

– Ах, так. Ну, конечно, они всё время смотрят. Им удивительно видеть освежёванное одиночество. Это я понимаю. Не могли бы вы – простите нелепость – снять всё это, ну, фрак, фрак ваш, манишку вашу, и сесть подле. Не беспокойтесь, я закажу и оплачу. Или если нет, если вы нет, не хотите, то, может быть, мы сможем переодеться, тотчас, как погасят свет. Вы в моё, я в ваше. Только успеем ли мы?

– Что я смогу заказать? – скромно спросил официант.

– Пока запишите. Я продиктую, я буду диктовать до тех пор, пока не погасят свет. У вас прекрасная профессия, дорогой. Столько общения. Салат, пожалуйста, какой? – ну, скажем, крабы, вас устроят крабы? Ну и прекрасно, дорогой. Вот холодные закуски. Что же?

– Я бы попросил диктовать быстрее, – скромно сказал официант, – свет погасят вот-вот.

– А не хотите ли вы, – усмехнулся гость, – ну, как бы это сказать… Надеюсь, вы понимаете…

– Как вам будет угодно.

– Что же вы раньше молчали? Это не предосудительно здесь? Нет? И вас не будет донимать этот случай, ну, помните, в Рощино, этот блюститель, при всех, знаете ли, эти прочерки времени, [начерно набросанные на пыльной поверхности опечатки… Это я кого-то цитирую… так что же мы? Крабы, дорогой, будьте добры… А вот и свет, оп!]

〈1964〉

287. Появление двойника

Поза, взятая напрокат возле больничной койки, на которой было всё снято, кроме пружинного прямоугольника и трёх неструганных досок, чтобы и впредь, прямодушествуя, не выдать себя, где бы ни останавливался потом, упираясь лбом в натянутый канат.

Когда общение – служба официанта – при светлых окнах, начинающихся прямо с пола, невмоготу настолько, что и сопение другого легче выдать за свою дурную манеру, хоть этим отличившуюся от того, что пишешь. Имя остаётся поодаль на всякий случай, где-нибудь в четвёртой комнате.

Кроме этого, вариант подчинения плотного, как перчатка на вспухшей руке, уже отказ по крупной, отдающий отчаяньем и патологией. Ну, и естественная перетасовка, сличение, некоторого рода конюшенное линчевание прямо пред монашескими глазами лошадей.

Так что Вельский, усевшись прямо на паркет клумбы, дёргался головой и двигал пальцами, как некое подводное растение, не осматриваясь, как принято среди такой патологии, – всё это выглядело отвратно. Что-то он всё-таки нарушал, и, видимо, угловые потолки через цветок в глиняном сосуде выпадали, докатясь: кто до центра, кто до края решётки, уложенной сверху деревянной ямы. Восков держался безжалостно. Кресло, подменившее ему дельту, облегло его, и было бы резонно прекратить истязание. Так нет же! Он продлил его до самого ужина, и всё-таки Вельский не удержался: прощался он и отходил от всех, не поворачиваясь спиной, медленно, посматривая из-под низу, в чём-то, в самой мизерной пропорции, утрируя традиционную униженную манеру откланиваться, но больше имитируя ненормальность – мол, вот так, вот так – и ещё тая в этой позе возможность выброситься вперёд и, схватив за руку, пригнуть к ногам, а потом, отойдя, вдруг поворачивался и уже быстро шёл, не оглядываясь, – боялся чего-то. С этим потом случилось несчастье: в тридцати километрах от вокзала он убил свою сожительницу, так что Восков не успел усомниться: выигрышно ли всё это?

〈1965 или 1966〉

288–289. 〈Ассигнация. Повесть〉

〈I〉. Происшествие

Всё, что создал я – вдохновением, трагедиями, одиночеством – всё украли.

1

Со мной случился «Бобок»[1]

За соседним столиком играли в «шмен»[2]. «Разрешите и мне», – сказал Велецкий, присев на край свободного кресла. «Мы играем по крупной, – недовольно ответил сидевший справа. – Тут нужны гарантии!», но, посмотрев на лицо Велецкого, махнул рукой: «Ладно!» Другой не возражал вовсе.

Вскоре без объявления заиграл оркестр. Официант, обслуживавший столик, как бы мимоходом, исподтишка, поставил против Велецкого и проиграл счёт. В нише напротив сидели три дамы, ожидая исхода.

Когда начали гасить свет, в кармане Велецкого скопились десятки скомканных ассигнаций. «Что ж, вам повезло, – уныло сказал партнёр, сидевший справа. – Я надеюсь, что завтра вы не откажетесь от реванша». «Может быть», – надменно кивнул Велецкий и, кивнув дамам напротив, вышел.

Все, шумно отодвинув стулья, последовали за ним и, сойдя с лестницы, разошлись.

Возвратившись домой, Велецкий подумал то же, о чём думал всё время возвращения домой: «Если они не заманивают меня, то случившееся неожиданно». Он выкинул на стол комки ассигнаций, вывернул карманы и ладонями отряхнул их от мусора.

Большой свет люстры раздражал его, но настольный был ещё хуже. Выигрыш казался крупным. Зная, какое впечатление производят на него чрезвычайные события, Велецкий подошёл к шкафу, взял там таблетку снотворного и, не спуская глаз со стола, проглотил её, передёрнулся от горечи и закурил.

Сначала он выбирал рубли, складывая их в стопки. Потом стал разглаживать другие купюры и подвёл итог. Одиночество несколько смазывало восторг: «Но это пройдёт», – подумал Велецкий, ложась на диван.

Потом начались некоторые подозрения, и он встал: «Кто же может столько проигрывать, даже если и на двоих?» Если бы в это время забили часы или произошла бы какая-нибудь другая неожиданность, – всё было бы кстати. Зажгя настольный свет, Велецкий вынул из шкафа ассигнации и, рассматривая их над лампой, вдруг скомкал одну. На ней вместо обычного портрета водяным знаком было отпечатано его лицо. Этого он понять не мог.

На других купюрах не было ни одной помарки.

«Завтра же заявить!» – лихорадочно думал Велецкий, продолжая рассматривать свой портрет.

〈II〉. Ассигнация

Тот, чьё лицо было совершенной копией умершего, а не живого Кауфмана, скончавшегося прямо на уроке и так тихо, что его ещё пытались вызвать, наконец-то поклонился и вместо того, чтобы свернуть, исчез под аркой.

Каждый раз в его выражении что-то было утраченным, и это давало повод подозревать, что лицо продолжает замедленно разлагаться.

Велецкий свернул в кабак и подошёл к зеркалу вестибюля. Прохлада, испаряемая зеркалом, и ещё ветер из часто вращаемых дверей наполняли вестибюль светом и свежестью.

Ещё в малолетстве Велецкий заметил, что ему никогда не удаётся воспроизвести в памяти своё лицо, те же муки сопровождали его попытку вспомнить лицо умершего Кауфмана. И то, что тот, который пользовался им, сегодня раскланялся, казалось знbком узнавания, а не знакомства. Пошёл шестой месяц с тех пор, как Велецкий и днём не выключал лампы, боясь вдруг оказаться в темноте.

Зеркало отвечало как всегда. Сначала было обычное отражение, то, что и шесть месяцев назад, но только Велецкий собирался отойти, как что-то его останавливало: он оглядывался – и уже ничего не понимал. И по-прежнему не мог воспроизвести в памяти ни своего лица, ни лица Кауфмана.

За соседним столиком – Велецкий сидел в неглубокой нише и видел весь зал – играли в шмен.

– Извините, – сказал официант и подошёл к соседнему столику.

Там он тоже извинился и подождал, пока на него обратят внимание.

– Я выиграл, – скромно сказал официант. – Я заказал все последние.

– Что ж, – усмехнулся один из игравших. – Вот получите, раз вам повезло. Но как вы расплачиваетесь, если проигрываете? Или тогда вы не объявляетесь?

– Я списываю со счёта. Вы бы могли заметить. Все шесть месяцев, что вы посещаете нас, были для меня крайне неудачны. Сегодня, очевидно, начался перелом.

«Вот как», – подумал Велецкий, тотчас решивший сыграть.

– Разрешите и мне, – сказал он, присев на край свободного кресла.

– Мы играем по крупной, – недовольно ответил сидевший справа, – и потому нам нужны гарантии.

– Вот они, – сказал Велецкий, показывая деньги, – кажется, этого будет достаточно?

Велецкий по губам догадался, что правый сказал:

– Вдруг это стукач?

Другой надменно усмехнулся и ответил вслух:

– Разве у стукачей такие лица? Ты спятил! И потом, если я правильно помню, – обратился он к Велецкому, – мы когда-то вместе учились.

Велецкий быстро поднял голову.

– Да, мы – одноклассники, – утвердительно продолжал игрок, – мы учились в одном классе, – обернулся он ко второму, поясняя.

Теперь соученик сидел, откинувшись, и зорко разглядывал Велецкого. Вдруг он бросил тело вперёд, резко встал и, не стесняясь громкого голоса, выкрикнул:

– Вы – Велецкий. Вы – Велецкий, умерший на уроке географии, ну да, в 1952 году. – И он торжественно оглянулся. – Я вас сразу же узнал, – заметил он садясь.

– Я вас не помню, – отвечал Велецкий, поставив локти на стол и вцепившись пальцами в волосы.

– Как же? Я – Жогов. Сидел на второй парте от учительского стола, вспоминаете?

Велецкий накрыл ладонью глаза и на самом деле увидел среди портретов своих учеников мальчика по фамилии Жогов. В классе отсутствовали двое: он и Кауфман.

– Кауфмана нет, – сказал Велецкий, отнимая от глаз ладонь.

– Где же он? – строго спросил учитель, роясь в классном алфавите.

– Кауфман умер, – сказал Велецкий, и все на него зашикали. Учитель приподнёс указательный палец к губам и, растянув губы, процедил: – Тысс!

Велецкий сел. Сразу же поднялось несколько рук.

– Ну, скажите вы, – кивнул учитель.

Жогов встал и, глядя прямо в глаза учителю, сказал:

– Кауфман устроился на службу.

– Куда? – спросил Велецкий.

– Этого я не знаю, – ответил Жогов и, обернувшись к сидевшему справа, пояснил: – Кауфман, помнишь, мы его не так давно встретили, еврей, с толстыми губами. В классе мы ещё шутили, что его губы занимают полпомещения. Он был развитой и умел влиять. Я никогда не дружил с ним. Но те, что дружили, перенимали от него всё, что были в силах перенять, вплоть до цвета глаз. Да, у двоих глаза стали такими же чёрными, как у этого еврея. Не удивляйся: недавно я встретил одноклассника, у которого губы – раньше вполне заурядные – стали толстыми, как личинки бабочек. Оказывается, он два года служил вместе с этим Кауфманом. Я говорю о Сверлине, помните такого?

Велецкий кивнул.

– У тебя завидная память, – сказал правый, – я так никого из одноклассников не помню. Но пора и за дело.

Он зажал в кулак трёхрублёвый билет, и Велецкий проиграл. Потом всё пошло в обратном порядке и, когда начали гасить огни, в кармане Велецкого шуршали скомканные ассигнации.

– Что ж, вам повезло, – уныло сказал правый. – Я надеюсь, что завтра вы не откажетесь от реванша.

Все шумно отодвинули стулья и, молча сойдя с лестницы, разошлись.

2

Велецкий дошёл до комнаты матери и, убедившись, что та спит, прошёл к себе. Машинально потрогав хорошо нагретую кафельную печь, он сел в кресло и закурил. Любой путь его к дому был ожиданием встречи, которая случалась только в семь часов вечера и никогда в иное время, но тем не менее ожидал он её всегда, и путь к дому требовал напряжения. Первую папиросу в кресле он постоянно обдумывал своё ожидание, а потом уже начинал чем-либо заниматься или ложился спать.

– Ах да, деньги, – вспомнил он и, сунув в карман руку, пошуршал бумажками. – Если они не заманивают меня, то приработок недурен.

Он выкинул на стол все комки, вывернул карманы и ладонями отряхнул их от мусора.

– Так, – сказал он, уставясь на кучу денег, – должно быть, рублей 50–60 – не меньше.

И он начал выбирать сначала рубли, потом трёхрублёвые и т. д., разглаживая их и складывая в отделения. Насчиталось 67 рублей.

– Да, играли по крупной, – подумал Велецкий, довольно потирая ладонь об ладонь. – Теперь можно и уснуть.

Он залез в постель и закурил.

Потом начались некоторые подозрения. Велецкий встал.

– Деньги, должно быть, фальшивые, – решил он, подходя к столику. – Кто ж может столько проигрывать, даже если и на двоих?

Он взял рубль и посмотрел на свет. Потом открыл шкаф, достал оттуда весь ассортимент бумажных денег и начал сличать.

Все сошлись, кроме одной десятирублёвки, на которой вместо обычного портрета водяным знаком было отпечатано его лицо или Кауфмана – этого он не мог понять.

Он быстро зажёг настольную лампу и прямо над ней поднял десятирублёвку. На него смотрело лицо, которое он начинал видеть в зеркале вестибюля, когда уже собирался отойти.

– Боже, – тихо сказал Велецкий и болезненно скомкал ассигнацию. – Как же так?

Потом он бросился к столу, где лежали остальные деньги, и снова начал их тщательно разглядывать. Ни на одной помарок не было.

– Завтра же с утра заявить! – лихорадочно думал Велецкий, продолжая рассматривать свой портрет.

〈1965–1966〉

290. Этюд

Когда Ева, не прекращая игры, оглянулась, она увидела большой красивый парк, на главной, из красного песка, дорожке которого стоял профессор Л-ский, опираясь на указательный палец, и рассматривал террасу, где сидела Ева, ещё не успевшая оглянуться и увидеть его.

Еве шёл семнадцатый год, молодость, не проигрывая, опережала красоту, так что профессор, свободной рукой подёргивая ещё ни разу не бритую бородку, умилялся, глядя на Еву и своё отражение в окне террасы.

Девушка была польщена визитом и вниманием, особенно потому, что профессор слыл мизантропом и вызывал в ней желание играть в четыре руки и увлекаться. Ей было приятно общение с этим низкорослым юношей, который был на два лета старше её, но уже имел лицо учёного, и оно не собиралось меняться.