Полное собрание сочинений. Том 5. Май – декабрь 1901

По поводу передачи ипотек в собственность государства Герц говорит: «Это было бы очень плохое средство борьбы против крупного капитала и, конечно, прекрасное средство, чтобы восстановить против виновников такой реформы громадную, все увеличивающуюся армию мелких собственников, и в их числе особенно сельских батраков» (S. 29, русск. пер. 78. Г-н Чернов повторяет это с удовольствием на стр. 217–218 «Р. Б.»).

Так вот кто эти «собственники», об увеличении числа которых кричат Бернштейн и К0! – отвечает Каутский. – Это служанки с 20 марками в сберегательной кассе! И как стар и избит этот довод против социалистов, что «экспроприацией» своей они ограбят громадную армию трудящихся. Никто иной, как Евгений Рихтер с особенным усердием выдвигал этот довод в своей брошюре, которую он выпустил после отмены исключительного закона против социалистов{63} (и которую фабриканты скупали тысячами для даровой раздачи рабочим). В этой брошюре Евгений Рихтер выдвинул свою знаменитую «бережливую Агнесу»: бедную швею, которая имела несколько десятков марок в сберегательной кассе и которая была ограблена злыми социалистами, захватившими государственную власть и превратившими банки в государственную собственность. Вот из какого источника черпают свои «критические» доводы Булгаковы[58], Герцы и Черновы!

«В то время, – говорит Каутский о «знаменитой» брошюре Евг. Рихтера, – Евг. Рихтер был за это единодушно осмеян всеми социал-демократами. А теперь находятся среди последних люди, которые в нашем Центральном органе» (имеются в виду статьи, кажется, Давида в «Vorwärts»{64}) «поют хвалебную песнь сочинению, повторяющему те же мысли: Герц, мы превозносим твои подвиги!

Для бедного Евгения на склоне его лет это – настоящий триумф, и я не могу не привести еще, к его удовольствию, следующего места, находящегося на той же странице у Герца: «Мы видим, что мелкого крестьянина, городского домовладельца и особенно крупного земледельца экспроприируют именно низшие и средние классы, и главный контингент их поставляется, несомненно, сельским населением»» (Герц, S. 29, русск. пер. 77. – Пересказано с упоением в «Р. Б.» № 10, стр. 216–217). «Теория Давида об «опорожнении» (Aushöhlung) капитализма посредством коллективных договоров о заработной плате (Tarifgemeinschaften) и потребительных обществ теперь превзойдена. Она бледнеет перед герцевской экспроприацией экспроприаторов посредством сберегательных касс. Бережливая Агнеса, которую считали уже умершей, воскресает к новой жизни» (Kautsky, 1. с, S. 475) – и русские «критики» вместе с публицистами «Русского Богатства» спешат пересадить эту воскресшую «бережливую Аг-несу» на русскую почву для посрамления «ортодоксальной» социал-демократии.

И вот этот-то г. В. Чернов, захлебывающийся от восторга по поводу повторяемых Герцем доводов Евгения Рихтера, «разносит» Каутского на все корки на страницах «Русского Богатства» и сборника в честь г. Н. Михайловского «На славном посту». Было бы несправедливостью, если бы мы не отметили некоторые перлы этого разноса. «Каутский признает, опять-таки вслед за Марксом, – пишет г. Чернов в № 8 «Р. Б.», с. 229, – что прогресс капиталистического земледелия ведет к обеднению почвы питательными веществами: в виде различных продуктов у земли постоянно нечто отнимается, направляется в город и не возвращается обратно земле… Как видите, в вопросе о законах плодородия почвы Каутский беспомощно (sic!) повторяет слова Маркса, основывавшегося на теории Либиха. Но, когда Маркс писал свой первый том, либиховский «закон восстановления» был последним словом агрономии. Со времени этого открытия прошло уже более полувека. В наших знаниях о законах плодородия почвы произошла целая революция. И что же? Весь после-либиховский период, все последующие открытия Пастера, Вилле, опыты Солари с введением азота, открытия Вертело, Гелльригеля, Вильфарта и Виноградского в области бактериологии почвы – все это для Каутского прошло бесследно»… Милый г. Чернов! Как он удивительно похож на тургеневского Ворошилова{65}: помните – в «Дыме» – молодого русского приват-доцента, который совершал променад по загранице, отличался вообще большой молчаливостью, но от времени до времени его прорывало, и он начинал сыпать десятками и сотнями ученых и ученейших, редких и редчайших имен? Точь-в-точь наш ученый г. Чернов, который совсем уничтожил этого невежественного Каутского. Только… только не справиться ли нам все же с книгой Каутского? Не заглянуть ли нам хоть в оглавление ее? Находим главу IV: «Современное сельское хозяйство», параграф d) «удобрения, бактерии». Открываем параграф (1) и читаем:

«Во второй половине прошлого десятилетия было сделано открытие, что стручковые растения в отличие от остальных культурных растений получают почти весь свой запас азота не из почвы, а из воздуха, что они делают почву не только не беднее азотом, а еще богаче. Но этим свойством обладают они лишь в том случае, если в почве имеются известные микроорганизмы, пристающие к их корням. Там, где нет этих микроорганизмов, – можно посредством соответствующей прививки придать стручковым растениям способность превращать бедную азотом почву в богатую азотом и таким образом удобрять до известной степени эту почву для других культурных растений. Прививка бактерий стручковым растениям дает, по общему правилу, возможность, в соединении с соответствующими минеральными удобрениями (фосфорнокислыми солями и калийными удобрениями), получать с земли постоянно самые высокие урожаи и без навоза. Лишь благодаря этому открытию «свободное хозяйство» приобрело вполне прочный базис» (Kautsky, 51–52). Кто же обосновал научно это замечательное открытие собирающих азот бактерий? – Гелльригель…

Вина Каутского в том, что он имеет скверную привычку (которая наблюдается также у многих узких ортодоксов) – не забывать никогда о том, что члены боевой социалистической партии должны и в ученых своих трудах не упускать из виду читателя-рабочего, должны стараться писать просто, без тех ненужных ухищрений слога, без тех внешних признаков «учености», которые так пленяют декадентов и титулованных представителей официальной науки. Каутский и здесь предпочел рассказать толково и ясно, в чем состоят новейшие агрономические открытия, и опустить ничего не говорящие для девяти десятых публики ученые имена. Ворошиловы поступают наоборот: они предпочитают высыпать целый мешок ученых имен из области агрономии, политической экономии, критической философии и т. п., загромождая ученым сором суть дела. Например, Ворошилов-Чернов своим облыжным обвинением Каутского в незнании ученых имен и научных открытий загромоздил и замял крайне интересный и поучительный эпизод модной критики, именно: атаку буржуазной экономии на социалистическую идею об уничтожении противоположности между городом и деревней. Профессор Луйо Брентапо уверяет, например, что переселение из деревень в города вызывается не данными социальными условиями, а естественной необходимостью, законом убывающего плодородия почвы[59]. Г-н Булгаков, вслед за своим учителем, объявлял еще в «Начале» (1899, март, стр. 29) идею об уничтожении противоположности между городом и деревней «совершенной фантазией», которая «вызовет улыбку у агронома». Герц пишет в своей книге: «Уничтожение различия между городом и деревней является, правда, основным стремлением старых утопистов (и даже «Манифеста»), – но нам все же не верится, чтобы общественный строй, заключающий в себе все условия для направления человеческой культуры к высшим достижимым целям, действительно уничтожил те великие центры энергии и культуры, какими являются большие города, и, в угоду оскорбленному эстетическому чувству, отказался от этих обильных сокровищниц искусства и науки, без которых невозможен прогресс» (S. 76. Русский переводчик, стр. 182, ухитрился слово «potenzirt»[60] перевести «потенциальный». Беда с этими русскими переводами! На стр. 270 тот же переводчик переводит: «Wer isst zuletzt das Schwein?»[61] – «Кто же в конце концов свинья?»). Как видите, Герц защищает буржуазный порядок от социалистических «фантазий» фразами, в которых не меньше «борьбы за идеализм», чем у гг. Струве и Бердяева! Но самая защита от этого напыщенного идеалистического фразерства нимало не выигрывает.

Что социал-демократы умеют ценить историческую заслугу великих центров энергии и культуры, это они доказывают своей непримиримой борьбой против всего, что прикрепляет к месту население вообще, крестьян и сельских рабочих в частности. И поэтому их, в отличие от критиков, не поймает на удочку ни один аграрий, стремящийся доставить «мужичку» зимние «заработки». Но решительное признание прогрессивности больших городов в капиталистическом обществе нисколько не мешает нам включать в свой идеал (и в свою программу действия, ибо неосуществимые идеалы мы предоставляем гг. Струве и Бердяевым) уничтожение противоположности между городом и деревней. Неправда, что это равносильно отказу от сокровищ науки и искусства. Как раз наоборот: это необходимо для того, чтобы сделать эти сокровища доступными всему народу, чтобы уничтожить ту отчужденность от культуры миллионов деревенского населения, которую Маркс так метко назвал «идиотизмом деревенской жизни»{66}. И в настоящее время, когда возможна передача электрической энергии на расстояние, когда техника транспорта повысилась настолько, что можно при меньших (против теперешних) издержках перевозить пассажиров с быстротой свыше 200 верст в час[62], – нет ровно никаких технических препятствий тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными в немногих центрах, пользовалось все население, размещенное более или менее равномерно по всей стране.

И если ничто не мешает уничтожению противоположности между городом и деревней (причем следует, конечно, представлять себе это уничтожение не в форме одного акта, а в форме целого ряда мер), то требует его отнюдь не одно только «эстетическое чувство». В больших городах люди задыхаются, по выражению Энгельса, в своем собственном навозе, и периодически все, кто могут, бегут из города в поисках за свежим воздухом и чистой водой{67}. Промышленность тоже расселяется по стране, ибо и ей нужна чистая вода. Эксплуатация водопадов, каналов и рек для получения электрической энергии даст новый толчок этому «рассеянию промышленности». Наконец – last but not least[63] – рациональная утилизация столь важных для земледелия городских нечистот вообще и человеческих экскрементов в частности тоже требует уничтожения противоположности между городом и деревней. И вот на этот-то пункт теории Маркса и Энгельса вздумали направить гг. критики свои агрономические возражения (от полного разбора теории, которая по этому вопросу особенно подробно изложена Энгельсом в «Anti-Dühring'e»{68}, гг. критики предпочли воздержаться, ограничиваясь, как и всегда, простой перефразировкой обрывков мысли какого-нибудь Брентано). Ход их рассуждения такой: Либих доказал необходимость отдавать почве столько же, сколько у нее берется. Он считал поэтому выбрасывание городских нечистот в моря и реки бессмысленным и варварским расхищением веществ, необходимых для земледелия. Каутский разделяет теорию Либиха. Но новейшая агрономия показала полную возможность восстановления производительных сил земли без стойлового навоза, посредством искусственных удобрений, прививки известных бактерий собирающим азот стручковым растениям и т. п. Следовательно, Каутский и все эти «ортодоксы» – просто отсталые люди.

Следовательно – ответим мы – гг. критики и здесь совершают одну из своих бесчисленных и бесконечных передержек. Изложивши теорию Либиха, Каутский тотчас же указал, что современная агрономия доказала полную возможность «обходиться совершенно без стойлового навоза» (S. 50, «Agrarfrage»; ср. вышеприведенное место), но добавил при этом, что это – паллиатив сравнительно с вызываемым системой очистки городов расхищением человеческих экскрементов. Вот этот пункт должны были бы опровергнуть критики, если бы они были способны спорить по существу, – показать, что это не паллиатив. Об этом они и не подумали. Понятно само собой, что возможность замены естественных удобрений искусственными и факт этой (частичной) замены ни на йоту не опровергает того, что нерационально выбрасывать естественные удобрения понапрасну, отравляя притом нечистотами реки и воздух в пригородных и прифабричных местностях. Около больших городов и сейчас существуют поля орошения, утилизирующие городские нечистоты с громадной пользой для земледелия, – но утилизируется таким образом только ничтожная доля нечистот. Искусственные удобрения – говорит Каутский, отвечая на стр. 211 своей книги на то самое возражение, будто новейшая агрономия опровергает факт агрономической эксплуатации деревни городом, которое гг. критики преподносят ему за нечто новое – искусственные удобрения «дают возможность предотвратить понижение плодородия почвы, но необходимость применять эти искусственные удобрения все в большем и большем размере означает лишь еще одно из тех многочисленных отягощений сельского хозяйства, которые отнюдь не являются естественной необходимостью, а проистекают из существующих социальных отношении»[64].

В подчеркнутых нами словах заключается весь «гвоздь» вопроса, так усердно запутываемого критиками. Писатели, которые, подобно г. Булгакову, пугают пролетариат «хлебным вопросом», более страшным и важным, чем социальный вопрос, которые восторгаются искусственным ограничением деторождения, говоря, что «регулирование прироста населения» становится «основным (sic!) экономическим условием» благополучия крестьянства (II, 261), что это регулирование заслуживает «уважения», и что «много лицемерного негодования» (только лицемерного? а не законного негодования против современных общественных порядков?) «возбуждает крестьянский прирост населения у сентиментальных (!?) моралистов, как будто безудержная похотливость (sic!) сама по себе является добродетелью» (там же), – подобные писатели естественно и неизбежно должны стремиться к тому, чтобы оставить в тени капиталистические препятствия земледельческому прогрессу, чтобы свалить все на естественный «закон убывающего плодородия почвы», чтобы выставить уничтожение противоположности между городом и деревней «совершенной фантазией». Но каким безграничным легкомыслием должны отличаться гг. Черновы, чтобы вторить подобным рассуждениям и в то же время упрекать критиков марксизма в «отсутствии принципиальности, эклектизме и оппортунизме» («Р. Б.» № 11, стр. 246)?! Г-н Чернов, упрекающий других в отсутствии принципиальности и оппортунизме, – что может быть комичнее этого зрелища?

Все остальные критические подвиги нашего Ворошилова совершенно такие же, как сейчас нами разобранный.

Если Ворошилов уверяет вас, что Каутский не понимает разницы между капиталистическим кредитом и ростовщичеством, что он обнаруживает полное неумение или нежелание понять Маркса, когда говорит о крестьянине, исполняющем функции предпринимателя и в качестве такового занимающем относительно пролетариата место, подобное фабриканту, если Ворошилов бьет при этом себя в грудь и восклицает: «говорю это смело, ибо чувствую (sic!) под собою твердую почву» («На славном посту», стр. 169), – то вы можете быть спокойны: Ворошилов опять безбожно путает и так же безбожно хвастает. Он «не заметил» в книге Каутского мест, посвященных ростовщичеству как таковому («Agrarfrage», S. И, 102–104, особенно 118, 290–292), и ломится изо всех сил в открытую дверь, крича при этом, как водится, о «доктринерском формализме», «нравственной черствости» Каутского, «издевательстве над человеческими страданиями» и пр. Что же касается до исполнения крестьянином функций предпринимателя, то эта удивительно мудреная вещь, по-видимому, превосходит меру понимания Ворошилова. В следующем очерке мы попробуем, однако, разъяснить ему ее на самых конкретных примерах.

Если Ворошилов желает доказать, что он настоящий представитель «интересов труда» и громит Каутского за «изгнание из рядов пролетариата множества самого доподлинного рабочего люда» (там же, стр. 167), вроде Lumpenproletariat'a[65], прислуги, кустаря и т. п., – то знайте, что Ворошилов путает. Каутский разбирает здесь признаки, выделяющие тот «современный пролетариат», который создал современное «социал-демократическое пролетарское движение» («Agrarfrage», S. 306), и Ворошиловы не сделали еще до сих пор такого открытия, чтобы босяки, кустари или прислуга создали социал-демократическое движение. Упрек же, что Каутский способен «изгонять» прислугу (начинающую теперь в Германии примыкать к движению), кустарей и пр. из рядов пролетариата, – показывает только в полном виде всю беззастенчивость Ворошиловых, которые тем охотнее проявляют свое дружелюбие к «доподлинному рабочему люду», чем меньше практического значения имеют такие фразы и чем безопаснее разносить вторую часть «Аграрного вопроса», непропущенную российской цензурой. Впрочем, по части беззастенчивости есть и еще перлы: восхваляя гг. Н. – она и Каблукова с полным умолчанием о направленной против них марксистской критике, г. Чернов в то же время с напускной наивностью спрашивает: кого это разумеют немецкие социал-демократы под своими русскими «товарищами»? Не верите, что в «Русском Богатстве» ставятся такие вопросы, так справьтесь с № 7, стр. 166.

Если Ворошилов уверяет, что «предсказания» Энгельса о безрезультатности бельгийского рабочего движения, благодаря влиянию прудонизма{69}, «потерпели крушение», – то знайте, что Ворошилов опять извращает дело, слишком уверенный в своей, так сказать, «безответственности». Вот его слова: «Недаром Бельгия никогда не была ортодоксально-марксистской, и недаром недовольный ею за это Энгельс предрекал, что бельгийское движение, благодаря влиянию «прудонистских принципов», пойдет «von nichts durch nichts zu nichts»[66]. Увы! его предсказания потерпели крушение, а широта и всесторонность бельгийского движения сделали его в настоящее время образцом, по которому многому научаются многие «правоверные» страны» («Р. Б.» № 10, стр. 234). Дело было так: в 1872 (семьдесят втором!) году Энгельс полемизировал в социал-демократической газете «Volksstaat»{70} с немецким прудонистом Мюльбергером и, возражая против преувеличения значения прудонизма, писал: «Единственная страна, в которой рабочее движение находится непосредственно под влиянием прудоновских «принципов», это – Бельгия, и именно поэтому бельгийское рабочее движение и идет, по выражению Гегеля, «от ничего через ничто к ничему»»[67].

Итак, это прямая неправда, будто Энгельс что-либо «предрекал» или «предсказывал». Он говорил только про то, что есть, т. е. про то, что было в 1872 году. А это несомненный исторический факт, что в то время бельгийское движение топталось на одном месте именно благодаря господству прудонизма, вожаки которого высказывались против коллективизма и отвергали самостоятельную политическую деятельность пролетариата. Только в 1879 году образована была «бельгийская социалистическая партия», и только с этого времени начинается та агитация за всеобщее избирательное право, которая ознаменовала победу марксизма над прудонизмом (признание политической борьбы пролетариата, организованного в самостоятельную классовую партию) и начало выдающихся успехов движения. Современная программа «бельгийской рабочей партии» восприняла (не говоря об отдельных менее важных пунктах) все основные идеи марксизма. И вот в 1887 году, в предисловии ко второму изданию своих статей о жилищном вопросе, Энгельс особенно подчеркивает «гигантский прогресс международного рабочего движения за последние 14 лет». Прогресс этот тесно связан – говорит он – с вытеснением прудонизма, который тогда господствовал, а теперь почти забыт. «В Бельгии, – замечает Энгельс, – фламандцы оттеснили валлонов от руководства движением, сместили (abgesetzt) прудонизм и сильно подняли движение» (стр. 4 той же брошюры, предисловие){71}. Не правда ли, как верно изображено дело в «Русском Богатстве»? Если Ворошилов… но довольно! За легальным журналом, который может ежемесячно врать на «ортодоксальный» марксизм, как на мертвого, – нам, разумеется, не угоняться.

V. «Процветание передовых современных мелких хозяйств». пример Бадена[68]

– Детализация, детализация! – восклицал г. Булгаков в журнале «Начало» (№ 1, с. 7 и 13), и этот лозунг повторяется сотни раз и на сотни ладов всеми «критиками».

Хорошо, господа, возьмемся за детализацию.

Когда вы направляли такой лозунг против Каутского, это было совершенно бессмысленно, потому что главная задача научного исследования аграрного вопроса, загроможденного бесконечным количеством бессвязных деталей, состояла именно в создании общей картины всего современного аграрного строя в его развитии. Ваш лозунг прикрывал только вашу научную беспринципность, вашу оппортунистическую боязнь всякого целостного и продуманного мировоззрения. И если бы вы отнеслись к книге Каутского не по-ворошиловски, вы могли бы извлечь из нее массу указаний о том, как следует пользоваться детальными данными, как их надо обрабатывать. А что вы этими детальными данными пользоваться не умеете, это мы докажем сейчас на целом ряде вами лее самими выбранных примеров.

В своей статье «Крестьянские варвары», направленной против Каутского и помещенной в журнале господ Ворошиловых «Sozialistische (??) Monatshefte» (III Jahrg., 1899, Heft 2), Э. Давид с особенным торжеством сослался на «одну из основательнейших и интереснейших монографий» о крестьянском хозяйстве, появившихся в последнее время, именно на Морица Гехта (Hecht). «Drei Dörfer der badischen Hard» (Lpz. 1895)[69]. Герц подхватил эту ссылку, повторил вслед за Давидом несколько цифр из этого «прекрасного труда» (S. 68, русск. пер. 164) и «настоятельно рекомендовал» (S. 79, русск. пер. 188) ознакомление с ним либо в подлиннике, либо в извлечении Давида. Г-н Чернов в «Русском Богатстве» поспешил пересказать и Давида и Герца, противопоставляя Каутскому нарисованные Гехтом «яркие картины процветания передовых современных мелких хозяйств» (№ 8, 206–209).

Обратимся же к Гехту.

Гехт описывает три баденскис деревни, находящиеся в 4–14 километрах от Карлсруэ: Гагсфельд, Бланкенлох и Фридрихсталь. Несмотря на мелкие размеры участков, 1–3 гектара (ha) на хозяина, крестьяне живут очень зажиточно и культурно, собирая с земли чрезвычайно высокие урожаи. Давид (а за ним и Чернов) сравнивает эти урожаи со средними для Германии (в доппельцентнерах[70] с 1 ha: картофеля 150–160 и 87,8, ржи и пшеницы 20–23 и 10–13, сена 50–60 и 28,6) и восклицает: каково? Вот вам «отсталые мелкие крестьяне»! Во-первых, ответим мы, поскольку здесь не дано никакого сравнения мелкого и крупного хозяйств, находящихся в равных условиях, смешно считать это доводом против Каутского. Еще более смешно, когда тот самый г. Чернов, который на стр. 229 № 8 «Русского Богатства» утверждает, что в «рудиментарном воззрении Каутского» (относительно агрономической эксплуатации деревни городом) «темные стороны капитализма даже преувеличиваются», – приводит на стр. 209 против Каутского как раз такой пример, где это капиталистическое препятствие прогрессу земледелия устранено в силу подгородного расположения выбранных им деревень. В то время, как громадное большинство сельского населения теряет массу естественных удобрений от порождаемого капитализмом обезлюдения деревни и концентрации населения в городах, – ничтожное меньшинство подгородных крестьян извлекает из своего положения особые выгоды и обогащается на счет обездоления массы. Неудивительно, что урожаи в описываемых деревнях так высоки, когда они приобретают на 41 000 марок в год навоза из военных конюшен трех соседних городов с гарнизонами (Карлсруэ, Брукзаль и Дурлах) и навозной жижи из городских ассенизационных учреждений (Hecht, S. 65); искусственные удобрения прикупаются только на 7000 марок[71]. Опровергать техническое превосходство крупного хозяйства примером мелких хозяйств, поставленных в подобные условия, значит только доказывать свое бессилие. Во-вторых, насколько в действительности имеем мы в этом примере «настоящих мелких крестьян», echte und rechte Kleinbauern, как говорит Давид и повторяет за ним Герц и Чернов? Ссылаются они при этом только на размеры землевладения, обнаруживая как раз неумение пользоваться детальными данными. Для подгородного крестьянина, как всякому известно, десятина земли значит то же, что десять десятин для крестьянина в захолустье, да и тип хозяйства от соседства города радикально изменяется. Напр., цена земли в самой малоземельной и самой богатой из этих подстоличных деревень, в Фридрихстале, равна 9–10 тыс. марок, впятеро больше средней баденской цены (1938 марок) и раз в двадцать больше цены земли в отдаленных местностях Восточной Пруссии. Следовательно, по размеру производства (единственно точному показателю размеров хозяйства) это вовсе не «мелкие» крестьяне. Что же касается типа их хозяйства, то мы видим здесь замечательно высокую степень развития денежного хозяйства и специализации земледелия, особенно подчеркиваемой Гехтом. Сеют табак (45 % площади в Фридрихстале), высокосортный картофель (идущий отчасти на семена, отчасти к столу «знатных господ» – Hecht, 17 – в Карлсруэ), продают в столице молоко и масло, поросят и свиней, сами покупают себе и хлеб и сено. Земледелие вполне приняло здесь торговый характер, и подстоличный крестьянин – чистейшего типа мелкий буржуа, так что если бы г. Чернов действительно ознакомился с теми детальными данными, на которые он с чужих слов ссылается, то он, может быть, приблизился бы несколько к пониманию такой мудреной для него категории, как «мелкобуржуазность» (ср. № 7 «Русского Богатства», с. 163) крестьянина. Прекурьезно, что Герц и г. Чернов, объявляя себя неспособными понять, как это крестьянин исполняет функции предпринимателя, как это он в состоянии фигурировать то как рабочий, то как предприниматель, ссылаются на детальное исследование, автор которого прямо говорит: «Крестьянин XVIII века с его 8–10 гектарами земли был крестьянином» («был крестьянином», г. Чернов!) «и физическим работником; карликовый крестьянин XIX века с его 1–2 гектарами есть умственный работник, предприниматель, торговец» (Hecht, S. 69, ср. стр. 12: «сельский хозяин сделался купцом и предпринимателем». Курсив Гехта). Ну, разве не по-ворошиловски «разносили» Каутского Герц и г. Чернов за смешение крестьянина с предпринимателем?