Полное собрание сочинений. Том 14. Сентябрь 1906 – февраль 1907

Повторяя кадетские фразы («революция наша не идет путем восстания», эту фразу пустили в оборот именно кадеты в конце 1905 года; см. милюковскую «Народную Свободу»{87}), – вы в то же время сами рисуете неизбежность нового восстания: «власть падет от первого серьезного испытания». Думаете ли вы, что серьезное испытание власти возможно в широком, пестром, сложном народном движении без предварительного ряда несерьезных и частичных испытаний? что общая стачка возможна без ряда частных? общее восстание без ряда дробных, мелких, необщих?

Если в войске растет элемент недовольной деревни и если революция в общем идет вперед, – значит неизбежно восстание в форме ожесточеннейшей борьбы с черносотенным войском (ибо черносотенцы тоже организуются и учатся, не забывайте этого! не забывайте, что есть социальные элементы, питающие сознательное черносотенство!), борьбы и народа и части войска. Значит, надо готовиться, готовить массы, готовить себя к более планомерному, дружному и наступательному восстанию, вот что вытекает из посылок Ларина, из его кадетской сказки о пассивной (??) революции. Меньшевики «свалили на ход русской революции собственную тоску и уныние» (58), признается Ларин. Именно так! Пассивность, это – качество мелкобуржуазной интеллигенции, а не революции. Пассивны – те, кто признает заполнение армии элементами недовольной деревни, неизбежность постоянного брожения и мелкой борьбы, – и в то же время с благодушием Ивана Федоровича Шпоньки{88} утешает рабочую партию: «русская революция не идет путем восстания».

А «мелкая борьба»? Вы находите, почтенный Ларин, что она есть «наивыгоднейший путь для деревни с точки зрения результатов»? Вы поддерживаете это мнение, несмотря на карательные экспедиции, включая даже эти экспедиции тоже в наивыгоднейший путь? А подумали ли вы хоть чуточку, чем отличается мелкая борьба от партизанской войны? Ничем, почтенный тов. Ларин.

За плохими примерами Америки и Польши вы просмотрели те особые формы борьбы, которые породило русское восстание, более затяжное, более упорное, с более длительными промежутками между крупными сражениями, чем восстания старого типа.

Тов. Ларин совсем запутался и не свел концов с концами. Если подпочва революции в деревне есть, если революция ширится и черпает новые силы, если армию заполняет недовольный мужик, а в деревне идет и затягивается постоянное брожение и мелкая борьба, то это значит, что правы большевики, которые борются против отстранения вопроса о восстании. Мы вовсе не проповедуем восстания в любой момент, при всяких условиях. Но мы требуем того, чтобы мысль с.-д. не была неуверенна и робка. Если вы признаете условия для восстания, – признавайте и самое восстание, – признавайте особые задачи партии в связи с восстанием.

Называть мелкую борьбу «наивыгоднейшим путем», т. е. наивыгоднейшей формой борьбы народа в особую эпоху нашей революции, – и в то же время отказываться признать активные задачи партии передового класса на почве этого «наивыгоднейшего пути», значит не уметь мыслить или нечестно мыслить.

II

«Теория пассивности» – так можно бы назвать рассуждения Ларина о «пассивной» революции, подготовляющей «падение старой власти от первого серьезного испытания». И эта «теория пассивности», естественный продукт робости мысли, налагает печать на всю брошюру нашего кающегося меньшевика. Он ставит вопрос: почему наша партия, при громадном идейном влиянии, так слаба организационно? Не потому, отвечает Ларин, что наша партия интеллигентская. Это старое «казенное» (словечко Ларина) объяснение меньшевиков никуда не годно. Потому, что для переживаемой эпохи объективно не нужна была иная партия и не было объективных условий для иной партии. Потому, что для «политики стихийных порывов», какова была политика пролетариата в начале революции, и не нужна была партия. Нужен был лишь «технический аппарат для обслуживания стихии» и «стихийных настроений», для пропагандистско-агитационной работы между двумя порывами. Это была не партия в европейском смысле слова, а «узкое – 120 тысяч на 9 миллионов – объединение молодых рабочих конспираторов»; семейных рабочих мало; большинство готовых на общественную деятельность рабочих вне партии.

Теперь минует пора стихийных порывов. Расчет заступает место простого настроения. Вместо «политики стихийных порывов» вырастает «политика планомерного действия». Нужна «партия европейского типа», «партия объективно-планомерного политического действия». Вместо «партии-аппарата» нужна «партия-авангард», «куда было бы собрано все, что может выдвинуть из себя пригодного для активной политической жизни рабочий класс». Это – переход к «европейской партии действия на основе расчета». На смену «официальному меньшевизму с его половинчатой и неуверенной практикой, с его унынием и непониманием своего положения» «приходит здоровый реализм европейской социал-демократии». «Голос его довольно явственно звучит уже не с сегодняшнего дня в устах Плеханова и Аксельрода, – единственных, собственно говоря, европейцев в нашей «варварской» среде»… И, конечно, смена варварства европеизмом обещает смену неудач удачами. «Где господствует стихийность, там неизбежны ошибки в оценке, неудачи на практике». «Где стихия, – там утопизм, где утопизм, – там неудача».

В этих рассуждениях Ларина опять бросается в глаза вопиющее несоответствие между крохотным ядром верной, хотя и не новой, мысли и огромной шелухой прямо уже реакционного недомыслия. Меду – ложка, дегтя – бочка.

Совершенно несомненно и неоспоримо, что рабочий класс всех стран – по мере того, как развивается капитализм, по мере того, как накопляется опыт буржуазной революции или буржуазных революций, а также неудачных социалистических, – растет, развивается, учится, воспитывается, организуется. Другими словами: он идет в направлении от стихийности к планомерности, – от руководства одним настроением к руководству объективным положением всех классов, от порывов к выдержанной борьбе. Все это так. Все это столь же старо, как мир, и столь же применимо к России XX века, как и к Англии XVII века, к Франции 30-х годов XIX века и к Германии конца XIX века.

Но в том-то и беда Ларина, что он совсем не в состоянии переварить того материала, который дает социал-демократу наша революция. Противопоставление порывов русского варварства европейской планомерности увлекает его всецело, как новая картинка ребенка. Высказывая трюизм, относящийся ко всем эпохам вообще, он не понимает, что наивное применение этого трюизма к эпохе непосредственно-революционной борьбы превращается у него под рукой в ренегатское отношение к революции. Это было бы трагикомично, если бы искренность Ларина не устраняла всяких сомнений насчет того, что он бессознательно подпевает ренегатам революции.

Стихийные порывы варваров, планомерное действие европейцев… Это чисто кадетская формула и кадетская идея, идея предателей русской революции, восторгающихся «конституционностью» в духе Муромцева, объявившего: «Дума – часть правительства», или лакея Родичева, восклицавшего: «Дерзость – считать монарха ответственным за погром». Кадеты создали целую литературу ренегатов (Изгоевы, Струве, Прокоповичи, Португаловы et tutti quanti[32]), поносивших безумство стихии, то есть революцию. Либеральный буржуа, как известное животное в басне, не в состоянии поднять вверх взора и понять, что только благодаря «порыву» народа и держится у нас хотя бы тень свободы.

И Ларин, с наивным отсутствием критики, плетется за либералом. Ларин не понимает, что в затронутом км вопросе есть две стороны: 1) противопоставление стихийной борьбы планомерной борьбе такого же размаха, таких же форм и 2) противопоставление революционной (в узком смысле) эпохи контрреволюционной или «только-конституционной». Логика у Ларина из рук вон плоха. Стихийную политическую стачку он противопоставляет не планомерной политической стачке, а планомерному участию, скажем, в булыгинской Думе. Стихийное восстание не планомерному восстанию, а планомерной профессиональной борьбе. И поэтому его марксистский анализ сбивается на мещанско-плоский апофеоз контрреволюции.

Европейская социал-демократия есть «партия объективно-планомерного политического действия», восторженно лепечет Ларин. Дитя! Он не замечает, что восторгается особенно узким «действием», которым вынуждены были ограничиваться европейцы в эпохи отсутствия непосредственно-революционной борьбы. Он не замечает, что восторгается планомерностью подзаконной борьбы и поносит стихийность борьбы за силу и власть, определяющие пределы «подзаконного». Он сравнивает стихийное восстание русских в декабре 1905 г. не с «планомерными» восстаниями немцев в 1849 г.{89}, французов в 1871 г.{90}, а с планомерностью роста немецких профессиональных союзов. Он сравнивает стихийную и неудачную общую стачку русских в декабре 1905 г. не с «планомерной» и неудачной общей стачкой бельгийцев в 1902 году{91}, а с планомерной речью Бебеля или Вандервельда в рейхстаге.

Поэтому того всемирно-исторического прогресса в массовой борьбе пролетариата, который знаменуют собой стачка в октябре 1905 г. и восстание в декабре 1905 г., Ларин не понимает. А тот регресс русской революции (временный, по его собственному взгляду), который выражается в необходимости подзаконного подготовительного действия (профессиональные союзы, выборы и т. п.), он возводит в прогресс от стихийного к планомерному, от настроения к расчету и т. д.

Поэтому взамен морали революционного марксиста (вместо стихийной политической стачки нужна планомерная политическая стачка; вместо стихийного восстания нужно планомерное восстание) получается мораль ренегата-кадета (вместо «безумства стихии»: стачки, восстания, нужно планомерное подчинение столыпинским законам и планомерная сделка с черносотенной монархией).

Нет, товарищ Ларин, если бы вы усвоили себе дух марксизма, а не одни только слова, вы знали бы отличие революционного диалектического материализма от оппортунизма «объективных» историков. Вспомните хотя бы сказанное Марксом о Прудоне{92}. Марксист не зарекается от подзаконной борьбы, от мирного парламентаризма, от «планомерного» подчинения рамкам исторической работы, определенным Бисмарками и Беннигсенами, Столыпиными и Милюковыми. Но марксист, используя всякую, даже реакционную почву для борьбы за революцию, не опускается до апофеоза реакции, не забывает о борьбе за наилучшую возможную почву деятельности. Поэтому марксист первый провидит наступление революционной эпохи и начинает будить народ и звонить в колокол еще тогда, когда филистеры спят рабским сном верноподданных. Поэтому марксист первый вступает на путь прямой революционной борьбы, идет к непосредственной схватке, разоблачая примиренческие иллюзии всяких социальных и политических межеумков. Поэтому марксист последний покидает путь непосредственно-революционной борьбы, покидает лишь тогда, когда исчерпаны все возможности, когда нет и тени надежды на более короткий путь, когда призыв готовиться к массовым стачкам, к восстанию и т. п. явно теряет почву. Поэтому марксист отвечает презрением тем бесчисленным ренегатам революции, которые кричат ему: мы «прогрессивнее» тебя, мы раньше отказались от революции! мы раньше «подчинились» монархической конституции!

Одно из двух, товарищ Ларин. Думаете ли вы, что нет уже почвы для восстания и для революции в тесном смысле вообще? Тогда скажите это прямо и докажите нам по-марксистски, экономическим анализом, учетом политических стремлений разных классов, разбором значения идейных течений. Доказали? Тогда мы объявляем фразерством речи о восстании. Тогда мы говорим: у нас была не великая революция, а великий кукиш в кармане. Рабочие! буржуазия и мещане (крестьяне в том числе) предали и покинули вас. Но мы на созданной ими, вопреки нашим усилиям, почве будем работать упорно, терпеливо и выдержанно для социалистической революции, которая не будет так половинчата и убога, так богата фразами и бедна творчеством, как революция буржуазная!

Или вы действительно верите в то, что говорите, товарищ Ларин? Вы верите в то, что идет рост революции, что мелкая борьба и глухое брожение готовят через каких-нибудь 2–3 года новую недовольную армию и новое «серьезное испытание»? что «деревня не может успокоиться»? Тогда вы должны признать, что «порывы» выражают собою силу общенародного возмущения, а не силу отсталого варварства, – что наш долг превращать стихийное восстание в планомерное, работая выдержанно и упорно, в течение долгих месяцев, хотя бы даже лет, над таким превращением, а не отрекаться от восстания, как делают всякие Иуды.

Теперешняя же ваша позиция, т. Ларин, есть именно «тоска и уныние», «неуверенность и робость» мысли, сваливание своей пассивности на нашу революцию.

Именно это, и только это, означает ваше ликующее объявление бойкота ошибкой. Это близорукое и пошлое ликование. Если «прогрессивно» отречение от бойкота, то всех прогрессивнее правые кадеты из «Русских Ведомостей», которые воевали с бойкотом булыгинской Думы, звали студентов «учиться, а не бунтовать». Мы не завидуем этой прогрессивности ренегатов. Мы думаем, что объявлять «ошибкой» бойкот виттевской Думы (в созыв которой не верил никто за какие-нибудь 3–4 месяца) и умалчивать об ошибке тех, кто звал участвовать в булыгинской Думе, значит заменять материализм революционного борца «объективизмом» профессора, пресмыкающегося перед реакцией. Мы думаем, что лучше положение тех, кто последним, испытав действительно все на пути прямой борьбы, пошел в Думу, пошел в обходный путь, чем положение тех, кто звал в булыгинскую Думу первым, накануне народного восстания, которое смело эту Думу.

А для Ларина тем более непростительна эта кадетская фраза об ошибочности бойкота, что он правдиво говорит о том, как меньшевики «придумывали всякие мудрые и хитрые штуки, начиная от выборного начала и земской кампании и вплоть до собирания партии путем участия в выборах с целью бойкота Думы» (57). Меньшевики звали рабочих выбирать в Думу, сами не веря в то, что можно идти в Думу. Не правильнее ли была тактика тех, кто, не веря в это, бойкотировал Думу? кто объявлял обманом народа наименование Думы «властью» (каковое наименование раньше Муромцева дали ей меньшевики в резолюции Объединительного съезда)? кто пошел в Думу лишь тогда, когда буржуазия окончательно изменила прямому пути бойкота и заставила нас идти в обход, но не с той целью и не так, как идут кадеты?

III

Противопоставление партии-аппарата и партии-авангарда, которое делает Ларин, или партии борцов с полицией партии сознательных политических борцов, кажется глубоким и полным «чисто пролетарского» духа. На деле это совершенно такой же интеллигентский оппортунизм, как и соответственное противопоставление, делавшееся в 1899–1901 годах рабочемысленцами и акимовцами{93}.

С одной стороны, когда есть объективные условия для непосредственно-революционного натиска масс, тогда «обслуживание стихии» есть высшая политическая задача партии. Противополагать такую революционную работу «политике» значит низводить политику до политиканства. Это значит превозносить политику думской борьбы, ставя ее выше политики масс в октябре и декабре, – т. е. именно переходить с пролетарско-революционной на интеллигентско-оппортунистическую точку зрения.

Всякая форма борьбы требует соответственной техники и соответственного аппарата. Когда главной формой борьбы в силу объективных условий становится парламентская борьба, в партии неизбежно усиливаются черты аппарата для парламентской борьбы. Наоборот, когда объективные условия порождают борьбу масс в виде массовых политических стачек и восстаний, партия пролетариата должна иметь «аппараты» для «обслуживания» именно этих форм борьбы, и само собою разумеется, что это должны быть особые «аппараты», непохожие на парламентские. Организованная партия пролетариата, которая бы признавала наличность условий для народных восстаний и не заботилась о соответственном аппарате, была бы партией интеллигентских болтунов; рабочие ушли бы от нее в анархизм, буржуазный революционизм и т. п.

С другой стороны, состав политически руководящего авангарда каждого класса, пролетариата в том числе, тоже зависит и от положения этого класса и от главной формы его борьбы. Ларин жалуется, например, на то, что у нас преобладает в партии рабочая молодежь, что семейных рабочих у нас мало, что они отходят от партии. Эта жалоба русского оппортуниста напомнила мне одно место у Энгельса (чуть ли не в «Жилищном вопросе», «Zur Wohnungsfrage»). Возражая какому-то пошлому буржуазному профессору, немецкому кадету, Энгельс писал: разве не естественно, что у нас, партии революции, преобладает молодежь? Мы партия будущего, а будущее принадлежит молодежи. Мы партия новаторов, а за новаторами всегда охотнее идет молодежь. Мы партия самоотверженной борьбы с старым гнильем, а на самоотверженную борьбу всегда первою пойдет молодежь.

Нет, предоставим лучше кадетам подбирать «уставших» старцев в 30 лет, «поумневших» революционеров и ренегатов социал-демократии. Мы всегда будем партией молодежи передового класса!

И у Ларина самого прорывается откровенное признание насчет того, почему ему так жаль уставших от борьбы семейных людей. Понабрать бы таких усталых побольше в партию, это сделало бы ее «тяжеле на подъем, подрывая почву под политической авантюрой» (с. 18).

Вот так-то лучше, добрый Ларин! К чему лукавить и обманывать самого себя. Вам нужна не партия-авангард, а партия-арьергард, чтобы потяжеле была на подъем. Так и надо говорить прямо!

…«Подрывать почву под политической авантюрой»… Бывали поражения революции и в Европе, бывали июньские дни в 1848, майские в 1871 годах, но социал-демократов, коммунистов, которые бы видели свою задачу в том, чтобы объявлять «авантюрой» выступления масс в революции, – этого еще не бывало. Для этого надо было, чтобы в революционные марксисты записались (надо надеяться, ненадолго) бесхарактерные и трусливые, неуверенные в себе и падающие духом при всяком повороте событий к реакции российские мещане, называемые, с позволения сказать, «интеллигенцией».

…«Подрывать почву под авантюрой»! Но если так, то первый авантюрист — сам Ларин, ибо он называет «мелкую борьбу» наивыгоднейшим путем революции, ибо внушает массам веру в рост революции, в заполнение армии через 2–3 года недовольной деревней, в грядущее «падение старой власти» от «первого же серьезного испытания»!

Но Ларин – авантюрист еще и в другом, гораздо более худшем и более мелком смысле. Он – защитник рабочего съезда и «беспартийной партии» (его словечко!). Вместо социал-демократии нужна «Всероссийская рабочая партия», – потому «рабочая», что в нее надо взять мелкобуржуазных революционеров, с.-р., п. п. с, белорусскую громаду{94} и проч.

Ларин – поклонник Аксельрода. Но услугу он оказал ему медвежью. Он так превознес его «юношескую энергию», его «истинное партийное мужество» в борьбе за рабочий съезд, он так горячо его обнял, что… задушил в своих объятиях! Туманная «идея» Аксельрода о рабочем съезде убита насмерть наивным и правдивым практиком, который сразу взял и выпалил все то, что надо было скрыть для успешной пропаганды рабочего съезда. Рабочий съезд – значит «снятие вывески» (с. 20 у Ларина, для которого социал-демократизм – одна вывеска), значит слияние с эсерами и с профессиональными союзами.

Правильно, тов. Ларин! Спасибо хоть за правдивость! Рабочий съезд действительно значит все это. Именно к этому повел бы он даже против воли созывателей. И именно поэтому рабочий съезд теперь есть мелкая оппортунистическая авантюра. Мелкая, ибо никакой широкой идеи тут нет в подкладке, а только усталость интеллигента от упорной борьбы за марксизм. Оппортунистическая – по той же причине и потому, что в рабочую партию впускают тысячи далеко не определившихся еще окончательно мелких буржуа. Авантюра, ибо при современных условиях такая попытка принесла бы не мир, не положительную работу, не сотрудничество эсеров и эсдеков, которым Ларин отводит любезно роль «пропагандистских обществ внутри широкой партии» (с. 40), а безграничное увеличение борьбы, раздоров, расколов, спутанности идейной, дезорганизации практической.

Одно дело – предсказать, что эсеровский «центр», по отпадении энесов и максималистов, должен прийти к эсдекам[33]. Другое дело – лезть за яблоком, которое только зреет, но еще не созрело. Либо шею сломите, почтеннейший, либо желудок испортите сырыми фруктами.

Ларин аргументирует «от Бельгии» – совсем так, как в 1899 году Р. М. (редактор «Рабочей Мысли») и г. Прокопович (когда он переживал «стихийные порывы» социал-демократа и не «поумнел» еще настолько, чтобы стать «планомерно действующим» кадетом). К книжечке Ларина аккуратненько приложен аккуратненький перевод устава бельгийской рабочей партии! Добрый Ларин забыл перевести в Россию промышленные условия и историю Бельгии. После ряда буржуазных революций, после десятилетий борьбы с мелкобуржуазным квазисоциализмом Прудона, при гигантском, едва ли не высшем в свете, развитии промышленного капитализма, – рабочий съезд и рабочая партия в Бельгии были переходом от непролетарского социализма к пролетарскому. В России, в разгар буржуазной революции, плодящей неизбежно мелкобуржуазные идеи и мелкобуржуазных идеологов, при наличности растущего «трудовического» течения в смежных слоях крестьянства и пролетариата, при наличности Социал-демократической рабочей партии с десятилетней почти историей, рабочий съезд есть плохая выдумка, слияние с эсерами (кто их знает? может, 30 тысяч, а может и 60 тысяч – говорит Ларин простодушно) есть интеллигентская причуда.

Да, да, история умеет пользоваться иронией! Годы и годы трубили меньшевики о близости большевиков к эсеровщине. И вот большевики отвергают рабочий съезд между прочим именно потому, что он затемнил бы различие точек зрения пролетария и мелкого хозяйчика (см. резолюцию ПК{95} в № 3 «Пролетария»). А меньшевик стоит за слияние с эсерами в связи с защитой рабочего съезда. Это бесподобно.

– Я не хочу растворить партию в классе, – оправдывается Ларин. – Я хочу объединить только авангард, 900 тысяч из 9 миллионов (с. 17 и с. 49).

Берем официальные цифры фабрично-заводской статистики за 1903 год. Всего фабрично-заводских рабочих – 1 640 406. В том числе в заводах, имеющих свыше 500 рабочих, – 797 997; в заводах, имеющих свыше 100 рабочих, – 1 261 363. Число рабочих в крупнейших заводах (800 тыс.) – немногим ниже цифры Ларина для объединенной с эсерами рабочей партии!

Итак, Ларин не надеется на то, чтобы мы в России, имея уже теперь до 150–170 тысяч членов социал-демократической партии, при 800 тысячах рабочих в крупнейших заводах, при крупных горных предприятиях (не вошедших в этот итог), при массе чисто пролетарских элементов в торговле, в сельском хозяйстве, в транспорте и т. д., – чтобы мы могли вскоре завоевать для социал-демократии 900 тысяч пролетариев, как членов партии?? Это чудовищно, но это факт.

Но неверие Ларина есть только робость мысли интеллигента.

Мы вполне верим в осуществимость такой задачи. В противовес авантюре «рабочего съезда» и «беспартийной партии» мы выдвигаем лозунг: расширение впятеро и вдесятеро нашей социал-демократической партии, но только преимущественно и почти исключительно чисто пролетарскими элементами и исключительно под идейным знаменем революционного марксизма[34].

Теперь, после года великой революции, при быстроте развития всяких партий, пролетариат выделяется в самостоятельную партию быстрее, чем когда-либо. Выборы в Думу помогут этому (конечно, если не идти на оппортунистические блоки с к.-д.). Измены буржуазии вообще и мелкой в особенности (энесы) укрепят революционную социал-демократию.

Мы добьемся ларинского «идеала» (900 тыс. членов партии) – мы даже перегоним этот идеал посредством упорной работы на том же пути, а не посредством авантюр. Расширять партию пролетарским элементом теперь действительно надо. Это ненормально, что в Питере всего 6 тысяч членов партии (81 тысяча рабочих в СПБ. губернии на заводах с 500 и более рабочими; всего 150 тыс. рабочих), – что в Центральном промышленном районе всего 20 тыс. членов партии (377 тыс. рабочих в заводах с 500 и больше рабочими; всего 562 тысячи рабочих). Рабочих надо уметь включать[35] в партию в таких центрах впятеро и вдесятеро больше. В этом Ларин вполне и безусловно прав. Но мы не должны впадать в интеллигентское малодушие и интеллигентскую нервозность. Мы добьемся этого на нашем соц.-дем. пути, без авантюр.