Будешь ли ты грустить, если Бетельгейзе взорвётся?

Ева, бродившая взглядом по лужицам пепла в прихожей. Льюис, прячущий зрение в потолке, в послемраке света, в её дрожавших пальцах, в монстерах возле стен. Безымянные тени чьих-то силуэтов, толпящиеся в кухне. Миша, единственный, кто осмелился.

Она бы хотела сказать, что стало легче.

Заперевшись в лихорадившей спальне кого-то из братьев Джеймс на втором этаже, Уэйн наблюдала, как в полуночном вспоротом свечении, посреди мотыльков, ритмичным трепетом кромок-кружев летящих к ним, Миша исполнял импровизированный танец под первые попавшиеся композиции с уэйновых любимых плейлистов: разум петляюще бился о мякоть мозга с каждым стуком посуды и стекла снизу, вопил, предлагая или разрушить, или выстроить, в конце концов, между ними грань – это казалось таким простым, достаточно сделать один сквозь вуаль истошно киноварного неба-монолита шаг к фигуре перед рамой ближе, чем ничего, прямо к бесцветным хребтам ладоней. Уэйн смотрела на его извивающуюся спину, но смотрела отстранённо – запоминала каждое экспромтное движение для того, чтобы повторить в бессвязной раскадровке сне: тонула в распухшей в горле горькости, в этой близости и этой правде, которую отчего-то было необходимо ждать, как какого-нибудь прорицания, в эшафотовых, бьющих в окна цветках-петлях сирени, в угасающем, никому не нужном, проблемном сердце, заполонившим всю грудную клетку так, что хотелось уменьшиться в размерах в миллионы раз, чтобы не чувствовать всего этого и одновременно надеясь, что оно никогда не кончится, но у неё оставалось тридцать с приростком секунд прежде, чем песня оборвётся.

Под конец перед кульминацией зрачки напротив сузились и стали горно-серыми, – и тогда Уэйн ещё не знала, что в предгрозовой духоте качались и бледнели вовсе не они, а отблески сотен точечек-ламп в сверкающем потолке из вольфрама заоконного мрака за его силуэтом, – и, будучи на четверть головы выше, сильнее и нерешительнее, Миша в секунду свернулся в крошечного солнечного зайчика, растворяющегося, стоило бы чуть повернуть зеркальную полость; последовало неловкое, плоское объятие плеч, которое, не встретив ни малейшего сопротивления, опустилось к талии и стиснуло Уэйн тело до хруста косточек и сухожилий. Они были как пара взаимодействующих галактик NGC 4038—4039 в созвездии Ворон: через миллиарды лет они слились бы одним целым. На развороченной постели слёзы обожгли ключицы, осторожно намочили ворот, он, размазывая клочковатую подводку, уткнулся носом ей в шею и тишайше заплакал, ни разу не всхлипнув – просто позволяя соли диссонансом стекать вдоль щёк. До того дня она не догадывалась, что люди могут плакать так. Искрящееся пространство вовне резала мелочно-бесформенная, задрапированная гулом тяжёлых механических крыльев дремучая тишина, в которой взлётная полоса комнаты варилась почти до рассвета.

«Ты ни в чём не виновата, Уэйна…» Они обнимались и плакали. Каждый из тех хаотичных поцелуев застыл на лице, как печать. «Никто не виноват». Уэйн ощущала их сухими иголками, когда стояла перед аэродромной дорожкой кладбища, на пути к залежам праздно-заледеневшей могилы: что-то большее, чем человек, чем время, чем смерть.

Несмотря на центнеры пропущенной сквозь себя боли, она ужасно скучала по той распечатке кадров мая-июня, когда Миша, на самом деле волнуясь, оставался у неё неделями на ночёвках, отрывал и присваивал себе куски огрубевших страданий-паразитов, когда вокруг были беспрерывные касания его на оттенок бледнее кожи и на тон растёртее губ, которые он поминутно растягивал улыбками и смехом, был он по-настоящему такой настоящий или не был, был или не был, был или не был. В тот отрезок прохладного лета она плавала в резервуаре сенсорной депривации, мир был узким, размеренным, почти спрятанным от остальных, и очертания чужого лица то таяли, то раскалывали материю воздуха в полом лунном свете, и дни становились длиннее, и длиннее, и длиннее, пока время не пошло вспять.

Сейчас, переводя на переднем сидении в сиянии забрызганных софитом листьев и трезвучии ночного звона поступь дыхания, Миша словно снова становился тем налётом нездоровой лёгкости прошлого, путеводным самосветом, как из детства. Громко втянув воздуха, он вздёрнул головой и, не глядя на Уэйн, коротко бросил в остывшую ночь, в свист моросящего ветра:

– Мне как будто снова семнадцать… – улыбка растеклась, он дозой вдоховвыдохов растушевал её по губам. – Поставь Троя. И срочно дай мне закурить!

– Окно только приспусти пониже, – засмеялась Уэйн, таща сигареты из блока предохранителей.

Она пролистала плейлист, который, углубляясь к недостижимым началам, тоже весь походил на огромную сноску после абзаца, отправляющую её к рассечённым до крови бессонными звёздами страницам; печальное спокойствие от Ланы Дель Рей, андеграундные рэперы из Южной Кореи, пара треков Three Days Grace – кому-то очень нравилась эта группа, но у неё начало перехватывать дыхание от попыток вспомнить.

– Чёрт, – улыбнулся Миша, на мгновение скаля острые клыки, когда Уэйн наконец отрыла «Strawberries & Cigarettes» и вдоль салона поплыли невозвратные волнующие аккорды. – Я вспоминаю свой четвёртый побег из дома под эту песню. Чёрт. Уэйн, ты помнишь?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

(Здесь и далее) Инстаграм (Instagram) и Твиттер (Twitter) – организации, запрещённые на территории России.