Новолетье

…И в той часовенке новой, где запах ладана ещё не затмил дух сосновый, встретились они на исходе лета, как невзначай…

…– Душно мне, Ладуша, тошненько…. Тоска смертная съедает… Грех на мне тяжкий… Самуил во сне привиделся: каялся, – сбил меня с пути, а я вслед за ним тебя совратил… Душа его в аду мается…

– Не суди себя, Леонтий; если в любви грех, – так и я грешна…. Сама того хотела…

– Тебе дитя послано: то знак, что прощена ты в вышних. А мне уйти надо… На полночь пойду; там дух смирится…

…По первому морозу вернулась рать из похода. Да не ехал впереди Ставр Годиныч в доспехах золочёных на вороном коне. Анастасия Карбыша прежде увидала с перевязанной рукой у обоза с побитыми. Тут уже стонали бабёнки, признавшие своих…

…Ставр, живой, весь израненный, едва открыл глаза, протянул руку:

– Милостив Бог, дозволил умереть не на чужбине, на тебя посмотреть ещё…

На руках внёс Карбыш хозяина в дом; Анастасия хотела сменить челядинцу набухшую кровью повязку, но тот вырвал руку: «Сам…поди…» Неопределённо мотнул головой. Не понравился ей взгляд Карбыша, – ровно кинжалом бил…

Все зелья-травы, все заговоры-приговоры использовала Анастасия, дабы спасти мужа. Всех ворожеек-знахарок с округи собрала. А уже знала, – нет жизни в нём…

Однажды утром собрал силы, подошёл к окну, долго на свежий снег смотрел:

– Не води боле знахарок, дай помереть спокойно… Не трать душу… Что бабки-то про дитя говорят? Сын будет? Жаль, не увижу… Мальцов женить не успел… Не плачь, сердце не рви, на всё воля божья… Не сладко тебе будет, голубка моя, да Карбыш не оставит тебя…

…Отпевать Ставра приехал бискуп новгородский: не чёрный смерд помер, – посадник преставился, слуга княжий. Из Новгорода же прибыл следом посадник новый, Пров Давыдыч, дородный, не старый ещё, с бабой-толстухой да выводком упитанных детишек…

Через день после тризны Пров навестил вдову, объявил, – корма ей будут идти прежние, честью-почтением не обойдут вдовицу, сирот без попечения не оставят. Сам Ярослав-князь о том заботится…

…Карбыш исчез сразу после тризны. А перед Постом случилось страшное: утром у часовни нашли Леонтия с кинжалом в груди. Кинжал тот Анастасия признала, и скрывать не было нужды,– его многие видали у Карбыша…

По горячим следам сыскать не вышло татя; решили, – ушёл к своему племени, на полдень; пожелали там ему голову сложить. Долго толковали, – почто убил попа, никак с ним не общавшегося. Одно вывели: не нашей веры человек, кто разберёт его? …На том всё и стихло…

Вместе с пеньем ручьёв весенних услыхала Анастасия плач своего последыша… Всё у Ванюши от матушки, – кудри золотые, глазки синие… А отчего свет в них небесный – о том лишь ей знать…

Глава 3. Год 1040

Не было причин посаднику Прову отказывать сыновьям Анастасии, как пришли они сватать его дочерей, – он и не отказал. Нынче у старшего, Гаврилы, свой двор, а по отчему дому бегают двое парнишек Авдея.

Анастасия по-прежнему ходила за травяным зельем, иной раз невесток брала с собой, наставляла в ведовстве, – в другой двор не набегаешься. Варварушка по малолетству ещё тянулась за ней, а как возросла, – упёрлась, ни в какую. Не бить же, а против воли зелье брать, – грех один…

А перед Купальницей Анастасия к Алатырь-камню одна шла, сидела там почти до заката, не переходя брода. Казалось, – с той поры и вода студёнее стал, и протока глубже…

Как-то ввечеру домой воротилась, Ненилка-сноха встретила:

– Тебя, матушка, девчонка Кумохина дожидает; почитай, как ты ушла, всё у ворот крутится. Я ей: матушка нынче запоздно воротится. А она: дождусь, говорит… Заботы, видать, нет никакой…

– Да поди, есть, коли ждёт… -

…Кумоха бабила (баба-повитуха) на Сиротском погорелье; делала своё дело за что Бог подаст. На торгу не видали в последнее лето ни её, ни дочери. Дарёнка хороводилась меж такой же голытьбы. Молвили, – погуливает с ней Лазарь, сын Микитки Бережка, крепкого хозяина сельских кузниц …

…Дарёнка, робея, встала у дверей. Анастасия вгляделась в пригожее заплаканное личико.

– Да тебе чего? Травки, поди, приворотной, аль отворотной? – Оглядела ветхое платьишко, короткое, не прикрывавшее босых пыльных ступней. – У меня того не водится, я хвори телесные лечу; за тем к Ведёнке поди… – Дарёнка хотела что-то сказать; всхлипнув, закрылась ладошкой…

– Ну что это? Что стряслось-то, девонька? – Распахнулась дверь, в горницу влетела раскрасневшаяся Варвара, увидала Дарёнку.

– Ты?.. Чего здесь?.. – та, как-то дико глянула на Варвару и выскочила из горницы… Анастасия пристально посмотрела на дочь; та, пряча глаза, как без любопытства, обронила:

– Чего она приходила-то?

– Может, о том у тебя спросить?..

…Рано стали соседки нахваливать ей Варвару, – девка-огонь, и пригожа, и разумна, лишь горда не в меру. Анастасия забоялась: не испортили б девку, и то больно нравна. Ей слово, – она десять; и не то, что грубо, а чтоб всё по ней. Где ж такой жениха сыскать?

Любуясь девушками на игрищах, материнским взглядом выделяла Варварушку. Не разумела, что краса её столь заметна и другим, пока не услышала молву бабью: «Варварушка-то Настасьина пригожей сколь возросла. Невеста!»

«Невесте» в ту пору попенять пришлось после хороводов, – без спросу взяла из сундука материного лунники серебряные, дар свадебный Ставра. Они и хранились к Варварушкиной свадьбе…

Ей без нужды прикрасы девичьи; не трёт свёклой щёки, не кусает губ для яркости; всё от Бога да от отца, боле чем от матери…

Варваре лишь бровью тонкой повести, – парни косяком за ней, что заговоренные. О том языки злые толковали: посадницы зелье играет, родова у неё ведовская, – Настасью Ставр незнамо откуда привёз…

Варварушке молва нипочём, – да круг ухажёров всё реже. Немногие выдерживали норов её гордый да прихоти, коим конца нет, да насмешки, коих на всех достанет у неё. От одного рыбой несёт, от другого дёгтем. Тот больно высок, тот низок; кто глуп, кто трусоват… С обидой стала замечать, – самые верные, сердечные друзья по сторонам посматривают, – Лазарко да Вавилка Самулёнок!

Лазарко, тот всю зиму от Дарёнки не отходил; чего уж сыскал в ней, – худа, бледна, одежонка ветхая, срам один…

…Дождалась, – Вавилка при всех подружках объявил, руку высвободив из её пальцев:

– Ты, Варвара Ставровна, девушка-огонь, а я боюсь сгореть. Горда ты больно и спесива; мне девицы ласковые милее. С таким норовом с кем останешься?

– С кем? Да вон хоть с Лазарем! Пойдёшь ли со мной, Лазарко? – парень стоял поодаль с Дарёнкой, за руку её держал. Как омороченный блеском чёрных гневных глаз, разжал пальцы, чуть слышно произнёс:

– …Пойду…

– Что? Не слышу! Аль ты голос потерял?

– Пойду, Варварушка! – твёрже повторил парень. Побледнев, Дарёнка отшатнулась от него, не веря услышанному; закрыла лицо руками, бросилась прочь… Лазарко повернулся за ней, остановился робко:

– …Я это… Варварушка, того… потом… – кинулся догонять Дарёнку… Варвара до крови закусила губку; под опущенными ресницами спрятала блеснувшие слезинки, – не хотела видеть насмешку в глазах подруг….

– Вот значит как.. Хорошо же… Поглядим, кому плакать придётся… – топнула ножкой. – Лазарко мой будет!

…Не замечала прежде Анастасия у дочери такой склонности к милосердию, чтоб добро своё раздавать. А тут, – саян старый отдам, выступки ношеные. И всё Дарёнке… Невдомёк Анастасии в чём тут дело…

А Варварушка будто притихла, притушила огонь в глазах, поласковее стала. Испросила прощения у Дарёнки, улестила подарками; убедила, – ни к чему ей Лазарка. Простуша поверила, растаяла от ласки. Много ль надо бедной девчонке? Как же, – первая красавица и гордячка снизошла до неё…

Варвара меж тем все тайны Дарёнки сердечные выведывала; а с Лазаркой почти не видалась. Редко при встрече глазки вскинет да отведёт, плечиком дрогнет, искоса глянет. А тому и довольно, – в сердце колотун не унять, на Дарёнку уж не глянется, тоска, да и только…

На Петровки Лазарко уж не отходил от Варварушки. Дарёнка по простоте такого коварства понять не могла, и глазам верить не хотела. Подарков никто ей боле не дарил, и не было больше у неё ни милого друга, ни подруги сердечной… Один лишь Рыбарь, дюжий молчаливый парень, безмолвной тенью бродил за ней…

Набралась храбрости, сама подошла к Варваре:

–…Как же это? Что ж мне-то делать, подруженька?

– А ты хоть Рыбаря возьми, вы с ним в пару станете, – получила в ответ холодно. – И на что тебе Лазарко? Отец его не дозволит на тебе жениться. И мне не след водиться с тобой, подружки пеняют за тебя…

Не одной лишь Варваре пригожий Лазарь надобен стал; подрастали и другие «невесты». Соседка его, Любашка, из большого горластого семейства, не удалась ни разумом, ни статью. Поди, мать надоумила, – завлечь Лазарку в женихи, отбить у Варвары, с которой ходила в подружках. Пытаясь, и не умея ничего перенять от Варварушки, она таращила на парня глупые коровьи глаза, добиваясь лишь недоуменья, а то и откровенной насмешки. И подруги не остались в стороне, глумились, как могли, над бедной Любашкой. Та отбрёхивалась, насколько позволял скудный разумишко, поднаторев в домашних сварах. Не хватало слов, – в ход шли кулачки…

В тот же вечер, после Дарёнки, чуть Варвара, испив квасу, умчалась опять в улицу, явились опять гости незваные. Малёха, мать Любашки, притащила с собой дочь, растрёпанную, с поцарапанным лицом, зарёванную. Из уха на алую бархатную епанечку капала кровь.

– Это чего ж такое деется в селе-то нашем? – блажила Малёха ещё от ворот. – Это где ж то видано: красу девичью порочить, в светлый-то праздник? Это почто ж ей всё дозволено-то? – Она ещё что-то вопила, но уже тише, истощив запас проклятий. Анастасия, меж тем, усадила Любашку на скамью, принесла чистого холста и отваров; промыла с приговорами царапины.

– Ты чего ей там наговариваешь? Сурочить ли девку хочешь? Я к посаднику пойду; есть у нас волости в селе, не все у тебя под пятой омороченые ходят. Я до князя дойду!

– Утишись, Малёха! Будет твоя девка как новая; и виру я заплачу, и дочерь накажу, как тому следует…

Прибрав косу Любашке, Анастасия выставила их за ворота; в улице они перебрёхивались уже меж собой.

– …Ванюша, поди, покличь сестрицу, скажи, матерь кличет, да потурь, чтоб не мешкала…

…Та пришла недовольная; от подружек стыдно, – как малую мамка домой зовёт; а ввечеру самое гулянье девичье…

В те поры воротился с поля Авдей; крепко досталось девушке на орехи, успевай расщёлкивать…

– …Стыдно ль тебе, сестрица-красавица? Задрать бы подол да выпороть! – Варвара поморщилась на братнино резкое слово. – Второе лето по гуляньям носится, хвост трубой. В доме рук ни к чему не приложит, челядинки ей приданое готовят от зари до зари, – она того приданого в глаза не видала, не до того ей. Кому то приданое? Добрых парней разогнала, один Лазарь и остался, на все прихоти готов, хоть в Молосну головой…

– Суженого, дочи, по сердцу выбирают, а коль замест сердца камень чёрный, – как выберешь?

– Да чем вам Лазарко-то неугоден?

– Да ровно телок бессмысленный, куда ведут, туда и идёт. Бабёнок, балованный, не хозяин в доме, топорика в руках не держал…

– На что ему? Челядь на то есть…

– Ладно станете вместе хозяйствовать… Как урок челяди дашь, коль сама толку не ведаешь?

– И пусть! Я тут, видно, заобихожая (лишняя) у вас! За встречного первого отдайте, только с рук сбыть! Все шишки на меня, а вы своего любимчика поспрошайте, где он бегает-пропадает! – Варвара хлопнула дверью, убежала в светёлку…

– До Рождества бы окрутить её…– вздохнул Авдей…

Затихла Варвара, со двора ни ногой, за ворота лишь с матерью или с невестками; с утра до заката в хлопотах, за прялкой, за тканиной…

Изредка, услышав стук копыт за воротами, отрывалась от работы, будто хотела в окно глянуть, тайком стряхивала беглую слезинку, чтоб не приметил никто.

Осенние свадьбы играли уж по Беловодью; на десятый день по Зажинкам, чуть смерклось, – во дворе шум, скрип телег, ржание коней, голоса весёлые. Варвара всем нутром напряглась, как дышать в тягость стало, только слушала сердце, бешено бьющееся…

Пока Ненилка поднималась, шла к окошку, переваливаясь тяжёлым пузом, прыткий Ванюшка юркнул во двор; воротился, опередив гостей; торжественно-растерянно объявил: «сваты… от Лазарки…»

Варвара вспыхнула всем лицом, прикрылась ладошкой, торопливо скомкала куделю, бросила под лавку; метнулась в светёлку. На пороге обернулась, сияя глазами, оглядела всех: вот, мол, дождались?

…Перед сном Анастасия как всегда обходила внуков, зашла к сыну поцеловать и помолиться на ночь с ним. Обычай этот завёл Ванюша; как-то попросил её:

–…Со мной вместе помолись, матушка. Мне кажется, с тобой меня Боженька лучше понимает… – Заученные слова молитвы в детских устах звучали так искренне и чисто; Анастасия боле слушала его, чем молилась сама… Она по-прежнему считала – просить у икон ей нечего… Слова её молитв ужаснули б попа Игнатия, иссохшего, как весенняя морковка. А она хотела лишь, чтобы Тот, Кому Молятся, не вмешивался в заботы её семьи, и позволил ей самой справляться со всем…

–… Матушка, сестрица у нас хорошая?

– Хорошая она, чадушко, хорошая, да прихотлива страсть…

– Мне жаль, как ты её бранишь. Вот уведёт её Лазарь к себе, и не увидим боле …

– Как же не увидим? Она придёт, и ты в гости станешь ходить к ней…

– Не хочу туда в гости; не глянется он мне; в церкви не молится, – на девиц глядит…

–… А что про тебя Варварушка сказать хотела давеча?

– Не знаю… Это я потом тебе… Матушка, а иконы кто творит?

– Люди, верно, святой жизни, монахи, может статься…

– Мне, матушка, давеча тятенька явился во сне; перекрестил, а потом заплакал. Он в чёрном платье был… Может, он хочет чтоб я монахом стал?

– Нет, чадо, нет! Монахи по земле скитаются; не хочу, чтобы ты покинул меня, и тятенька не хочет того! Ох, чадо моё неугомонное, мал ты ещё…

– Ты сказку мне скажи; ту, про Ерша Ершовича…

…Сказка и до половины не дошла, а Ванюша посапывал уж в подушку…

Не могла она нынче не зайти к дочери своей строптивой; та ещё не спала…

–…Ждала тебя, матушка, знала, – зайдёшь… Давно ты не приходила ко мне так. Прости меня, виновата я перед тобой; уж такая, видно, уродилась. Может, от того, что зимой родилась?

– Я тоже зимой на свет появилась. Ну да, вины твои детские; без них не прожить… Невеста ты теперь, о другом думать надо: как своих детей ростить станешь? Свой путь сама выбрала, никто не толкал, и назад уж не свернёшь… Давай-ка причешу тебе коску своим гребнем…

– Матушка, давно спросить тебя хотела: на что тебе этот старый гребень, он уж потемнел? У тебя тятенькин, с узорочьем, есть, да Гаврюша дарил ещё…

– А это матушки моей, Жалёны, гребень; для меня он самый дорогой… Спи уж, чадушко моё…

– Ты мне песенку спой, колыбельную… Помнишь, нянюшка Улита пела?

– Спою, усни только, Бог с тобой, дитя моё…

Глава 4. Год 1046

…Варвара малость огрузла, родив троих детей за шесть лет. Старые ступеньки отцова дома поскрипывали тяжко, как поднималась она в прежнюю свою светёлку. Как всегда, была чем-то недовольна…

–…Распустила челядь, матушка, – девка сенная в дверях едва поклонилась; я чай, шея закоснела?

– Она из новых, тебя допрежь не видала…

– Не видала, так что ж? По обличью не в домёк, – не холопка пришла. У меня, вишь, не так; я и голоса не рву; мне лишь бровью повести, – всё по моему идёт…

– Ведомо: у тебя и муж по одной плашке ходит, на другую не глядит. Да счастье твоё у тебя на лице написано…

– Что о моём счастии говорить? О другом речь поведу. Иван-то где? Да вели, матушка, мёду погорячее, что ли, подать, – смёрзлась я. Недалече шла, а ветер студёный; скоро ль весна?

– Ваня гуляет где-то с ребятами; поди, скоро придёт. Его дело молодое, а тебя кто гнал в непогодь? Аль ты опять с Лазарем побранилась; дома невмочь стало?

– …То-то что молодое… Кабы с ребятами… Ведаешь ли, – у богомазов пропадает он днями, сам мажет лики… Он у нас как другого отца сын… В монахи пойдёт, что ли?

– То дело святое, богоугодное, кой тут грех?

– Дело-то святое, да богомазы те бражники, опойцы, поста не блюдут; по святым дням песнопения устраивают непотребные… Что люди скажут? Посадника ли сыну с тем сбродом водиться?

– Лишнего наговариваешь… Видала я тех людей, всякие есть; монах греческий у них в набольших. Не мог он непотребства допустить. А что Ванюша там, – что ж, лучше ль по улицам шелапутничать? Душа его чиста, греха не примет. И сказывал он мне про всё…

– Хорошо же, матушка, то не в диковинку тебе… Аль ведаешь и о том, что он жениться ладит? Не сказал ещё, куда сватов засылать?

– Впервой слышу… А в том что худого? Молод, верно; ну, чай, скажет, коль невесту сыскал…

– Сыскал, сыскал… Без роду, без племени, христианского имени не ведомо; крещена ль? То ль восорка, то ль печенежка… У матери-то она прижилая; у чужих за кусок хлеба из милости обретается.

– Ты тоже не княжьего роду. А она мне не ведома, может, девушка хорошая; бедность, – не грех. Иванушка с непутней не свяжется…

– Так ты, поди, погляди на сношеньку будущую! Да там и глядеть-то не на что! Тоща, черна, может, вовсе хвора! Такую-то хозяйку в дом отцов вести, побродяжку; последнее добро растрясёт… Не дождусь, видно его нынче; хотела сама сказать ему слово, да ин ладно; детки одни, с нянькой, да не со мной… Женить его, матушка, пока от рук не отбился вовсе…

Спускаясь, Варвара столкнулась на лестнице с Ваней; влетел, раскрасневшись, сияя глазами, поклонился сестре. Варвара, любя, смягчила взгляд, поцеловала в лоб:

– Загулялся, молодец! Так ли со святописания ворочаются?

Не сказала Анастасия дочери, – давеча видала Ваню с девушкой, – стояли у ворот, сцепив руки, глаза в глаза. Девчонка во всём старом, до предела ношеном, и, видно, – с чужого плеча. Анастасию приметив, девушка вырвала руку из ладоней Ивана и убежала… Не стала пытать сына, ждала: сам скажет… Не дождалась, подивилась: допрежь не таился от матери…

…За семейной вечерей всматривалась в сына, пытаясь разглядеть в нём что-то новое, чего ей нельзя было не уследить. Ненилка первой эти приглядки подметила, поняв, о чём думает матушка, – у той свои сыновья подрастают:

–У Вани усики пробиваются; не пора ль женить его, матушка?-

Малый, Ненилкин Пётрушка, хихикнул:

– Ваня-жених! – и получил от отца по лбу ложкой.

– …Жених… – подал Авдей голос. – Такому ли молодцу невесту не сыскать. Вон у Русина девки подрастают…

– …Как сердце Ванюше подскажет, так и сбудется…

– Прости, матушка, да вот Варвара по сердцу выбрала, что ж с того вышло?

– За всё, сынок, платить надо…

…Как расходились из горницы, отвечеряв, Анастасия задержала сына. Отперла свой сундук, плат достала новый, ею тканый, башмаки крепкие.

– ….Вот, не знаю, по ноге ли ей… Снеси своей милуше, до тепла-то ещё далёко…

–…Спаси Бог, матушка… – Иван низко поклонился, глаз не поднимая, прошептал:

– Я потом тебе всё… – убежал к себе…

-…Ах, кабы мне такое узорочье, да ниток цветных… – Найка гладила тонкими пальцами дарёный плат, – такого бы, поди, наткала… Все бы цвета земные собрала… Какой талан у матушки твоей… Так и видно, – добрая она…

– А пошла бы ты к нам в терем, сидели б вместе, ткали. Всё лучше, чем нынче живёшь…

– Ни за что, Ванечка, того не будет, из милости жить не стану. Ты уйдёшь скоро, а мне соринкой в глазу там оставаться…

– Кто ж знает: уйду ль? Я не решил ещё… «Уйдёшь, Ванюша, уйдёшь; и дорога твоя дальняя, невозвратная…» Не сказала вслух того, о чём в снах ей тяжёлых являлось, не ясных самой…

…Весна всё же пришла в Беловодье; радовался ли кто тому, боле Ванюши. Теперь Найкины ножки не так будут зябнуть в старых башмаках; дарёное она берегла, надевала редко…

Другая радость – Порфирий-гречанин взял его помощником писать большие образа для новой сельской церкви. Порфирий глядел иконы местного письма; монах Серафим указал на Ивана, как на самого способного ученика.

С начала лета древодели уж вовсю стучали топорами; рядом со старой, полутёмной, тесной церквушкой, рубили новую, в две клети, – одна восьмериком, с шатровой кровлей, да с высоким крыльцом на столбах.

–…Велико ли дело: брёвна накидать… – ворчал, помешивая горячий осетровый клей, тощенький мужичок Тишка. – Лик, то ина забота; он для душевного розмысла; в каждый толику сердца вложить надо… – Тишка не писал образы сам; от неведомой хвори у него дрожали персты. Со дня зачина ликописного двора состоял он тут караульщиком, да и жил здесь. Творил краски ладно, не гнушался с мальцами по осени хвощ собирать для чистки левкаса…

-…Ты, Ваня, на старика не зазри; я по душевному расположению говорю: не ладно, что с некрещёнкой гуляешь; а коли ко кресту её приведёшь, – грех тот сымется. Ты ноне лик святой писать зачнёшь, душе в ту пору с Господом беседовать надо, а твои мысли где тогда будут?

Порфирий, усмотрев Божью искру у Ивана, дозволил писать ему лики самостоятельно, на нескольких досках. Отступлений от канонов в его работах Порфирий не углядел, разве что лики смотрелись живее, чем обычно. Несколько Ивановых досок разошлись по Беловодью; писал он небольшие складни, малые путные иконки…

Нынче ему предстояла первая большая работа: «Спас Нерукотворный». На то дело не всякий после долгих лет выучения способен; иному всю жизнь лишь малые образа писать.

Укоры за Найку тревожили Ивана. Объяснишь ли всем, что некрещённая да безгрешная, она ближе к Богу, чем крещёный Лазарь с приятелями: Тишатой и Смоляничем.

Как же оставить её, всеми отверженную? Отчего не идёт она в дом к матушке? Вот грех её единый – гордость! Отчего в церковь не идёт с ним? Всё ей чего-то боязно: лики святые строго глядят, дьякон Дементий страховиден больно. И то сказать, – не ангельский образ у попа, но это лишь видимость…

А ведь решил всё Иван: освятят новую церковь, и уйдёт он в края дальние. Мир велик; да как поглядеть с Глазника, что за даль откроется! Всё увидать хочется, чего Порфирий и Серафим видали, о чём рассказывают…

Первое дело, – Новгород; какую там храмину каменную ставят! Потом в Киев, на храм Софии Премудрой помолиться; дале в Константинополь, – там свой храм Софии. А есть и другие разные земли, – куда Ярослав-князь дочь свою отдал, откуда сыну невесту привёз. Что за страны такие, – Франкия да Полония? Сказывал Серафим: другими языками там говорят. Как же разумеют друг друга?.. Обойдёт всё, мир познает, тогда и воротится в отчину. Матушка поймёт, у неё Гаврила и Авдей останутся. А он вернётся непременно, – через год, через два; потому лучше Беловодья нет земли…

…Не имея рядом отца родного, в Серафиме Иван нашёл отца духовного; почитая в нём великого мастера-ликописца, впитывал каждое слово из поучительных бесед с ним…

Но и Серафиму не сознался бы он, что создал для себя в душе свою Троицу: Бог, мать и Найка. Сознавая греховность такого равнения, мучился и от того, что ни мать, ни Найка до конца понять его не умеют; любят, радуются за него, но Найку страшат лики святых, а мать просто не любит ходить в церковь…

…Анастасия не говорила сыну, отчего предпочитает старой, тесной церквушке такую же тесную, почти заброшенную, Леонтьеву часовню на окраине, куда лишь путники заглядывают. Иной раз просила Ивана проводить её туда, а он не любил эту странную часовню. Молва шла, – освящена она кровью; да и мать там больше плакала, чем молилась. И слёзы те были не о распятом Спасителе, а о чём-то мирском…

Страшась открыть какую-то тайну, Иван не спрашивал, о чём она плачет; от того и болела душа, что, как ни близки они были, оставалось меж ними всегда что-то недосказанное…

…Перед Троицей церковь почти закончили; к Духову дню для вознесения креста и освящения ждали из Киева митрополита Илариона.

…Иван и Найка нынче вовсе редко видались; с тёплыми днями прибавилось у неё забот и в поле, и в огороде. Для встреч коротких оставались им лишь столь же короткие ночи…

…Осыпалась по берегам черёмуха, вечерами дыханье лесных трав несло с собой вовсе не святые мысли; юность стучала в сердце, крепче медовухи пьянила. От лунного света распускались ночами белые ведьмины цветы; от зари утренней вспыхивали огоньки купальниц… Никогда ещё не была такой горячей маленькая ладошка Найки, никогда так не обжигали её глаза. Говорить ни о чём не хотелось, только брести босыми ногами по вечерней темнеющей траве, и хотелось отчего-то запомнить всё: влажность этой травы, затихающий птичий звон, словно было это в последний раз…

…Из сияния цветов сплела Найка два венка. По росяным травам дошли они до тихой заводи; солнце едва пало, а на восходе уже вспыхивали зарницы… Не хотел Зорич оставить их во тьме…

– …Вода обвенчает нас, Ванюша; Лада нынче с нами…