Новолетье

– Что, девушки, скатёрки взяли? Лебедей слепили? Всем ли достанет?

– Взяли! Слепили! Довольно всем будет!

…Восковых лебёдку с лебедем пускали в чашу с водой, глядели: согласно ль плавать станут?

По перву кинулись к амбару: слушать пересыпку хлеба. Слышали, не слышали, а кому ж охота в скудости вековать? Сыпалось, сыпалось!..

Самые отчаянные пошли коней выводить; Анастасия и не думала, что в потёмках и суете кто-то приметит:

– Ой, Настёна, твой конь-от спотыкнулся! Муж сердитый будет!

У околицы, где снег чист и нетронут, растянули скатерть за края, всыпали снега; раскачивая, приговаривали: полю, полю бел снег средь поля. Залай, залай, собаченька, дознай, дознай, где суженый! Им отвечал разноголосый собачий лай, – хриплый, обещавший старого мужа, и звонкий, молодой…

С закрытыми глазами, прихватив с дровяника по полену, побежали в горницу добычу рассматривать; довольны были те, кому гладкое досталось; ладно и коль кора толстая…

Рябая Панюшка в голос завыла; в сердцах бросила кривое суковатое полено. Ей опять не повезло, – и конь спотыкнулся, и собаки ей лаяли с хрипом, и зерна-то она, по чести, не слыхала…

Побросав у печи поленья, девушки побежали в птичник. Анастасия с трудом ухватила первую попавшуюся куру; в свете луны показалось, – рябенькая. Под бешеный стук сердца неслась средь других девушек, сжимая сонную трепыхающуюся птицу; не выронить бы!

В горнице при светце испугалась, едва не упустив из рук угольно-чёрную курицу…

На полу уж расставлена вода, разложены хлеб, кольца: медные, серебряные, золотые. С замиранием опустила Настя свою чернушку рядом с другими. Куры расправляли пёрышки, встряхивались, покудахтывали недовольно; подходили то к одному, то к другому, заставляя вскрикивать хозяек. Панюшкина рябая, попив воды, пошла к хлебу…

Чернушка надежд не обманула: исправно подолбила золотое кольцо. Затем вся куриная стайка дружно накинулась на хлеб, видимо, посчитав долг исполненным…

…За полночь, спать укладываясь, не забыла пробормотать: "суженый-ряженый, приди ко мне мост мостить…" И провалилась в сон… А тот как ждал её там… И опять никому ничего не сказала, лишь поутру Алёну спросила ненароком:

– Что, разве у Нащоки сын черняв?

– Да разве не помнишь: в отца, рудоват. (рыжеватый ) Оно и к лучшему; чёрный глаз нехорош, слышь-ко…

К концу зимы пала ростепель почти весенняя, местами снег осел; крепко держались лишь зимники.

За седьмицу до Масленицы прибыл гонец из Новгорода с вестью: звали на свадьбу Любаши, старшей Боровиковой внучки.

Собирались скоро; Богдашу оставили на Весеницу, – мал ещё, по пирам его мотать…

…Сердце Насти то замирало, то билось шибче, в ожидании праздника и какого-то чуда. Радовалась, что сидит в тёплом возке рядом с Алёной, что Семёнко правит за кучера. Наконец она увидит большой город, о каком только слышать приходилось. Как-то встретят её в Новгороде? Что там за люди? О том, что увидит своего жениха наречённого, Настя не думала…

…Вот и тёмные стены Рюрикова городища, откуда город начался; ехали вдоль Волхова застывшего, с дорожными вешками; мелькнула у городских ворот церковь строящаяся, – пахнуло свежим деревом, сосной…

– Вот гляди, Настасья, – кричал Боровик, – где жить-то будешь! Батюшка наш, Новгород-господин! Не ладно ль? В той церкве новой тебе венчаться! Видала ль: два ручья проехали, – Тарасовец да Жилотуг! А по левый бок Волхова – там Кремник, где бискуп (епископ) живёт… Вот он, наш Словенский конец, гостевой, стало быть… Правее бери, Сёмка!

В сумерках запаренные кони остановились у массивных ворот терема с широкой тесовой кровлей. Новые хоромы Силуяна, старшего сына Боровика, пахли тоже свежей сосной… Боровик довольно похлопал по резным вычурным вереям:

– Эко ставят в Новугороде!..

У крыльца с шатровой крышей и резными перилами их уже встречали хозяева, – осанистые дородные мужики, разряженные нарумяненные бабы и девушки…

Анастасия растерялась от шума, объятий, поцелуев. Кажется, вся новгородская родня Боровикова собралась здесь перед "лесовиками" покрасоваться…

На "бабьей" половине Анастасию не спешили разболокать, пока не осмотрели всё, в чём одета, придирчиво и тщательно: кожушок на черевах беличьих, шапочку куничью с платом белым лебяжьего пуху, сапожки белые же, с шитьём червлёным. К чему и придраться: вот бусы голубые, не зелёные, у сапожек носки не больно задраны; почто браслет золотой, да один, а колты бронзовы, не скляны?

Свояченица Силуянова, Евдошка, кругленькая бабёнка на сносях, прицепилась: почто маялок (браслеты) нет? Наши-то, новгородчи девицы без маялок нонче со двора нейдут!

– Что я, скоморох, с бубенчиками ходить?

– Вот тебе, Евдошка! Съела блицу (гриб)? – под общий хохот Евдокия, обиженно поджав пухлые губы, вышла, хлопнув дверью… Покончив с нарядами, приступили к расспросам:

– Верно ль, Нащока сыну тебя сватает?.. Нащока гость тороватый (щедрый), ни сына, ни сноху не обидит!

– Да уж больно свекровушка лиха станет! Известно: мачеха не мать родна…

– Ой, девушки, слыхали ль: Ставр Годиныч объявился; сказывают, – невесту себе ищет!

– Да пора б уж: пятый годок вдовеет. А и не жил двух лет со своей хазаринкой…

– Наука молодцу: своих бери, здоровьем крепче…

– Ну да, тебя б ему взять, Матрёша!

– Вот ещё! Не любы мне чернявые: страхолюдны больно…

За окнами давно уж стемнело; Насте казалось: болтовне девичьей конца не будет… Уж слипались глаза, как пришла хозяйка, велела идти вечерять, да спать укладываться…

К утру пал снежок лёгкий; таять не таяло, а небо стояло высокое, синее-синее, совсем весеннее. К ранней обедне шли гуртом, пеши; до старой церкви Вознесенской рукой подать…

У паперти сошлись с Нащокиным семейством. Тот боярином вышагивал от изукрашенного возка; в собольей крытой шубе, высокой шапке горлатной . Сопровождал его младший сын да жена-красавица, – всем будто удалась бабёнка, кабы не злые, хищно бегающие тёмные глазки…

Чинно раскланялись Боровик с Нащокой; без приязни расцеловались со щеки на щёку Алёна с молодухой.

– Вон каких ты, друг, жар-птиц по лесам хоронишь! Не обессудь, скраду скоро одну-то! – громыхнул Нащока; хотел ещё сказать что-то, до осёкся от жёнкиного щипка.

Савушка, розоволицый, то ли от морозца, то ли от смущения, уставился на Анастасию, так и не отводил синих девичьих глаз; ей даже соромно стало…

… В невеликой церковке всё непривычно и неприглядно для Анастасии; сумрак, давка, голоса прихожан, пение диакона, – всё слилось в единый гул. Ей едва не стало худо, пока протискивалась за Алёной в бабью сторону, от мешанины запахов, – ладана, горелых свечей, прелой кожи, всего, чем смередит русский человек в зимней одёже да в праздничный день…

В бабьей половине церкви дышалось легче; Настя пыталась настроиться на благостный лад, привычно крестилась, вторила за Алёной вполголоса молитву, а мысли в голове были лёгкие, суетные…

– …Богородице, дево… а Савушка ничего, пригожий… радуйся… Только уж больно смотрит так… благодатная… Он добрый, кажется… Чего смотреть на меня?.. Плод чрева твоего… А матушка его, видать, горда шибко; как уж с ней станет? А Нащока, узнал ли меня?

Она стыдилась поднять глаза на строгий лик, но поделать с собой ничего не могла.

– … Губы пухлые у него… Девушки говорят: сладко с милым целоваться… Да о чём это я? Грех-то! Ну что ж он так смотрит, инда спину прожигает? Как бы на него взглянуть?

Ей хотелось поскорее выбраться из полумрака на воздух, увидеть синее небо в глазах Савушки. Она приготовила самый строгий взгляд для него и обернулась…

…Не грянул гром, не рухнул купол церкви, лишь дыхание перехватило, едва сдержалась вскрикнуть… Не Савушка то был, – чёрные глаза незнакомца прожигали насквозь сердце… Вот он, чёрный-то где! Вспомнились гадания святочные!..

Теперь она не прятала глаз от Богородицы; торопливо, но не сбиваясь, посылала слова молитвы, ища в строгих глазах заступы и прощения за грешные мысли…

И после службы, как выходили, уже без боязни смотрела вперёд, и лишь слегка в сторону глянула: "чёрного" уж не было там.

"… Помогла, помогла заступница! Видать, морок то был…"

…Боровик, прежде них выбравшийся из церкви, чинно беседовал у паперти с её "мороком". Безморозный, почти весенний, ветерок ворошил непокрытые чёрные кудри с проседью… Поклонился, встретились коротко взгляды, – будто в глубь колодца тёмного заглянула, – и глаза скромно вниз… А глядеть ещё тянет: что там, в глубине?

– Вот и мои красавицы! Дочку ты ещё дитём несмышлёным помнишь, а нонче уж невеста! Да ты давно в наших краях не бывал; слыхал ли? Сына Бог послал, – уж пятый год! А ты, Ставр Годиныч, сам-то что? О подвигах твоих ратных ведомо, а что в тереме твоём? Нет ли молодой хозяюшки? Горе-то забывчиво…

– О твоём счастии наслышан; душевно рад за твоё семейство; а мне лишь в рати и удача, – в дом талан не идёт. Видно, за грехи мои…

– Слыхал, выборчив ты больно; тебе ж только крикнуть, – девки со всего Новугорода сбегутся. Господь, – отец нам; он и отымет, он и воздаст за наши страдания… А скажи-ко, боярин, ты человек столичный: отчего это по Новугороду молва молвится: ровно князь Великий ратью на нас идти волит; уж велит войско собирать, мосты мостить, дороги чинить, – Новгород Киеву дани не платит. Да так ли то?

– Так, боярин; к тому всё идёт; да нет нынче дружины под рукой князя, – она в Дикое поле к Борису-княжичу послана, печенегов держать; а дай срок: вернётся… Да что ж, – бедна разве земля Новгородская? Не набрать ей 2000 гривен серебра, как от Святослава велось?

– Не в богачестве нашем дело, а то, что Ярослав-князь грамоту городу дал, – Киеву мы боле ничего не должны. Он обещал Новгород выше других городов поставить; а коль того слова не сдержит, так можно и взашей… Мы перед князьями шапки не ломаем, а лишь заламываем… То и передай в стольный Киев от слова до слова; а что я тебе сказал, то и весь Новгород-батюшка скажет…

…До свадьбы ещё три дня, забот полно, а Алёна уж заскучала по Богдашеньке малому, да и не больно приютно ей в доме мужьей родни. Для них она так и осталась кузнецовской девчонкой, "долганихой". Вот и стала просить мужа:

– Дозволь, батюшка, к тятеньке в кузельницу съездить, навестить; давно не видались…

– На то не перечу; только что ж с пустыми руками ехать, – найдётся чем одарить тестюшку за-ради праздничка; сыщет у себя Силуян шапку да кафтан покрепче. Да Анастасию с собой возьми… Самому бы, да ведаешь, – не жалует меня Долган; без меня поласковее будет. Да попеняй: почто и гордиться ему? Разве пути к родной дочери не ведает?

…Недолго ехали в розвальнях на другой конец, почти до городской стены. Остановились у широкого незастывшего ручья…

Вдоль берега теснятся низкие избёнки-дымовушки; теремов здесь не видать. Потянуло угольным дымом, звонкий железный стук разносится в заснеженной тишине окраины…

У покосившейся огорожи стоят повозки, по двору ходят люди, спорят меж собой, чего-то ждут… Из низкой безоконной дымовушки с чёрной крышей к ограде вышел жилистый, с добрую сажень ростом, старик в прожжённом переднике кожаном, прикрывающем голую грудь. Клочковатая седая борода тоже казалась обгоревшей.

Настя забоялась, спряталась за спину Алёны.

– …Что, ноне боярыни сами заказы делают? Небось, какой светец почуднее надобен? А сканью мы не займаемся, то к Лелюку тебе надо, почтенная… А не признаю, – кто такая? Не новгородча, будто б…

– Не признал, тятенька? Алёна Микулишна я, с внучкой твоей, Анастасией приехали… Что ж ты, тятенька, раздетым… остудишься…

– … Аль не ведаешь, дочи: отродясь так хожу; всё нутро прогрето, остуды не боюсь… Да поди во двор, что ж в воротах стоять…

– …Да глянь, тятенька, что привезла я тебе: от супруга моего…

– Чего это?.. Разве по торгу пройтись… – бурчал старик, довольно натягивая кафтан на голое тело, – покрасоваться…

…Настя бродила по двору, усыпанному угольной пылью, где снег уже стаял или его не было вовсе. Под застрехой возились воробьи, замурзанные, как кузнецы. За кузнечной дымовушкой прочно вкопаны четыре столба с перекладинами и круглыми засовами. Немолодой гнедок дремал там как в клетке, и лишь тихо вздыхал, когда его ноги привязывали к выступам наружу копытами. Вздрогнул, когда к копыту приложили подкову, принесённую из кузни.

Анастасия подошла к открытой двери кузни; оттуда тянуло жаром и тёплой весенней землёй; вздыхали кожаные меха; новая подкова с шипением падала в воду. Дюжий коваль поправлял длинной лопатой угли в горне, мелкие угольки разлетались по сторонам дымовушки…

…Долган сел на завалинку у кузельницы, вытянул мосластые ноги…

–… Ты не садись, тута всё в сапухе; избороздишься… Лопотину сейчас какую принесут почище…

… Невысокий плечистый кузнец вынес из жилья меховину, устелил завалинку; уходить не спешил, внимательно смотрел на Алёну:

– …С Масленицей тебя, Алёна Микулишна…

– И тебе праздничка, Егорушка, – ответила чуть смущённо и как виновато…

– Ну, поди, Егошка, – строго, но беззлобно отослал кузнеца Долган, – глянь, чего там; не напортили б кузенички…

–…Чего ты, тятя, у него уж борода седая, а ты всё: Егошка…

– Ништо ему; он мне за сына; тебе ведомо, – с измальства при мне. Хотел, знаешь, в сыны взять наречённые, да ты-от по-своему вырешила… Его Лелюк сманывал к себе, скань работать, – руки-то золотые, – не пошёл…

– Не женился ещё Егорушка?

– Теперь уж куда? Ходит к одной вдовушке детной, да, видать и там ладу не будет. У него един свет в окошке до гроба…

– Что ж теперь об этом? У меня уж дочь-невеста…

– Хороша девка, в мать пошла; да что она, – ломоть отрезанный. А почто внучонка не привезла?

– Мал ещё по зимам ездить; мы-то по пирам-гуляньям, а ему что?

– Мал? А кой годок-то? Пятый? В прежние времена уж на конь садили да лук давали…

–Тако ж и нынче: Богдаша по осени на Стригальники на коня посажен. Тебя ждали, да у тебя, вишь, заботы, хворь приключилась… Супруг мой тебе пеняет: не гордиться б тебе…

…В оттепельные ночи снег звонко стекал в дождейку со стрехи, водинками стучал в завалинку; легко посвистывал ветер, выдувая зиму со двора. Может, от этого посвистывания и постукивания не спалось Насте. Ненадолго смыкались глаза, падала во тьму колодца… Сладко и жутко было это падение… Просыпалась под бешеный стук сердца и ничем не тревожимый храп няньки Васёны. Долго стояла у приоткрытого оконца, глядела на оседающий снег под бледной луной…

…Где живёт он? Кто ждёт его?.. Руки у него, верно, сильные, как у братца Сёмушки… Да о чём я?.. Стыд-то… Скоро уж сговор; объявят меня невестой весёлого парнишки Савушки… А тот… сыщет себе суженую; может, опять печенежку какую… Что мне до него? Что ему до меня?.. А слыхала от старших девушек, – вдовцы заводят себе… этих… сударушек… И есть женщины, которые… Ох, Богородица, избави от дум безстудных!..

…А водинки всё плёскали в дождейку, ветер свистал всё крепче… Настя уж ничего не слышала под тёплой коворой, настудив ноги у открытого окошка…

…А поутру так порешила себе: он уж не помнит её, и ей забыть его надо. И забыла б, верно, да объявился в доме Ставр Годиныч, гостем нежданным да незваным…

На весеннюю травку выходила она из терема, как распахнулись ворота перед парой угольно-чёрных коней, запряжённых в ладно убранную повозку… Не увидала, а уж поняла, – чьи… Бледная, метнулась наверх, срывая на ходу плат, душивший её. Зачем-то крикнула:

– Весеница!..

Явилась сонная Васёна:

–…На конюшне она, поди, с милым… Призвать ли?

– Не надо… А скажи: кто это к нам приехал?

– А чернявый какой-то, страшной… говорят, бывал допрежь тут; мне то неведомо… Мне идти, аль чего велишь? – Васёна зевнула.

– Поди… Ох нет, Васёнушка, иди, послушай, о чём тятенька с гостем говорить станут… Да коли что, – не сказывай, что я послала… – отчего-то Насте было б стыдно просить о том же Весеницу…

Сколько ж прошло времени, как ушла Васёна, что ж так долго не идёт? Ну вот, половицы заскрипели; наконец-то! И, как забыв, зачем посылала девку, и вовсе не нужно ей это, к окну отворотилась…

– Инда соскучилась, у дверей стоючи… Поначалу-то они всё о торгах да о ратях. Потом этот чернявый: дочь твоя красавицей возросла; поглянулась мне больно. Не отдашь ли за меня? Великий князь вотчиной за службу жалует, – хозяйку в дом ищу. А боярин-батюшка ему: нету, сговорена уж, сватов жду от Нащоки. А тот: ей муж добрый годен; почто с мальчишкой связывать? А Боровик: из мальчишки и муж ладный станет. Давно уж сговорено, слово дадено; нет причин для отказу… На нет, говорит, и суда нет; мне, знать, судьбу дале искать…

Настя кусала губы, сдерживая подступившие слёзы…

– Мне идти ль?

– Нет, сиди ещё! – с ленивой, глуповатой Васёной было проще; Весеница запереживала б, забеспокоилась, ещё матушку призвала бы…

Не столь глупа Васёна, знает, чем досадить хозяйке, чтоб прогнала: стала зевать протяжно да почёсываться. Дождалась: поди вон, устала я…

…Вот и всё… Не приедет он боле сюда, не увидит его больше Настя. Зачем с глаз его убежала, зачем хворой сказалась? Голос бы его услышать, словечко сказать. Да что ж сказала б ему? Нашла б…

Тогда и испугалась Алёна, – что это с нашей девушкой подеялось? Всё вздыхает, глазки заплаканы, думает невесть о чём, дум своих не сказывает, с нами не делится. Не иначе сглазили девицу, сурочили красавицу. Не сбрызнуть ли с уголька её? Чтоб только матушку не печалить, стала Анастасия улыбаться чаще, спрашивала, когда сваты приедут?

– Да можно ль о том девушке выведывать? Счастье отведёшь от себя! Пост кончится, – и ждать их. Скоро с тобой расстанемся, свет мой…

И сваты прибыли, и была она уже весела, и радостно встретила ласковый взгляд Савушки. Да никому неведомой осталась в сердце заноза, – быть беде…

И на Семик, как Савушка наведался опять, она водила хороводы с девушками, игры-забавы затевала, пела песенки. Савушке дозволено было брать ладошки невесты, смотреть в глаза долго-долго… А заноза осталась, и сердце ныло, как чёрной стрелой прожжённое, и не поделишься ни с кем, – беды б не накликать на чёрную голову…

Огненным шаром катилось к закату лето; малиной спелой пал серпень (август) на ладони; щедро поливалась нива потом жнецов. Ночами приходила матушка-осень, оставляла по кустам клочки рыжего платка…

А в дальнем Киеве стольном крепко, казалось, сел Святополк, трижды обагривший руки братской кровью, и уже принявший прозвище Окаянный…

Раскаты грозы столичной докатились до Новгорода и до затерянного в лесах Боровикова дворища… Первый сноп уже золотился в красном углу, но щедрый нынешний урожай не тешил Алёну Микулишну. Тенью бродила она по горницам, а супругу не перечила, – по терему сновала челядь, собирали и чистили сброю хозяину. По всем теремам Новгорода собирали на битву ратников; плечом к плечу со сватом Нащокой поведёт Боровик полк на Окаянного, рядом встанут сыны и зять будущий Савушка. И для конюшего Семёна сыщется сброя…

Не ко двору и не ко времени явился нежданно-негаданно, как мимоездом, Ставр Годиныч…

Нынче у Анастасии веская причина не казаться гостю: негоже просватанной девушке выставляться на глаза холостому мужчине. А хотелось ей выйти гордо, поклониться чуть, как ей и дела нет до него… А Васёну под дверь уже не послала, – сама пошла…

Неласково принял Боровик Ставра, – нынче не до бесед пустых да с супротивником киевским. Да не на поле ратном сошлись они сейчас; обычай рушить не гоже, – гостя привечай…

Разговоры за чаркой мёда всё прежние: рожь да ячмень, да цены на торгах, и как вокруг да около чего-то важного для обоих:

– Сыскал ли себе невесту, Ставр Годиныч? Скоро ль свадьбе быть?

– Невесту сыскал, да с роднёй сговориться бы…

– Хороша ль девушка, богата ли?

– Краше не видал, а за богачеством мне не гнаться, – своего довольно. Не за богатство беру, – за красу да за сердце чистое… – Анастасия за дверью едва не вскрикнула, закусив до боли губу… – Даст Бог, к зиме свадьбу играть. Времена нынче беспокойные, самому бы живу быть…

– У нас тоже к свадьбе идёт; вот побьём Окаянного. Времена, верно, суровые; видано ль то на Руси: братню кровь проливать…

– Видано, боярин; не припомнишь ли, – Владимир-князь брата своего, Ярополка, погубил, коего сына нынче Окаянным крестят; сам ли, по наущению ли его…

– Ну, той правды никто не ведает, чей грех был… – Уже не гость с хозяином, а супротивники ярые за столом друг против друга сидели… Шум во дворе отвлёк Боровика, он глянул в окно и вышел, оставив гостя в горнице…

Ставр огляделся: здесь ли она? Дома ль?.. Тоже подошёл к окну: что там приключилось? За спиной чуть скрипнула дверь, в проёме блеснули чьи-то глаза…

– Настенька! – рванулся к ней, но дверь захлопнулась, вверх по лестнице застучали башмачки…

Терпкой грибной сыростью тянуло утрами с лесных опушек; доспевала последняя малина. Анастасия выпросилась у Алёны с девушками сходить побрать ягоды. Уж так хотелось нынче по лесу прогуляться; сама дивилась: не пойти, – лечь да помереть…

Повздыхала Алёна, поглядела на мужа, спрашивая согласия; тот кивнул, – пусть потешится; доведётся ль ещё?.. Весенице наказали глаз не спускать с боярышни; "хозяина" беречься, ему тоже малинка всласть; да к полудню чтоб обернуться…

Настя побежала догонять ушедших подруг по пыльной дороге, да у поворота оглянулась на терем, на Боровика с Алёной у распахнутых ворот, махнула рукой… Защемило сердце отчего-то, вздохнула,– ладно, не отстать бы…

…К полудню лукошко уж оттягивало руки, чаще приходилось ставить его в траву. Солнце припекало сквозь листву, алый платок сполз на плечи…

Настя и недалеко отошла от Весеницы, а показалось, – она здесь с братцем Сёмушкой, сейчас он выйдет с медовыми туесами, они пойдут в Беловодье; устало глянет Илья: как вы там? Встретит хлопотливая Улита, улыбнётся Зарянка ласково…

…Чёрная птица порхнула из кустов, сверкнула холодным голубым глазом. Пронеслась, едва не задев плеча, с тоскливым криком: Кыяя! Кыяя!..

– Весеница! – показалось: она заплутала…

– Ну что ты? Здесь я…

– Птица какая-то страшная…

– Это желна; худая вестница; оплакивает кого-то…

– Чудится, ровно ходит за мной кто-то. Оглянусь: никого…

– Это тебя "хозяйнушко"(леший) сбивает, ворочаться велит. Большой хозяин шуму наделал бы. Пора девушек скликать до дому…

– Давай ещё поберём здесь! Глянь, какие крупные ягоды! – протянула ладошку с ягодой к солнцу, и луч пробил её насквозь. – Экое диво…

В тот же миг, – и вскрикнуть не успела, – как чёрный вихрь подхватил, и не видала она уже ни чёрного всадника, ни чёрного коня…

…Весеница рвала на себе волосы, каталась по сухой траве, прижимая к сердцу сырой от слёз платок…

– Пропала красавица наша! Пропала моя головушка! Как на глаза покажусь Алёне Микулишне, батюшке-боярину? Почто и меня не унёс Чернобог?

…Солнце уж катится вниз, а ягодниц всё не видать. День просидела Алёна на гульбище, не сводя глаз с дороги. Боровик в поле, с Васёны толку не взять, – никого не спросишь, никто не успокоит…

Да что ж это? Кого там ведут девушки из лесу? Охнула, присмотрелась, – Весеница! Где ж Настенька? Достало сил вниз спуститься на подгибающихся ногах… А сердце уж беду чуяло…

…На коленях вползла Весеница во двор:

– Прибей меня, матушка-боярыня, не жить мне боле! Унёс Чернобог нашу душеньку! – Сквозь слёзы она едва видела оседающую в пыль Алёну, бледного Семёна у конюшни… Кричали:

– За боярином послать! Боярина кличьте!

… К вечеру душа Алёны, горя не вынеся, отлетела тихо на небо. Поседевший Боровик стоял посередь двора; Весеница так и не поднималась с колен…

–…Глаз не сводить велено было, на шаг не отходить… Почто за руку не схватила, почто сама не легла под копыта?.. Живьём в землю закопать мерзавку…

Семён пал в ноги хозяину рядом с Весеницей:

– Не вели казнить; вели похитчика сыскать!..

Махнул рукой Боровик: подите вон со двора оба…

До утра просидели в конюшне Семён с Весеницей, а утром пришёл хозяин:

– За службу верную жалую тебе, Сёмка, коня доброго, да возьми себе в доме чего надобно, и ступайте с Богом со двора; невмочь мне вас видеть… Нет уж мне жизни в доме… Коль Анастасию сыщешь… Да что уж, ладно, подите… Душу у меня скрали, сердце из меня вынули…

…Настя очнулась в низкой дымовушке, освещённой лишь огнём очага. Древняя старуха, опираясь на клюку, склонилась к ней, щеря пустой рот:

– Очухалась, пригожая… Я чаяла, ты Богу душу отдала, – напугал тебя анчутка-Карбыш!

– Ништо ей, молодая… – отозвался из тёмного угла кто-то. – Пусть спит; ночью в путь…

Она лежала на лавке, растрепавшаяся коса свесилась до полу; лента белая потерялась где-то. Огляделась: окон в дымовушке нет, углы травой завешаны…