Новолетье

-…Ты где ж была? – Мать с порога налетела на неё. – Уляшка ни жива, ни мертва прибежала, какой её там лохматый да одноглазый напужал; у меня едва сердце колотится, а дочка улыбается себе, и горюшка мало…

– …С Верушкой в Старой роще гуляла…

– Она еще и врёт, бесстыжая; полно гнутки гнуть! Верушки ещё след не остыл, как забегала; не было тебя с ней! Да что это, что за колечко? Где перстень отцов? – Варвара, уже не сдерживаясь, трясла дочь за тонкие плечики. –… Так это он был… Ты с ним… Отдай мне это кольцо! Не к добру оно, кровь на нем!

– Нет, матушка! Суженый он мой отныне!

– Да ты блажная вовсе! Не нужна ты ему! Он через тебя отцу твоему отомстить хочет! Кровь той девки ему покоя не даёт! Что вот отец ещё скажет? Мало что обновки холопам раздаёшь, гляди, сама с кистенём на большую дорогу выйдешь, аль того лучше: окна грызть пойдёшь…

Слова эти злые как не касались Маши, она смотрела в подтаявшее за день окошко, – в синеющих сумерках во двор въезжали сани, отец стряхивал с овчины дорожную снеговую пыль. Она и впрямь заробела: как-то в самом деле посмотрит он, что без родительского благословения дарёный перстень отдала… Но что бы ни было, – ей уж не уступить… Иначе вода тёмная или стены монастырские… Отчего всё так? Сама ли она, или Тот, кому ведомо всё, решил за неё, – идти за тем человеком, покуда земля не оборвётся под ногами, – всё уже не важно, стало просто и ясно, страх стаял весенним снежком – отец поймёт…

Он и сам растерялся от сурово сдвинутых бровей жены, от робкого взгляда дочери, ровно как сам в чём провинился.

– …Доча… ты это… как же без благословения… – Лазарь теребил бороду, не зная, что сказать; одно понимал, – кто-то хочет увести из дому его «одувашку», его заветку. Кто, куда? И надо б сейчас построже с ней, как Варвара того требует, да, видно, ничего уж не изменить…– коль по чести сладится, так и свадебку отчего не сыграть…–

– Да не будет по чести! – взвыла Варвара – осрамит девку, да и вовсе сгубит!

– Цыц, жёнка! – Лазарь шарахнул кулаком по столу – твоё слово за мной! …Ништо, доча, явится твой сокол, а мы поглядим на него, – что за птица, а ты, главное, сердце слушай, оно не обманет…

Машенька уже не держала подступивших слёз, повисла на шее отца, гладила седую бороду; Варвара вышла из горницы, хлопнув дверью в сердцах.

– Доля такая ваша бабья, а мать не бойся, она строга да отходчива; как с нами инако?..

… А права матушка, – обновки, не обновки, а не худую свою одежонку отдавала Маша сиротам; калик перехожих на поварню кормить водила, и в том не кается. Брат, Евдоша, глаза-то ей на мир открыл; он всего-то на два годочка старше, а сколь об жизни понимает… Вспомнить стыдно, как по малолетству казалась ей жизнь тяжкой: новый дом маловат, печь дымится, двор от княжьих палат далеко. Того не ведала,– у иных не то печи, крыши над головой нет: поглядела, – детки малые в рубашонках ветхих по стылому земляному полу ползают; как ютятся смерды в полутёмных, курных, вросших в землю избёнках заодно с животиной…

По этим-то лачугам и ходила Машенька, когда с братом, когда одна; носила снедь, холсты, рубахи самотканые. Верушка тоже как-то напросилась с ней, инда в узелок увязала добришко, ей не надобное, да у первого плетня покосившегося заробела; в избёнке просидела на конике у дверей, едва дыша, пока Маша раздавала одежду да пользовала хворое дитя. Другим разом сказалась недужной и Маша уж боле не звала её…

Досель никогда ещё Маша не торопила время, не ждала столь нетерпеливо осень. Прежде-то каждый денёк чем-то грел и радовал, а нынче в досаду ей долго шёл на Почайне ледоход, не спешили раскрываться крепкие почки тополей. И ведь даже не ведомо, что ждёт ее вслед за первым листом золотым…

…Собралась прогуляться по свежей травке с братцем Федей; усидеть в душной горнице после первого дождика не стало сил… В воротах налетела на неё раскрасневшаяся Верушка: еле переводя дыхание, заторопила с собой:

– Идём, идём к Почайне! – от переполнявшей ее счастливой тайны подруга не могла толком словечка вымолвить. – Что скажу-то тебе, подруженька? Нынче какой гость у братца моего стоит! Сам из Суждаля, а едет нынче из Тмутаракани с вестями от тамошнего князя. С братом они в рати вместе были… А только вот уедет в отчину… По пути заехал, еле нашёл… А собой так пригож, статен…!

– Так ведь уедет, говоришь… – Маше едва удалось прервать страстную речь подруги, – может, и не свидишься уж с ним?

– Да нет же: послушай: обещал вернуться! Он так смотрит на меня, так смотрит! – Простенькое личико Верушки нынче сияло какой-то новой небывшей у неё красотой. –…Не иначе быть в свадьбе моей по осени… А ты, Машенька? Всем женихам отказываешь, а где ж твой суженый, отчего не видал никто его досель? Может статься, вместе венчаться пойдём? – Верушка глядела внимательно в глаза подруги; ровно сомневалась: да есть ли тот суженый? А коль нет – почто другим отказывать?

– Обещал осенью быть… Не печалься за меня, так и станется у нас – вместе и обвенчаемся… -

…В зелени берёз мелькнули два всадника; спешились и пошли к ним…

– Он это, он! – Верушка ладонями закрыла вспыхнувшие щеки.

– Ну вот, еле сыскали вас! Никак не хотел Андрей Иванович не попрощавшись уехать! – Анфим, круглыми розовыми щеками схожий с сестрой, подмигнул смутившемуся приятелю.

– Отчего ж ты, брат, не сказал, что сестра твоя не одна здесь гуляет? –

Машенька опустила глаза; суздалец и впрямь был хорош собой… «Да зачем же он так смотрит на меня? И где-то я его прежде видала, голос мне его знаком отчего-то?»

– Да это соседушка наша, Марья Лазаревна, воротынского хлебника дочь…

– Что ж, прощай, Вера, до встречи… – Андрей одолел смущение, – Прощай и ты, Маша; может статься, вскоре свидимся…

…Товарищи обнялись и разъехались своими путями. Вдруг и Верушка, заскучав, поспешила домой. Не сказала Маше, – отчего-то не понравилось ей знакомство суздальца с подругой… Оттого не видались они с того дня с лишком неделю. Но мысли грустные не долго держались в лёгкой верушиной головке. Да и с кем ещё ей поделиться неясными мечтами; мать за то лишь выбранит…

…Вот и опять они на берегу Почайны, у кривой старой ивы. У Веруши те ж разговоры, – об Андрее-суздальце: когда приедет, что скажет… А Маша молчит, ровно в чём провинилась перед подругой; и сама-то не поймёт, отчего так…

– Да что я тебе еще скажу, подружка! Страсти-то какие! Мне братец сказывал, – ну не мне, – не вышло приврать у подруги, – подслушала: маменьке говорил, – у Лысой горы, где ведьмы гуртуются ночами, там разбойники объявились, и атаман у них – Одноглазый. Нынче ночью пограбили обоз торговый; гостей до нитки раздели; а логово у них – на Днепровских порогах. Неделю тому выследили их; атаман уж на виду был, рукой бери; а он возьми да об землю ударься, и волком чёрным оборотился. И все они, тати, кто в медведя, кто в собаку аль кота обернётся; и все чёрной масти! Что ж ты улыбаешься? Аль не веришь? Да вот тебе крест, не вру! Да идём же домой, дождь собирается, не было б грозы!

И опять не понять Маше, отчего будто легче ей стало от тех вестей страшных, словно одной тучкой в небе меньше стало, словно привет получила от того, кого ждёт…

К Иванову дню в полный рост вошли травы, вспыхивали вновь ночами белые ведьмины цветы, кружили дурнопьяном нестойкие юные головы, манили за собой, путаными тропинками в дали неведомы-нехожены… Не бродила ночами Машенька в росных травах, не студила босых ножек, но где в те поры душа её бродила, – Бог весть… Только сны приходили к ней тревожные и сладкие, а и не вспомнить о чём; а что вспомнишь, – не сказать никому…

А перед самой Ивановой ночью привиделся ей Андрей-суздалец, – в богатых хоромах, одет ровно князь, вкруг всё бояре важные, а подле него детки малые бегают, радостные, розовые, как ангелочки, – Маша сочла их во сне – пятеро… И все счастливы, только княгиню ждут. И все расступаются, – идёт… Снимает княгиня фату с лица – а это она, Машенька!

Очнулась с горящем от стыда лицом; не в своём она сне побывала, не ей там быть должно! И ровно сатана ей в ухо тотчас шепнул: отчего ж не ей? Сватался ли Андрей к Вере? Обещал ли чего? Так нет же, не было того, подружка сама напридумывала себе. Да и краше её Машенька не в пример… И опять покраснела от греховных мыслей… К Маше он тоже не сватался, не обещал ничего…

…Не хотелось Варваре отпускать дочь на ночные гуляния. И так весь-то день с утра где-то хороводятся; забежали с Верушкой на закате, похватали едва кусочки, водой залили да к порогу опять.

– Остались бы, Маша, грех то; и Евдокимка серчать станет, – «бесовские скакания».

– Ништо, тётка Варвара, мы грех опосля замолим – хохотнула Верушка…

– То-то, замолите вы… Да чтоб чрез огонь не скакали! И голышом в реке не купались! – Варвара знала, о чём говорит, но девицы уже неслись к воротам…

И Лазаря нынче дома нет: поехал к Давыдке в детинец. Тревожно в Киеве; половцы вновь подошли под Переяславль, станом стали; не инако, придётся воям в полки сбираться…

И что нынче с Машей поделалось, своевольна пуще прежнего; то думалось, век со двора не выйдет, а нынче удержу нет, как взбаломошенная мечется… Замуж отдавать пора…

…Отгорали костры купальские, плыли из Почайны в Днепр венки девичьи; ни один не потонул нынче, не зацепился корягой… Молодёжь разбрелась, кто домой, кто по кустикам до восхода; самая бесовская пора меж ночью и утром…

– …Идём домой, Машенька… – зовёт устало подруга…

– Нет, Веруша, я венок ещё сплету из этих цветов; глянь, какие белые, как снегом умытые; а эти яркие, ровно огонь жгут…

– Не тронь, их, подружка, они ведьмины, из них мавки венки плетут; сорвёшь один, – всё забудешь…

…Лишь рукой коснулась цветка – протянулось от него серебряная дорожка к небу, к бледнеющей луне. Коснулась цветка огненного – искряной лучик побежал искать в утреннем тумане всходящее солнце… Тихий смех услыхала, а может, плач… Оглянулась – нет никого, и Веруши нет… Мелькают меж дерев тени бесплотные… Вот и они исчезли… Кто-то окликает, – Машенька! – Андрей это! И с другой стороны: Машенька! – суженый зовёт… Ан нет никого… На ладони глянула, – на них пыль серебряная да золотая… Лица коснулась, – сон хмелем закружил голову, без памяти опустилась в травы купальские, в цветы лунные и огненные…

… Мать еле растолкала Машу в полдень:

– Сколь спать-то можно! Солнце на закат скоро! Что грешить-то значит! Отоспалась, – всю ночь на коленях стоять будешь, душу отмаливать! Поди вниз, – там Верка явилась – тоже ровно побитая…

–… Веруша, ты чего такая, аль плакала?

–…Да я так… Андрей приезжал… Смурной какой-то… Со мной едва поклонился, посидел часок да уехал…

– Что ж, ничего не сказал?

– Ни словечка! Может, я чем обидела его? Ведь так ждала его…

– Ну, не печалься, вернётся еще… А как вчера-то было, – хорошо нагулялись?

– Хорошо, только ты уходить не хотела, я едва уговорила тебя; всё ты венки плести собиралась… А что? Аль чего привиделось?

– Нет, ничего… Пойдешь ли нынче куда? –

– Нет, матушка бранит меня… К тебе отпустила на время; вот я зашла пожалиться… Пойду… А и верно, Машенька, – грех забавы эти; за то Бог и наказывает… А я помолюсь – Бог простит…

…Как не стерегла мать, ближе к закату она всё ж выскользнула за ворота; спешила знакомой тропинкой к старой иве, словно ждал кто её там… А и впрямь ждал…

– Здравствуй, Машенька; не пугайся… Я ведь знал, что придёшь сюда… Ждал тебя…

– Зачем же? Ведаешь ли, – тебя Вера ждала, о тебе она нынче плакала…

– Вера девица пригожая, только я её невестой не нарекал, о том и речи не было, и в слезах её не виновен; мне теперь хоть самому плачь… Расспрашивал Анфима о тебе: видались мы прежде, признал я тебя… Ты не помнишь меня?

– Месяц не прошёл, как видались…

– Да нет же; припомни, кто весточку вам из Киева в Беловодье доставил; ты дома одна была за хозяйку: грамотку у меня из рук приняла, вспомни…

«…Вот откуда знаком облик его мне и голос».

– Ладно-ка; пусть я вспомнила; что ж с того?..

– Мне Вера сказывала, – будто суженый у тебя есть, коего не видал никто…

– Я видала, и того довольно…

– Послушай, душа моя, я не отрок безусый, меня обвести трудно, и не пуглив я. На торков ходил, половцев бивал, и жениха твоего, явного ли, надуманного, не боюсь. Ты горда, я вижу, мне то по нраву; да моя гордость крепче. Отчина моя далеко отсель, нет здесь близких мне; Анфим со мной теперь не пойдёт, так я сам за себя к отцу твоему приду, не нынче, так завтра…

…Тенью бродила по дому Машенька, не в силах ни к чему приложить руки. Мать не могла не заметить ее отлучки, да слова не сказала, другим её мысли заняты: Лазарь от Давыдки еще не воротился. Худа б не стряслось; дошли вести, – половцы у Переяславля починки жгут…

Маша едва дождалась как затихнет дом; молилась Пречистой страстно, до слёз; заснула, души не облегчив…

Отец приехал утром озабоченный; не миновать биться с нехристями; по слободам звон стоит, – ратная сброя куётся-чинится… А самая пора косить травы…

– Где ж краса моя? Не спускалась ещё?

– Спит до си… Сдурела совсем девка; особливо после Ивановой ночи; то молится ночь напролёт, то по дому бродит лунницей; потом спит до полудня… Избаловал ты её… А по ней вожжа плачет…

Лазарь уже не слушал ворчание жены, поднимался в светёлку…

– …Тятенька, родненький, что ж так долго не было тебя? Соскучилась я…

– Ну не плачь, полно… Аль беда какая приключилась?

– Нет, нету беды… так я …соскучилась…

– Ну и полно, спускайся вниз…

– …Тятенька, придёт сегодня человек… свататься будет…

– Да кто?.. Тот ли?..

– Нет… другой…

–… Что ж… коли придет…– хочешь за него?

– Нет, не хочу… я же слово уже дала…

– Ну, не захочешь, не пойдёшь, неволить не стану

– …Не хочу… Не знаю я!

– Что ж… И так бывает… Доживём до вечера – там видать будет, – каков молодец…

…С утра Захар уехал к Давыдке, Лазарь к посаднику; «нынче и дома посидеть могли б», – покорила Варвара… Обещались к полудню обернуться…

А в доме от восхода сутолока пуще прежнего, а при том и тишина, – говорят в полушёпот; хозяйка нынче в сердцах, не попасть бы под горячую руку. А сама невзначай и слезу утрёт…

…Вот оно как выходит: всё мечталось, – поскорей бы дочь пристроить за кого, одной заботой меньше; а вот пришла пора, – теперь думай: кто таков, да ладно ль с ним Маше заживётся… И как ей, матери, без неё остаться? Ровно лучик солнца в окошке угаснет. Что ж, и все матери, видно, так по дочерям убиваются; то воля Божья: нам дочерей ростить, холить-лелеять, чтоб потом в чужие руки отдать. Чужих дочерей в дом принимала, – о том не думала…

… К завтраку Маша спустилась позже всех; Захар и Лазарь уже уехали. Есть ей вовсе не хотелось под пристальными взорами семьи:

– Ну что ты еле гребёшь ложкой! Поешь путём хоть сегодня! – мать говорила без привычной строгости. – Ведь бледнуща, ровно смертушка! Вон Верушка твоя, глянуть приятно – девка кровь с молоком!

– А ты, матушка, вели, чтоб Фенька ей щёки свёклой натерла! – не удержался от насмешки Калистрат…

Маша не выдержала, бросила ложку и убежала наверх… Плакала долго, не понимая ни тоски своей, ни этих слёз, неведомо откуда берущихся…

Приходила Уляша, пыталась утешить, тоже плакала… Так и уснула она в слезах; разбудила Фенька, – со скрипом открывала старый сундук, доставала новое платье. На столе лежал серебряный венец с золотой сканью, да золотые же лунники.

– Чего ты, Феня? Почто всё это?

– Как почто? Боярыня велела на смотрины тебя обрядить; вставай, боярышня, глазки холодянкой умой, вон покраснели как… полдень уж…

– Какие смотрины? Подай вчерашний сарафан, и где берестяной венец? Нечего на меня смотреть, я и не сойду вниз… Ты вот Уляшу мне покличь…

– Уляша при хозяйке: сама и отходить ей не велела. А как же ты не сойдешь, коли сваты явятся? И меня пожалей, боярышня: либо меня прибьёт боярыня, либо тебя за косу вниз стащит…– рослая, румяная Фенька, с её нахальными глазами жалости не вызывала.

– Тебе поснедать сюда принесть, аль сойдёшь?

– Пошла вон, бахалда! – башмак полетел в холопку. – Зови Уляшу!

Мало хлопот Варваре с дочерью, так ещё встретила Анфиска:

– Ходит, матушка, под воротами человек неведомый…

– Что ж, разные мимо идут… Он не со шрамом ли?

– Будто б нет; молод собой… Да он вчера подле ворот выхаживал; я тож подумала, – мало ль… А он и ныне явился, в окна засматривает… Выглянь, матушка, вот он…

– Да кто ж это? Будто лицо знакомое… А зови-ко сюда его…

– Боязно чего-то…

– Чего боязно? Здоровая баба… Постой, сама сойду.

–… Да ты чьих будешь, молодец? Ровно видала тебя где?

– Не признала, тетка Варвара? Макарка я…

…Макар, поснедав, ещё сидел за столом в окружении родичей; даже Мавра вывалилась из своей половины подивиться на гостя дальнего: есть, вишь ты, Беловодье это самое… Утихли первые торопливые расспросы: как там, что? Всё ли путем?

– …Как уходил по осени, все живы были…

– Вот и лады: оставайся с нами… – Калистрат шлёпнул Макара по спине, – Мы тебе невесту сыщем: девки в Киеве красовиты… – он подмигнул Анфисе, – Да грозны бывают…

– Ты б всё про девок, про то невесту до си не сыскал… – нахмурилась Варвара.

– Долго ли хомут вздеть…

– А где ж Машенька? – взгляд Макара ровно искал кого-то меж родни.

– Одевается… Вишь, смотрины у нас нынче, жених придёт со сватами…

– Что ж за жених? Кто такой? Киевский, поди?

– А и сами того не ведаем; видно, так ведётся у молодых: дочь сама сговаривается впотай от родителей…

– Да видал я его, – подал Калистрат голос, – Веркиному брату Анфиму он соратник, гостевал у них по весне…

– И в самом деле, – что ж не идёт? Фенька, где Маша?

– Одевается боярышня…

– Сколько ж можно одеваться? Аль всю укладку на себя вздела?

…А ворота уже отворялись перед гостями жданными, звенели во дворе звонцы… Андрей с Анфимом всходили на красное крыльцо.

Не больно радостен Анфим для свата, да как отказать побратиму: кого сыщет он в чужом городе?..

…Макар всматривался в жениха не менее зорко, чем родители; пытался отыскать ту чёрточку, что внушила бы неприязнь к нему: вот тот человек, который отнимет у него Машеньку окончательно… Он не слушал гладко льющейся речи свата, слышал лишь короткие ответы Андрея, видел его растерянность и смущение… Ждали Машу…

– Жена, позови дочь! – по обычаю строго велел Лазарь, – Пусть уважит гостей дорогих, медами угостит…

…Ни скрипа дверей, ни половицы под лёгкими шагами, и как ветерком по горнице – общий вздох: так бы дева Мария сходила с небес, – Машенька не спеша спускалась по лестнице…

В изумлении смотрели они, как прекрасна их дочь, сестра… невеста… К такой Маше и торопился Макар, такой представлял себе в мечтах, такой являлась ему во сне… Поклонилась всем; от смущения ли, от вечерней ли зари порозовели щеки; но мёд по чарам разливала, – руки не дрожали, Андрею подала мёд – глянула спокойно…

…Дале беседа шла о делах житейских: как земля родит, о ценах торговых, о половцах, что под Переяславлем сидят. О свадьбе пока ни слова; от смотрин да венца – путь дальний, отсель ещё назад повернуть можно… Но вот и мёд выпит, стемнело уж; пора гостям и честь знать…

– Поди, доченька, проводи гостей…

…Анфим выводил коней из сенника; Андрей задержался на крыльце с Машей:

– Что ж теперь скажешь, душа моя?-

– То же, что и прежде: твоей не буду… Есть у меня суженый, ему слово дала, от него не отступлю…-

– Что ж, и я упрям, и ждать умею… Много в Божьем мире красавиц: ты же ослепила меня, – не вижу других. Отныне почитаю тебя невестой своей, а по утру иду нехристей воевать; коли головы на поле не оставлю, – к тебе вернусь…

Домашние, зевая, разбредались спать; Макар сказал Варваре, что нынче на сеннике отночует. Не спешил уходить из горницы, ждал Машеньку, да и Федюшка без конца теребил его, просил вновь и вновь рассказывать про Беловодье. Уж больно любопытно узнать ему, что есть и другие города, кроме Киева, и реки, кроме Днепра и Почайны… Макару хотелось порасспросить Варвару, отчего Андрей явно не люб Маше, и отчего Варвара так тревожно вздыхает, и нетерпеливо поглядывает на дверь…

А Маша вернулась спокойная внешне; мать кинулась к ней:

– Ну что? Что сказал Андрей?

– Отказала я ему… А он завтра на половцев идет… – Варвара осела на скамью. Маша уже поднялась к себе; Лазарь подошел к жене, обнял её:

– Варварушка, пора и мне сказать: и нам биться идти; завтра соберём ратников, другим утром уйдем…

– Ах, блажная, блажная…– Варвара всё была во власти мыслей о дочери…– Что? Куда уйдём? Кому – нам?

–…Под Переяславль… Все – я, Захар, Калистрат… Ты в путь собери нас…– Варвара охнула, отшатнулась от мужа, обвела взглядом сыновей… Пять лет назад уходил Лазарь с Давыдкой, а нынче все выросли… Дочь замуж, сыновья на брань: с кем же она останется? Феденька малой еще. Куда ж они приехали из тиши-то Беловодской, где от веку бранных дел не ведали; а здесь что ни год – то замятня: торки, печенеги, половцы…

Да полно убиваться, хоронить раньше времени их; не бестолковая она, понимает: не остановить у Переяславля нехристей, – они сюда придут…

…Маша едва сняв давящий голову венец, не раздевшись, рухнула на постель. От охватившей сердце тоски и страшных предчувствий не стало сил даже плакать; только назойливо лезла мысль: что за человек чужой сидел в горнице, откуда он? С тем и уснула…

После вчерашнего сыпучего дождика солнышко по утру вышло яркое да радостное на чистое, как умытое, небо… Будто прошли все невзгоды людские, и уж нет ни горя, ни слёз…

В Верхнем жилье прохладную тишину нарушала детская возня в Анфисиной горнице; внизу мать резко и как-то устало давала приказы челяди…

«…Бедная…» – Маша вдруг первый раз пожалела мать,– «…как же ей тяжко…» Но тоска и вчерашние предчувствия не держались нынче в сердце…

Не обуваясь, не прибирая волос, вышла на гульбище, на чищеные до бела, прогретые солнцем половицы.

Во дворе под навесом отец с братьями чистили оружие, воинскую снарядь… «К чему это они? Разве батюшке идти воевать скоро? И этот с ними, – чужак…»

В распахнутые ворота влетела растрёпанная Верушка, подскользнулась на сырой траве, поднялась, не отряхнув платье. Словно отыскивая кого, обвела глазами дикими двор, на гульбище приметила Машу:

– Подруженька-красавица! Разлучница моя! Я ж тебе душу открывала, а ты ж у меня сердце вынула!..

– Веруша, что ты… – Маша растерялась… – Отказала я ему… нет моей вины…

– А братец-то! Изменник… Нынче лишь сознался… – Верушка ровно и не слыхала Машу. – Присоветуй же, разлучница: как без сердца-то жить?

–…Отказала я ему…– бормотала Маша.

– У тебя, видать, сердца отродясь не бывало! Не прощу вовек ни тебе, ни брату! Не будет тебе счастья-доли с ним! – Вера, рыдая, почти без чувств упала опять в траву… К ней подошёл Калистрат, поднял:

– Встань, девушка, сыро здесь… Не гоже так убиваться прилюдно. Пойдём, я домой тебя сведу. Всё ещё уладится…

Маша всё стояла, оторопев, на гульбище, пока не примчалась откуда-то Фенька, увела её в светёлку.

– Причешу я тебе коски, боярышня, одену… – гладкий гребень, успокаивая, скользил по волосам, – Слёзки утри, красавица; стоит ли попусту глазки портить? А какой у тебя, боярышня, братец гоженький! Глазки ясные – небушком; кудри золотые – солнышком!

– Какой братец? Ты братьев моих досель не видала? О ком говоришь, не пойму…

– Да я про Макарушку; вчера-то явился, из самого вашего Беловодья… А боярыня Мавра всё говорила – нету никакого Беловодья; ан и есть…

– Какой еще Макар? Не помню Макара никакого… Что батюшка, куда собирается? Далеко ли?

– А половцев бить под Переславль… А ты не знала? Да он и не один идёт… Все, – и Захар, и Калистрат…

– Что ж ты, бестолковая, битый час про невесть какого Макара толкуешь! – Маша вырвала неплетёную косу из рук Фени.

– Так и он идёт с ними! А башмаки-то, боярышня!

…Пропылила в рассветном тумане конница по большаку, проскрипели следом обозы, с пешими воинами ушёл Макар… Среди провожавших мелькнуло строгое лицо Веры; хотелось Маше подойти к подруге, объясниться, да раздумала: не время сейчас…

…На привале Калистрат отыскал Анфима: тот дремал, прислонясь сидя, к широкому стволу дуба…

– Слышь-ко, сосед…– толкнул в бок.

– А? Чего? В ночи глаз не сомкнул, – Анфим, ровно оправдываясь, протирал глаза. – сестрица заполошенная до света, почитай, выла. Чего себе в голову вбила? А ты чего?

– Ты… это… Верке-то сколь годков?

– Сколь? А так и не припомню… Будто с Троицы шестнадцатый пошел… Тебе на что?

…Калистрат не поспел с ответом, – сотники кричали по коням… Только на ночлеге решился он вновь подойти к соседу: