скачать книгу бесплатно
– Молчать! Щи и кашу тому трескать, кто не умеет держать своего слова, а не сигов под польским соусом. Привез мне туалетного уксусу?
– Сто раз, душечка, прости! Забыл… – ежится толстенький бакенбардист. – Завтра же я тебе…
– Болван! Но, впрочем, я с тобой дома поговорю! Идите же вперед! Что вы топчетесь!
Муж послушно засеменил ногами. Жена и дочь следовали сзади.
IV
Около семи часов вечера. Семенит на дворе мелкий дождь. Небо хмуро, серо, неприветливо и нагоняет хандру. В маленькой дачке в Шувалове в балконной комнате висит на дверях распяленное мокрое пальто и обтекает, в углу стоит раскрытый зонт, поставленный для просушки, и от него идет целый поток дождевой воды по полу. Отец семейства, только что сейчас вернувшийся со службы на дачу, – худой, желтый, геморроидального вида мужчина лет пятидесяти, обедает. Он без сюртука и без жилета, в ночной рубашке и в туфлях ест суп. Против него сидит жена в блузе, с подвязанной щекой. Тут же дочь-подросток с книгой и два мальчика в блузах. Один держит в руках мопса, а другой сидит перед стеклянной банкой, в которой копошатся гусеницы на листьях. Ест один только отец семейства, другие присутствуют ради компании.
– И ведь надо же так случиться, что от станции ни одной таратайки!.. – говорит он. – А дождь как из ведра. Стояли четыре таратайки, но кто первый из поезда выскочил, тот и расхватал их, – говорит он.
– Ну, а ты зевай! Чего ж ты-то раньше не выскочил? Ты всегда разиня, – откликается жена.
– В заднем вагоне сидел. А дождь-то какой! И всю дорогу садил! Иду по дороге, зонтиком уже не себя закрываю, а картонку с твоей бархатной кофточкой… И насквозь…
– Ну, да ведь не размок сам-то. Теперь переоделся в сухое.
– Так-то оно так, но какова жизнь дачная.
– А кто виноват? При нынешнем дешевом тарифе я отлично бы на дачные деньги съездила с детьми на Кавказ и полечилась бы там в Железноводске.
– Но жизнь на два дома… Ты знаешь мои ресурсы…
– Ешь, ешь… Слышали мы эту песню.
– Ужасно как суп салом пахнет и совсем холодный.
– Ну, да ведь уже с трех часов в духовой печке стоит, а теперь семь скоро.
– Давайте что-нибудь другое. Что у вас еще есть?
– Бифштекс тебе оставлен. То есть не бифштекс, а были у нас так кусочки говядины с бобами.
– Сиречь подошва? Знаю…
– Тогда ешь в трактире. Мы не обязаны тебя ждать до семи часов вечера. Мы есть хотим. У нас нет завтрака. Вместо завтрака у нас кофе с булками.
Подали бифштекс.
– Фу, ножик даже не берет! Вот до чего засохло! – говорит отец семейства. – Этим бифштексом ежели швырнуть в человека, то ушибить можно.
– Ничем ты не доволен. Полей его подливкой – вот он и размякнет.
– Да тут подливки-то нет, а просто сало.
– Говорю тебе, с трех часов в духовой печке стоит. Вон огурцы есть. Ешь.
– Что мне огурцы! Ведь я не корова. Один съел и больше не могу.
– Ну, вареной колбасы за чаем поешь. Через два часа чай. Сосисок тебе сварю на самоваре.
– Есть у вас еще что-нибудь?
– Был рисовый каравай, но тебе ничего не осталось. Дети весь съели.
– Ну, и на том спасибо. Сеня! Принеси мой портсигар! Да дай газету, – обратился отец семейства к сыну, вставая из-за стола.
– Спать сейчас завалишься? – спросила жена.
– Да что ж теперь в эдакий дождь делать! Устал как собака. Прилягу до чаю. Ведь встал сегодня в шесть часов утра. Тебе хорошо, коли ты спишь до девяти.
– Не оттого ты устал, что в шесть часов встал, а оттого, что винтил вчера у Марка Лаврентьевича до часу ночи.
– Матушка, уж надо же мне иметь хоть какое-нибудь развлечение. А то я, как дилижансовая лошадь, каждый день на службу и со службы… Да весь день занят, да разные неприятности… Если уж не винтить раза три в неделю…
– И наверное, проиграл вчера?
– Рубль двадцать восемь.
– Ну вот видишь! А жене с ребятами жалеешь дать на кавказскую поездку.
– Ах ты господи! Вот глупая-то! Да разве на рубль двадцать восемь копеек вы вчетвером на Кавказ проедете?
– Ты умный. Ты рассчитай прежде, сколько ты в год-то проиграешь!
Но отец семейства уже перебрался в другую комнату, лежал на клеенчатом диване со скрипучими ножками и с наслаждением попыхивал папиросой, развернув перед своим носом газету. Поднятые за день нервы начали успокаиваться, в глазах мелькали газетные заглавия, болгарская депутация, абиссинское посольство, доктор Молов, Жюдик, митрополит Климент, Мальчик-с-Пальчик, «Монплезир» и т. д. В глазах зарябило, потом они начали слипаться. Газета выпала из рук, потухший окурок папиросы вывалился изо рта, и началось полное забытие всех дачных страданий. Он заснул.
Вдруг наверху, во втором этаже, послышались слабые звуки расстроенного рояля. Немного погодя эти слабые звуки перешли в громкие раскатистые звуки гаммы. Затем женский визгливый голос запел сольфеджи. Отец семейства проснулся от очаровавшего на четверть часа его сна, выругался, сказав: «Опять эта крашеная выдра ликовать начала», и перевернулся на другой бок. Но сольфеджи раздавались все громче и громче. В довершение всего, на балконе завыл его собственный мопс, вздумав подпевать виртуозке.
– Анна Сергеевна! – крикнул отец семейства жене. – Успокойте хоть Бобку-то! Ну чего он воет!
– Да тут человек завоет, а не только что собака! – откликнулась супруга. – Третий раз сегодня эта проклятая консерваторка свои чертовы рулады распевает.
– Но все-таки погладьте его как-нибудь.
– Ах, у меня у самой зубы болят! Я сама готова завыть.
Мопс продолжал голосить. Его воем соблазнилась большая дворовая собака, завыла басом, и началось трио. Консерваторка, чтобы заглушить собачий вой, надсажалась еще больше. Отец семейства не выдержал, вскочил с дивана и в носках выскочил на террасу, и закричал на верхний балкон, находящийся над террасой:
– Милостивая государыня госпожа музыкантша! Нельзя ли прекратить ваше пение и дать людям покой!
Ответа не последовало. Музыкантша была увлечена и не слыхала за пением его возгласа. Мопс продолжал выть, задрав голову кверху. Отец семейства пнул его ногой и закричал еще громче:
– Эй, песенница! Дудка! Рулада! Нельзя ли бросить ваше ликование!
– Зачем ты бедного Бобку-то пихнул? – завизжала жена.
– Певица! Виртуозка, черт тебя дери!
Рояль умолк. Пение кончилось.
– Что такое? Что вам? – послышался с верхнего балкона женский голос.
– Нельзя ли пощадить вашим пением! – понизил свой голос отец семейства.
– То есть вы хотите, чтобы я прекратила петь? Но ведь это мой хлеб, я учусь.
– Кто таким манером хочет себе хлеб добывать, тот должен добывать его в лесу, а не в дощатой даче около соседей. Помилуйте, собаки даже воют.
– Так вы лучше отколотите ваших собак. Я сама на вас в претензии. Собаки мне мешают учиться. А вы нарочно их поддразниваете.
– Ну, уж это ты врешь! – завизжала жена отца семейства.
– Как вы смеете мне «ты» говорить! Нахалка! Я вот вашу собаку кипятком отпарю, если она будет мне мешать петь.
– Ну, это-то уж вы ах оставьте! За это я вас на казенные хлеба упрячу! – закричал отец семейства.
– Как? Меня? Генеральскую дочь? Дочь генерал-майора? Невежа! Грубиян!
И началась перепалка. Верхняя жилица и нижняя семья переругивались добрые десять минут. Наконец наверху раздался плач, и мало-помалу все утихло. Отец семейства сидел на балконе и тяжело вздыхал.
– И это дачный покой, черт его возьми! – говорил он.
V
– Барин! А барин! Вставайте! – стонет утром около дверей спальни горничная и стучит половой щеткой о дверной косяк.
– Сейчас… – невнятно откликается из-за запертой двери мужской голос.
Горничная начинает мести пол, передвигает мебель, умышленно хлопает балконною дверью, но в спальной тихо. Барин и не думает вставать.
– Барин! А барин! Вставайте! Пора уж ведь… – опять начинает горничная.
– Встаю, встаю, – слышится из-за двери. – О-о-охо-хо!
В спальной опять тихо. Горничная снова приступает:
– Барин! Алексей Павлыч! Ведь опять проспите и будете сердиться! – кричит она.
– О-хо-хо-хо! Который час?
– Да скоро уж семь.
– Неужели? А самовар готов?
– Давно на столе.
– О-хо-хо-хо.
И опять в спальной умолкает. Часы бьют семь. Горничная роняет стул и кричит в спальню:
– Барин! На службу опоздаете! Ведь уж восьмой час. Барыня! Анна Алексеевна! Да побудите хоть вы их. Они вас все-таки хоть испугаются.
– А? Что? Кто там? – спрашивает из спальной женский голос.
– Я… я, Матрена. Бужу барина, но они никак не встают, а потом браниться будут, что их не разбудили.
– Алексей Павлыч! Да что ж ты спишь? Ведь тебе ехать пора! – будит уж в свою очередь жена мужа.
– Третий раз их бужу и все без толку, – присоединяет свой голос горничная. – А потом меня же ругать будут, что не разбудила.
– Вставай, Алексей Павлыч, что это, в самом деле, не можешь проснуться!
– Встаю, встаю! О-хо-хо-хо-хо! Боже мой, как голова тяжела!
– Меньше бы по гостям шлялся. Шутка ли, вчера до двух часов у Ивана Егорыча… – пилит его жена.
– Да ведь уж только и утешение в эту погоду, что повинтить. Матрена! Какая сегодня погода? – кричит он горничной. – Кажется, дождь?
– Дождь как из ведра, и только сейчас немножко перестал.
– О господи! Вот наказание-то! Неделю целую льет.
– Да уж в Самсоньев день начался, так смело ждите на три недели.
– Типун бы тебе на язык.
– Да ведь уж примета такая. Я-то тут при чем? У меня вон даже над кроватью сегодня ночью с потолка капало. Я уж передвигалась и таз под капель подставила. Сенокос-то теперь у кого, так как плачутся. Не замолили Самсонья-батюшку.
Всклокоченная голова барина выглядывает из-за двери и берет стоящие у двери только что вычищенные сапоги.
– Не просушила сапог-то, – бормочет он.
– Да на чем же просушить-то? Ночью пришли из гостей. Ведь уж плита была остывши.
– Я говорила тебе вчера, что не следовало на этот проклятый винт шляться, – шпигует барина жена.
– Слышали уж, слышали! – откликается тот. – Матрена! Пальто-то мое непромокаемое высохло ли?
– Откуда же ему высохнуть! – говорит горничная.
– О, жизнь треклятая! Во все мокрое должен одеваться. Анна Алексеевна! Смотри-ка, сорочка-то крахмальная… Вся, вся отсырела… Ну, и сапоги на ногу не лезут!
Барин кряхтит.
– Надень другие… – советует барыня.
