скачать книгу бесплатно
– Как смела, так и села! Ведь и ты мне говоришь «ты». Людям делать нечего, они каждый час со своего балкона глаза на наш сад пялят, да еще не смей им ничего сказать! Скажите на милость, какие новости!
– Полно врать-то! Что ты мелешь! Ты сама шляешься около окон нашей кухни да вынюхиваешь, что у нас на плите кипит, – доносилось с балкона.
– Некогда мне вынюхивать, у меня дети, мне впору только с детьми заниматься, а вот как у тебя, кроме двух паршивых мосек, никого нет, так ты и завела обсерваторию. Ты хоть у мосек-то бы блох вычесывала.
– Ах ты, дрянь эдакая! Да как ты смеешь мне это говорить!
– А за эту дрянь хочешь на полицейские хлеба, шлюха ты эдакая?
– Сама шлюха грязнохвостая!
– Брешь! Я не шлюха, а надворная советница, кавалерша.
– Оно и видно, что надворная! Совсем надворная, а не комнатная.
– Молчать! Ты думаешь, я не знаю, кто такое тебе этот плешивый полковник, который к тебе ездит! И про жида знаю, какой ты с него браслет сорвала. Вдова… Вдовой-то ты только числишься, а на самом деле…
– О-го-го-го! Постой я в тебя, мерзкую, горшком кину. На вот… Получай! – крикнула соседка, швырнув с балкона цветочным горшком, но горшок не перелетел через забор.
– Ты кидаться! Ты кидаться! Так ладно же, и я у тебя все стекла в даче каменьями перебью.
Мадам Пестикова пришла в ярость и начала искать в саду камень.
– Клавденька! Клавденька! Опомнись! – слышался шепот мужа с террасы. – Ведь это черт знает что такое! Смотри, около нашего палисадника посторонний народ останавливается.
– Вы что там шепчетесь! Берите полено и идите сюда на подмогу.
– Друг мой, ты иди сюда!
С балкона полетели в сад картофелины. Мадам Пестикова поднимала с дорожек сада куски битого кирпича и швыряла на соседний балкон.
Пестиков сидел на террасе за драпировкой и в отчаянии воздевал руки к потолку.
– Боже милостивый! Что же это такое! В один день два скандала! – шептали его губы.
Паки у немцев
Семейство Гельбке и Аффе с сестрой возвращались домой с прогулки из Беклешова сада, где они катались на лодке. Когда они подходили к своей даче, то у калитки палисадника их уже дожидались гости: Грус, рыжеватенький молодой человек с усиками и в веснушках, и Грюнштейн, худой, черный, как жук, мужчина с чертами лица, напоминающими семитическое происхождение. Они стояли и смотрели навстречу приближающимся Гельбке, причем Грус вынул из жилетного кармана часы и держал их в руке.
– Мы аккуратны, как хронометр, а вы просрочили ваше время… – говорил он по-немецки. – Вы звали нас на партию в крокет ровно в три часа, мы были без двух минут три у вас, а вы являетесь домой только в шесть минут четвертого.
Гельбке, в свою очередь, вынул часы и сказал:
– Две минуты четвертого, но я думал, что мои часы вперед.
– Ваши часы отстали – это вам говорит часовых дел мастер, – стоял на своем Грус. – Дайте ваши часы, и я им прибавлю ходу.
Грус прибавил ходу часам Гельбке. Между прочим у калитки происходили взаимные приветствия.
– Ну, как ваша невеста, герр Грус? – спросила мадам Гельбке.
– Frisch, raunter und gesund…[16 - Свежа, резва и здорова… (нем.)] – отвечал Грус, входя вместе с другими в палисадник дачи. – Цветет как роза.
– Когда свадьба?
– У невесты не хватает до свадьбы тридцать три рубля, у меня сто четырнадцать.
– Так давно копите, и все еще не хватает. Вы, Грус, должно быть, много пьете пива и много курите сигар.
– О, нет… Дома за работой я теперь курю трубку, мадам Гельбке, что делает мне четыре рубля экономии в месяц, но что вы сделаете, если мои давальцы все такой народ, как ваш Гельбке. У него часы отстают, а он не несет их к часовому мастеру.
– Гельбке год назад чистил у вас свои часы, и если они отстают теперь, то это ваша вина. Нет, в самом деле, когда же свадьба?
– Скоро. Я полагаю, что к сентябрю у нас будет назначенная для женитьбы сумма в тысячу пятьсот рублей. На прошлой неделе я получил готовое место для заводки часов в одном приюте, кроме того, генерал фон Пфифендорф поручил мне выбрать ему хорошие бронзовые часы для гостиной, и здесь я буду иметь рублей пятнадцать комиссии.
– Ну, Гельбке! Скорей крокет, крокет! – хлопал в ладоши Грюнштейн. – А пока, где ваши дети? Я им принес из вашей аптеки ячменные леденцы. Густинька, Фрицхен! Da haben sie[17 - Вот вам (нем.).] гостинцы.
Мадам Гельбке радостно улыбнулась, подвела к Грюнштейну детей и говорила:
– Кланяйтесь и скажите: благодарю, герр провизор.
– А как идет у них дело с гимнастикой?
– О, Фриц совсем акробат, – отвечал за жену Гельбке и прибавил: – Амальхен! Ты не просрочь время. В три с половиной часа они должны делать четверть часа упражнения на трапеции, а в четыре часа им следует получить в пищу казеин. Есть ли для них молоко?
– О, sei ruhig…[18 - Успокойся (нем.).] Я не как ты… Я аккуратная мать, – отвечала мадам Гельбке. – Мои часы на шесть минут не отстают.
– Aber[19 - Но… (нем.)], Amalchen… – хотел оправдываться Гельбке.
– Нечего, Амальхен! Ты был вчера в городе и мог поверить часы по пушке. Наконец, вчера была суббота… К вам по субботам ходит в контору для заводки часов часовых дел мастер, и ты мог у него поверить свои часы. Гельбке! Ты перестаешь быть аккуратным! – погрозила она ему пальцем.
Гельбке и Аффе устанавливали дуги крокета и вынимали из ящика шары.
– А апотекершнапс будете пить? Я принес апотекер-шнапс, – говорил Грюнштейн, вынимая из кармана аптечный флакон с красной жидкостью.
– Нет, нет! Теперь нельзя! Гельбке и Аффе пили четыре шнапса за фрюштиком! – вскричала мадам Гельбке. – Они пили и так больше своей порции. Я позволяю Гельбке пить не больше двух шнапсов по воскресеньям за фрюштиком. А это все Аффе виноват.
– Мамахен, мы пили только три шнапса, а четвертый ты нам не дала, – заискивающим тоном сказал Гельбке.
– Врешь, врешь! Четыре.
– Я и Грус выпили сегодня тоже по четыре.
– Это не делает вам честь. А невесте Груса я скажу, чтобы она лишила его за это права три дня целовать ее руку.
Гельбке подошел к жене и тихо сказал:
– Мамахен, ведь Грюнштейн угощает, ведь этот шнапс будет даром. Позволь нам выпить.
– Даром! Ты забываешь, что я должна подать колбасы на закуску. Ведь Грюнштейн без закуски пришел, – так же тихо отвечала она. – А хлеб?
– Полно, Амальхен… У вас от фрюштика осталось десяток раков – вот мы раками и закусим.
– А порядок? Ты ни во что не ставишь порядок? А твоя печень? Вот ежели бы ты был капиталист, то я позволила бы тебе рисковать здоровьем. Ты должен беречь свое здоровье для жены и детей.
– Душечка, ведь я застраховал для вас свою жизнь в пять тысяч. Позволь, мамахен, выпить шнапс.
– Пей, но я буду сердиться, – отвечала мадам Гельбке и надулась.
– Есть разрешение на шнапс? – спрашивал Грюнштейн, следивший за перешептыванием.
– Есть, есть! – радостно воскликнул Гельбке.
Появилась рюмка и тарелка раков.
– На траве будем пить, на траве… Садись все на траву… Садись вокруг, – командовал Аффе и весело запел:
Bin ich in Wirthshaus eingetreten
Gleich einen grossen Kavalier,
Da lass ich Brodt und Braten liegen
Und greife nach den Korkenziher…
– О, Аффе! Какой вы кутила. Я не люблю таких. Я удивляюсь, как вам ваша сестра позволяет, – погрозила ему пальцем мадам Гельбке.
Мужчины по очереди пили апотекершнапс.
– Восторг что такое! – говорил Гельбке, проглатывая рюмку жидкости.
– На самом лучшем спирту, и собраны все травы, способствующие к пищеварению. Это жизненный эликсир, – хвастался Грюнштейн.
– Честь и слава провизору Грюнштейну! – крикнул Аффе.
– Удивительная крепость! – сказал Грус.
Мадам Гельбке продолжала дуться и шептаться с сестрой Аффе.
– Мамахен! Мы так веселимся, а ты дуешься и расстраиваешь наше веселье. Полно, брось… Hier ist so gemuthlich, aber du… Ach, Schande…[20 - Здесь так приятно, а ты… Ой, как жадь… (нем.)]
– Sehr gemuthlich! Ausserordentlich gemuthlich![21 - Очень приятно, чрезвычайно приятно! (нем.)] Еще… – кричал Аффе, подставляя рюмку, и прибавил по-русски:
– Русская пословица говорит: остатки сладки.
– Meine Herrschaften! Wollen wir noch[22 - Дамы и господа, давайте еще… (нем.)] выпивае’еп, – предложил Грюнштейн, спрягая русский глагол «выпить» на немецкий манер. – Мадам Гельбке нас простит. Она добрая.
Предложение было принято.
Паки и паки у русских
Лесной. Вечер. Солнце, позолотив в последний раз крыши домов, опустилось за сосны. Повеяло прохладой. Поулеглась пыль на дороге. Стала садиться роса. На балконах и террасах дач появились самовары. Бродили по улицам пьяные дворники. Раздавались где-то отдаленные звуки гармонии, кто-то где-то сочно ругался. На террасе, около остывшего самовара, перед только что сейчас выпитыми стаканами и чашками сидело семейство Пестиковых. Супруги молчали, дулись друг на друга и позевывали. Дети еще продолжали пить чаи, раздрызгивая в чашках куски булки. Клавдия Петровна Пестикова наградила их подзатыльниками и прогнала спать. Из комнат стал доноситься рев ребят. Михайло Тихоныч Пестиков пыхтел и усиленно затягивался папироской.
– Переодеться в халат, что ли, – пробормотал он, отправился в комнаты и вскоре оттуда явился в халате и туфлях.
Клавдия Петровна тоже сходила в спальню и вернулась в ситцевой блузе и без привязанной косы, а с собственным крысиным хвостиком. Она сидела с размазанными по лбу бровями. Сероватая полоса от накрашенной брови шла кверху и упиралась в пробор волос.
– Марфа! – крикнула она кухарке. – Прибирай самовар-то! Что ему тут торчать.
Самовар прибран.
– Вот и еще воскресенье прошло, – проговорил Пестиков.
– Да уж нечего сказать, приятное воскресенье, приятный праздник! – отвечала жена.
– Кто же, душенька, его испортил? Ведь ты сама. Сама ты полезла на ссору с Доримедонтихой, сама ты задела соседку и сцепилась с ней.
– А по-вашему, молчать, по-вашему, дозволить над собой делать всевозможные надругательства?
– Мало ли, про кого что говорят заглазно.
– Вовсе не заглазно. Доримедонтиха прямо вослед мне хохотала над моим платьем, она нарочно так хохотала, чтобы я слышала.
– Да, может быть, она об чем-нибудь другом хохотала.
– Ну, уж пожалуйста! Что я, маленькая, что ли! Разве я не понимаю? А эта наша соседка, так просто она меня бесит своим нахальством. Чисто обсерваторию у себя на балконе устроила. И как только у нас в саду какой-нибудь разговор – сейчас она выскочит на балкон, выпучит глаза и свой лопух расставит, чтобы ни словечка не проронить, что мы говорим.
– Но ведь тут дачи так смежно построены, так виновата ли она?
– А вы зачем меня в такое место завезли жить, где дачи смежно построены?
– Душечка, ты сама выбирала дачу.
– Я думала, что палисадник, отделяющий нашу дачу от соседней дачи, зарастет чем-нибудь.
– Чем же тут зарасти, если и кустов-то нет, а сидит всего на все две голые сосны. Соседский балкон так устроен, что…
– Пожалуйста, не заступайтесь за эту шлюху, иначе я подумаю, что у вас с ней шуры-муры начинаются. Да и то… Всякий раз как я про нее начну – вы сейчас заступаться. Какая-нибудь дрянь – и вам дороже жены.
– Ну, а что хорошего, вдруг две дряни, Доримедонтиха и соседка, подадут на тебя к мировому?
– На меня подадут, но не на вас, – резко отвечала супруга.
Пауза. За палисадником послышался еврейский жаргон проходящего мимо еврейского семейства, и потом все стихло. Минуту спустя два дворника вели третьего. Он упирался, барахтался и кричал:
– Загуляла ты, ежова голова!
– А уж и тощища же здесь! Сплетницы, жиды, пьяные дворники – и больше ничего… – опять начала супруга. – Такой скуки нигде нет.
– Да уж слышали. Что все об одном толковать! – отвечал супруг.
– Ну, скажите по совести: разве вам самим не скучно?
