скачать книгу бесплатно
Он взял со стола счеты и показал на костях. Француз отрицательно махнул головой.
– Да пойми ты, ведь у нас персона-то маленькая. Наш гость купец все равно этих самых черепаховых блюд есть не станет, потому погань, и заказываем только для пущей важности, – уговаривал купец француза. – Что подашь к столу – то назад унесешь. Спусти, почтенный!
Француз махнул рукой и поправил в угоду заказчику кости на счетах.
– А пробки в бутылки с обезьяньими мордами впихнешь?
– Все как следует.
– Ну, жарь! Только смотри, так сделай, чтоб невестин отец от зависти в кровь расчесался! – закончил купец.
– А насчет ананаса-то?.. – начала было супруга.
– Убью!
Француз и купец подали друг другу руки. Последний полез за задатком.
Перед акробатами
Воскресная публика «Ливадии» к сумеркам значительно подгуляла. Купцы из Ямской и с Калашниковского берега, «засобачив» в буфете по десятой штучке «самоплясу белого», раскраснелись и начали распахивать «пальты». Капельмейстер Хлебников грянул марш. У эстрады полезли на высоко подвешенные трапеции акробаты. Двое из них взрослые и один мальчик. Начались «карийские» игры, заключавшиеся в том, что взрослые, стоя на трапециях, перекидывали друг другу мальчика и ловили его то за руки, то за пятки. Купцы задрали кверху головы и начали дивиться. Как водится, послышались восторженные ругательства. Шли толки, что глаза отводят публике.
– Немец на этот счет хитер – сейчас глаза отведет, потому у них на все машина, – рассказывает суконная чуйка в картузе с глянцевым козырем. – У нас с берега Петр Федоров со шкурами и конопляным семенем в Неметчину ездил, так сказывал, что там мазурики даже сапоги машинами с публики на гулянье снимают. Спервоначалу отведет глаза, а потом и снимает. Тогда только и почувствуешь, когда ногам холодно сделается.
– А ты почем знаешь, что это немцы ломаются? Может быть, и французы, – возражает рыжая борода лопатой, кивая на акробатов.
– Француз на ногах жидок. Он для танца себя приспособляет, а насчет акробатской устойчивости не может.
– Ну, тальянец либо англичанин.
– Тальянец только насчет шарманки и облизьяну водит, а англичанин насчет драки и чтобы лошадиный цирк приставлять. С лошадью он супротив цыгана выстоит. И драка у них самая пронзительная: все норовит в брюхо и в подмикитки, а той учтивости не знает, чтоб по скуле бить или по уху.
Пауза. За ней следуют ласковые ругательства, адресованные к молодечеству акробатов.
– Нет, господа, это не немцы, a скорей жиды! – восклицает борода клином. – Немец – человек обстоятельный: зачем ему на воздусях мотаться? Он лучше доктором объявится или в учителя пойдет.
– А жид старым платьем торговать начнет или зубы дергать будет, а потом подряд казенный снимет, – стоит на своем чуйка. – Ах, гвоздь те в горло! Смотри, как ребеночка-то бросают. Словно резинковый он у них.
– Да он резинковый и есть, – откликается борода лопатой. – Нешто живого человека так можно?.. Всю требуху стрясешь.
– Резинковый! Толкуй тут! Нешто резинковые ребята бывают?
– А то нет, что ли? И резинковые бабы даже есть. Поди к Кирштену на фабрику – там тебе какую хочешь приготовят: и субтильную, и в два обхвата.
– Эко мелево! Эко мелево! – воскликнули в один голос купцы.
– Не мелево, господа, а самая наисущая правда. Теперича кто буйной политики держится, так лучше резинковой бабы нет, потому эдакую бабу сколько хочешь колоти – изъяну не будет. У нас они, конечно, для господ парикмахеров делаются, чтоб на окнах стоять, а в американских землях резинковые бабы даже за прилавком стоят и торгуют.
– Зачем же им резинковые, коли у них живой и черной, и полубелой бабы достаточно?
– Это точно, что много, да ведь живую бабу кормить надо, жалованье ей платить, ну а американец, он к голенищи пристрастен, как какие деньги получил – сейчас в сапог и запрячет. А резинковая баба – что ей? Ее ни поить, ни кормить не надо. Живой бабе и орешков в праздник купить надо, и пряничков, и подсолнухов, окромя того, она и насчет ругательной чеканки мастерица, а эта сидит себе да молчит. Американец хитер!
Купец – рыжая борода лопатой – совсем заврался. Некоторые, однако, ему поверили.
– Без ругательной чеканки! – стал возражать купец – борода клином. – Баба без ругательной чеканки тоже выеденного яйца не стоит. Да для меня теперича дома щи не в щи, водка не водка, коли баба передо мной не ворчит. В том-то и интерес, что она говорит, к примеру: «Не пей, Трифон Захаров», а я ей назло; она мне: «Не стучи по три рубля в карты», а я нарочно. Это для меня самое первое удовольствие, чтоб бабу дразнить и чтоб она из себя языкочесальную музыку испускала. – Купец умолк. – А что, не поводить ли нам медведя по сентифарисным водам? – спросил он. – Так бы вкупе и опрокинули по белой собачке.
– Постой, дай акробатам кончить. Авось, на наше счастье, с веревки-то сверзятся, – остановил его другой купец. – Что ни хожу я по этим самым Капернаумам – ни разу не видел, чтоб оттела вниз турманом!..
– Ну вот! Охота! Сверзится, так нас же притянут: зачем глядели. Ходи, ребята, гуськом! Давай железную дорогу изображать. Федор Иванов, пыхти впереди паровозом, а ты, Сеня, свисти почаще, вот мы к станции-то и подкатим.
Купцы повалили друг за другом в буфет. Суконная чуйка положила два пальца в рот и пронзительно свистнула.
– Посторонитесь, господа, поезд едет! – кричал купец – борода лопатой.
Наем гувернантки
Купец Куроглотов вызывал по газетам гувернантку, желающую занять у него место учительницы при детях. В конце объявления было прибавлено: «Обратиться в железные ряды, в лавку под № 00, а застать от 10 часов до 3 дня». Являлись молодые и старые гувернантки, русские, француженки и немки, но все не сходились в условиях.
В один прекрасный день к лавке подошла скромно одетая молодая девушка и робко остановилась на пороге.
– Скажите, пожалуйста… тут публиковали… но я, право, не знаю, здесь ли?.. – робко спросила она, озираясь по сторонам и видя перед собой ржавое железо, болты, чугунные печи.
– Вы гувернантка, видно, будете? Здесь, пожалуйте. Хозяин у вас в верхней лавке счеты сводит, – перебил ее молодец в грязном переднике, отвешивавший какому-то мужику заклепки. – Пожалуйте по лесенке! Только около бочек-то поосторожнее, потому тут у нас вареное масло – помада для платьев совсем не подходящая. Пожалуйте-с! Эй, Евстигнейка! Проводи барышню к хозяину! – крикнул он мальчишке.
Девушка поднялась наверх. Около конторки стоял пожилой купец с окладистой бородой и щелкал на счетах. Завидя девушку, он смерил ее взором и погладил бороду.
– В гувернантки наниматься пришли? – обратился он к ней с вопросом и, получив утвердительный ответ, прибавил: – Прошу покорно садиться.
Девушка села на деревянную лавку, сел и купец против нее на табуретку.
– Изволите ли видеть, в чем дело… – начал он. – Жили мы с супругой безобидно и выдали замуж двух своих дур так, без обтески, но теперь уж совсем времена не те, господа женихи требуют, чтоб и на фортупьяне, и по-французскому… Ну а у меня еще две махонькие дуры растут, так нельзя ли их отшлифовать как следует? Только, госпожа мамзель, так, как в господских домах… – прибавил он.
– С удовольствием-с, – отвечала девушка, еле удерживая улыбку. – Воспитывалась я в Екатерининском институте и два года уже занималась воспитанием детей.
– Нам бы хоть на Сенной воспитывались, а только чтоб все в порядке, как следовает, как у господ. Жить будете у нас, харчи хорошие, ешь до отвалу, у нас на это запрету нет; по постам рыба и грибы, баня тоже наша, потому с моей хозяйкой будете ходить. Вы девушка?
– Девица.
– Ну, вот и чудесно. Только ведь и девицы ноне разные бывают – в одно ухо вдень, в другое вынь. У нас прежде всего, чтоб юнкарей и писарей к себе не водить, потому дом у нас солидарный.
– Помилуйте, вы меня обижаете, – вспыхнула девушка и поднялась с места.
– Сиди, сиди! – остановил ее купец. – От слова ничего не сделается, а все лучше, как скажешь. Вот мы тоже щетины этой не любим. Мало ли, что иногда под хмельную руку скажешь, а ты хозяина уважь, нежели щетиниться, мы люди простые. Французский-то язык у вас в порядке? – задал он ей вопрос.
– По-французски я говорю свободно.
– Свободно! Иной и свободно, а настящей модели в нем нет. Вон я сынишку своего за железным товаром в Англю посылал: вернулся, говорит по-английски свободно, а на самом деле только хмельные слова. Ну-ка, поговори что-нибудь по-французски-то.
Девушка потупилась.
– Помилуйте, зачем же это? – заговорила она. – Ведь вы все равно по-французски не знаете. Я имею диплом…
– Диплом дипломом, а это само по себе. Что ж из этого, что я по-французски не знаю? Не знаю, а слушать-то все-таки могу. Ну, полно, госпожа мамзель, не стыдись, здесь в лавке никого нет, потешь, прочти что-нибудь…
– Я с удовольствием бы, но, право, не знаю, что вам… – начала сдаваться девушка.
– Да так, стих какой-нибудь, a нет – просто: шпилензи полька, се тре журавле…
– Нет, уж увольте меня от этого!
Купец кивнул головой.
– Ну вот, значит, из шершавых, со щетинкой, а так на местах жить нельзя, – сказал он. – Ну а как фортупьянная музыка? Нам чтобы и с музыкой.
– Игру на фортопиано я тоже могу преподавать… Я хорошо играю.
– На самоигральных фортупьянах или на настоящих?
– Зачем же на самоигральных…
– Ну, то-то… Опять же, чтоб и танцы танцевать, потому эта вся отеска в ваших руках будет: кадрель покажете, польку… лансе – одно слово, как графским детям.
– Это такие пустяки, что я тоже могу, – с улыбкой проговорила девушка.
– Ну, значит, и давай дело клеить! А как ваша цена?
– Вы мне дадите отдельную комнату и пятьсот рублей в год.
– Пятьсот рублей? Фю-фю! – просвистал купец. – Да у меня, сударыня, молодцы за триста рублей в год живут и спят вповалку, а они все-таки мужчины. Рубликов за двести?
– Нет, это мне не подходит. Прощайте!
Девушка поднялась с места и направилась к выходу.
– Постой, постой! – остановил ее купец. – Видишь, какая ретивая! Уж будто и поторговаться нельзя. Ты то разочти: ведь мы к Рождеству и Пасхе на платье дарить будем. Ну, бери триста!
– Я за четыреста рублей уж жила на месте, извольте, то же и с вас возьму, – отвечала, остановившись, девушка. – Ах да! Сколько же у вас дочерей, которых я должна?..
– Две дуры: одна по одиннадцатому, другая по двенадцатому годку. По печатному читать уж обучены, ну и насчет писанья тоже. Конечно, их писательство на манер как бы слон брюхом по бумаге ползал, а все-таки… Вы, мамзель, возьмите триста рублев.
– Не могу.
Купец почесал затылок и смотрел на гувернантку.
– Дал бы и четыреста, уж куда ни шло, – сказал он, – да из себя-то вы больно субтильны и жидки, вот что… Боюсь, что вам с моими дурами и не справиться. У меня старшенькая-то – девка хоть сейчас замуж отдавай: рослая, полная. Раздеретесь, так вам ее и не обуздать. Ей-богу! Пожалуй, и вас изобидит.
– Надеюсь, что мы будем жить в мире…
Купец задумался.
– Ну ладно! – сказал он. – По рукам! Четыреста я дам, только уж, пожалуйста, чтобы по-господскому, а главное, чтоб насчет нас самих без шершавости. Да вот еще что: за ту же цену, – прибавил он, – теперича в баню с супругой будете ходить, а она у меня женщина сырая, толстая, так уж чтоб ей и спину мочалкой тереть, коли попросит. Согласны?
На глазах девушки показались слезы.
– Нет, не согласна, – отвечала она. – Это все можно сделать из любезности, но чтоб уговариваться – это уж оскорбление. Прощайте! Ищите себе другую! – прибавила она и стала спускаться с лестницы.
– Мамзель! Мамзель! Вернитесь! – кричал ей вслед купец, но она не оборачивалась.
В конке
– О-хо-хо-хо! – зевнул средних лет купец в сизой сибирке и дутых сапогах, садясь в стоящий на Разъезжей улице калашниковский вагон конно-железной дороги, зевнул и стал крестить рот.
Публики в вагоне было немного: какая-то баба, засучив рукав у платья, ловила у себя на руке блоху, да пожилой господин в очках читал газету.
– Конница одолела? – спросил купец бабу и тут же прибавил: – Здесь, в вагонах, этого войска достаточно. Надо полагать, кондуктора спят в вагонах, ну и развели. Ты смотри, коли поймаешь, на меня не пусти.
– Зачем же это я на тебя-то пущу? – спросила баба.
– А так, ради охальства. Ты вдова, замужняя или девушка? – отнесся он к ней с вопросом.
– Замужняя.
– Ну и веди себя хорошенько, потому муж тебя поит, кормит, а ты ему потрафлять должна, – ни с того ни с сего начал читать купец нравоучение бабе.
– Да я и потрафляю.
– То-то, и потрафляй! У хорошего мужа после делов своих собственных только и заботы, что о бабе, значит, вы должны чувствовать. Вон у меня жена расхворалась, так я ей сейчас за доктором ездил и нашел настоящего, простого доктора, что наговором от всех болезней лечит. Значит, он ее лекарством неволить не будет. Хороший доктор, у Пирогова учился, – прибавил он.
– А что у тебя с женой-то? – спросила баба.
– Да распотелая в воду на перевозе сверзилась, ну, после этой оккупации и расхворалась. Ехали мы это с Пороховых от Ильи Пророка, были, известно, праздничные, стали выходить из ялика, а она и бултыхнулась. Еще спасибо, что городовой за шиворот ухватил, а то бы, пожалуй, и рыбам на обед досталась.
– Упаси Бог! – прошептала баба.
Купец опять начал зевать. Думал, думал, о чем бы спросить бабу, и наконец разрешился вопросом:
– Не бьет тебя муж-то?
– Нет, Бог милует.
Разговор с бабой иссяк. Купец присел к господину с газетой.
– Что, ваше благородие, насчет англичан-то пишут? – спросил он. – Правда ли говорят, что они у турки все хмельные острова забрали?
– Какие хмельные?
– А разные, где это самое елисейское вино делают. Теперича Кипр, Мадеру-остров, Херес, Коньяк-остров. «Ты, – говорит, – турка, малодушеством насчет вина не занимаешься! Так на что тебе хмельные острова?» И Ром-Яманский, сказывают, флотом окружили и бомбардируют; на Портвейн рекогносцировку делают. Правда это?
– Нет, неправда. Таких островов, как Коньяк и Ром, даже и не существует, – отрезал читающий господин и уткнул нос в газету.
