Наши за границей. Где апельсины зреют

– Dix francs, madame…[134] – спокойно отвечала старуха.

– Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!

Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:

– C’est l’exposition, monsieur[135].

– Она говорит, что из-за выставки так дорого, – пояснила Глафира Семеновна.

– Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.

– Се шер[136], мадам, – попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.

– Лучше нет? – спрашивал Николай Иванович. – Глаша! Спроси.

– By заве бон шамбр? Ну вулон бон шамбр.

– À présent non, madame[137], – покачала головой старуха.

– Что тут делать? – взглянул Николай Иванович на жену.

– Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу!

– Да ведь вышь-то какая! Это на манер думской каланчи.

– Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.

– Анафемы! Грабители! Русским ура кричат и с них же семь шкур дерут!

– Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.

– Eh bien, madame? – вопросительно взглянула на супругов старуха.

– Вуй… Ну пренон… Делать нечего… Нотр багаж[138].

Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошел вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось восемьдесят три.

– Восемьдесят три ступени, десять поворотов на лестнице, пять площадок, – и это они называют в третьем этаже! – горячился он. – Черти. Право, черти! Комбьян? – обратился он к извозчику, вынимая из кармана на ладонь горсть серебра.

– Huit francs, monsieur…[139] – произнес он наконец.

– Как вит франк? To есть восемь франков? Да ты, почтенный, никак белены объелся. Восемь четвертаков по сорок копеек – ведь это три двадцать! – восклицал Николай Иванович. – Мосье, – обратился он к старику, стоявшему при их приезде за конторкой и теперь вышедшему на подъезд. – Вит франк хочет… Ведь у вас такса… Не может же быть, чтобы это было по таксе…

Старик заговорил что-то с извозчиком, потом обратился к Николаю Ивановичу на французском языке, что-то очертил ему пальцем на своей ладони, но Николай Иванович ничего не понял, плюнул, достал две пятифранковые монеты и, подавая их извозчику, сказал по-русски:

– Трех рублей ни за что не дам, хоть ты разорвись. Вот тебе два целковых и проваливай… Алле… Вон… Алле… – махал он рукою, отгоняя извозчика.

Извозчик просил всего только восемь франков и, получив десять и видя, что его гонят прочь, не желая взять сдачи, просто недоумевал. Наконец он улыбнулся, наскоро снял шляпу, сказал: «Merci, monsieur» – и, стегнув лошадь, отъехал от подъезда. Старик дивился щедрости путешественника, пожимал плечами и бормотал по-французски:

– О, русские! Я знаю этих русских! Они любят горячиться, но это самый щедрый народ!

Николай Иванович, принимая пятифранковые монеты за серебряные рубли и в простоте душевной думая, что они выторговали у извозчика рубль двадцать копеек, поднимался в свою комнату наверх, следуя за прислугой, несшей его багаж, уже в несколько успокоившемся состоянии и говорил сам с собой:

– Два рубля… И два-то рубля ужасти как дорого за такую езду. Ведь, в сущности, все по одному и тому же месту путались, а больших концов не делали.

Глафиру Семеновну он застал заказывающей кофе. Перед ней стоял в рваном пиджаке, в войлочных туфлях и в четырехугольном колпаке из белой писчей бумаги какой-то молодой малый с эспаньолкой на глупом лице и говорил:

– Madame veut café au lait… Oui, oui…[140]

– Я кофе заказываю, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Надо же чего-нибудь выпить.

– Да, да… Кофей отлично… – отвечал Николай Иванович. – Ты, брат, и масла приволоки, и булок, – обратился он к слуге. – Глаша! переведи ему.

– Пян и бер…[141] – сказала Глафира Семеновна. – И побольше. Боку…

– Пян-бер… – повторил Николай Иванович.

– Oui, oui, monsieur… Un déjeuner…[142]

– Да, да… Мне и жене… Ну, живо…

Слуга побежал исполнять требуемое.

XXV

Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна умылись, поспел и кофе. Тот же слуга в потертом пиджаке и четырехугольном бумажном колпаке внес поднос с кофейником, молочником и булками. Прежде всего Николая Ивановича поразили громадные чашки для кофе, превосходящие по своим размерам даже суповые чашки. При них находились так называемые десертные ложки. Николай Иванович как увидел чашки и ложки, так и воскликнул:

– Батюшки! Чашки-то какие! Да ты бы еще, молодец, ведра с уполовниками принес! Кто же в таких чашках кофей пьет! Уж прачки на что до кофеища охотницы, а такую чашку кофею, я полагаю, ни одна прачка не вытянет.

Слуга стоял, кланялся и глупо улыбался.

– Глаша! Переведи ему, – обратился Николай Иванович к жене.

– Да как же я переведу-то? – отвечала Глафира Семеновна в замешательстве. – Ты такие слова говоришь, которых я по-французски и не знаю. Ле тас тре гран, – указала она слуге на чашки. – Пуркуа гран?

– Oh, madame, c’est toujours comme ça. Vous avez demandé café au lait[143].

– Говорит, что такие чашки нужно, – перевела Глафира Семеновна. – Верно, уж у них такой обычай, верно, уж кофейная страна.

– Ты ему про прачку-то скажи.

– Я не знаю, как прачка по-французски.

– Как не знаешь? Ведь комнатные слова ты все знаешь, а «прачка» комнатное слово.

– Ну вот поди ж ты – забыла.

– Так как же мы стирать-то будем? Ведь белье придется в стирку отдавать.

– Ну, тогда я в словаре посмотрю. Наливай же себе кофею и пей. Чего ты над чашкой-то сидишь!

– Как тут пить! Тут надо ложками хлебать, а не пить. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что они нарочно такие купели вместо чашек нам подали, чтобы потом за три порции кофею взять, а то так и за четыре. Вот помяни мое слово, за четыре порции в счет наворотят. Грабеж, чисто грабеж.

– Да пей уж, пей. Ведь на грабеж и за границу поехали.

Слуга все стоял и глупо улыбался.

– Voulez-vous encore quelque chose, monsieur?[144] – спросил он наконец, собираясь уходить.

Николай Иванович понял слово «анкор» и воскликнул:

– Как анкор? Как еще? Ведра с кофеем принес да еще спрашивает – не подать ли анкор! Сорокаведерную бочку с кофеем нам еще приволочь хочешь, что ли! Иди, иди с Богом! Вишь, как разлакомился! Анкор! Правду купец-то в Кельне на станции говорил, что здесь семь шкур дерут, – отнесся Николай Иванович к жене.

Слуга все еще стоял, глупо улыбался и наконец сказал:

– J’aime la langue russe… Oh, que j’aime, quand on parle russe![145]

– Глаша! Что он торчит? Что ему еще надо?

– Говорит, что очень любит слушать, когда говорят по-русски, – перевела Глафира Семеновна и кивнула слуге, сказав: – Але…

Тот переминался с ноги на ногу и не шел.

– Votre nom, monsieur, votre carte… – сказал он. – Il faut noter chez nous en das…[146]

– Что он говорит? Чего еще ему надо, Глаша?

– Спрашивает, как нас зовут.

– А! Паспорт? Сейчас, сейчас… – засуетился Николай Иванович.

– Oh, non, monsieur… Le passeport се n’es pas necessaire. Seulement votre nom, votre carte[147].

– Говорит, что паспорт не надо. Просит только твою карточку.

– Как не надо! Вздор… Пускай уж заодно берет. Ведь прописаться же в участке надо. Ведь не на один день приехали. Вот паспорт… – выложил Николай Иванович на стол свою паспортную книжку.

Слуга отстранил ее рукой и стоял на своем, что паспорта не надо, а надо только карточку.

– Seulement une carte… une carte de visite…[148] – пояснял он.

– Дай ему свою визитную карточку. Говорит, что паспорта не надо. Верно, здесь не прописываются.

– Как возможно, чтобы не прописывались. Где же это видано, чтобы не прописываться в чужом месте! Почем они нас знают! А вдруг мы беспаспортные! Вот, брат, бери паспорт… – протянул слуге Николай Иванович книжку.

– Pas passeport… Seulement la carte… – упрямился слуга.

– Да что ты его задерживаешь-то! Ну дай ему свою карточку. Ведь для чего же нибудь ты велел сделать свои карточки на французском языке.

Николай Иванович пожал плечами и подал карточку. Слуга удалился.

– Глаша, знаешь, что я полагаю? – сказал Николай Иванович по уходе слуги. – Я полагаю, что тут какая-нибудь штука. Где же это видано, чтобы в гостинице паспорта не брать в прописку!

– Какая штука?

– А вот какая. Не хотят ли они отжилить наш багаж, наши вещи? Мы уйдем из номера, вещи наши оставим, вернемся, а они нам скажут: да вы у нас в гостинице не прописаны, стало быть, вовсе и не останавливались и никаких ваших вещей у нас нет.

– Да что ты! Выдумаешь тоже…

– Отчего же они паспорт не взяли в прописку? Паспорт в гостиницах прежде всего. Нет, я внизу во что бы ни стало всучу его хозяйке. Паспорт прописан, так всякому спокойнее. Ты сейчас и в полицию жаловаться можешь, и всякая штука…

Глафира Семеновна между тем напилась уже кофею и переодевалась.

– Ты смотри, Глаша, все самое лучшее на себя надевай, – говорил Николай Иванович жене. – Здесь, брат, Париж, здесь первые модницы, первые франтихи, отсюда моды-то к нам идут, так уж надо не ударить в грязь лицом. А то что за радость, за кухарку какую-нибудь примут! Паспорта нашего не взяли, стало быть, не знают, что мы купцы. Да здесь, я думаю, и кухарки-то по последней моде одеты ходят.

– Да ведь мы на выставку сейчас пойдем… Вот ежели бы в театр… – пробовала возразить Глафира Семеновна.

– Так на выставке-то, по всем вероятиям, все как разряжены! Ведь выставка, а не что другое. Нет, уж ты новое шелковое платье надень, бархатное пальто, визитную шляпку, и бриллиантовую брошку, и бриллиантовые браслетки.

– Зачем же это?

– Надевай, тебе говорят, а то за кухарку примут. В модный город, откуда всякие наряды идут, приехали, да вдруг в тряпки одеться! Все лучшее надень. А главное, бриллианты. Да и спокойнее оно будет, ежели бриллианты-то на себе. А то вон видишь, паспорта даже в прописку не взяли, так как тут бриллианты-то в номере оставлять! У тебя бриллиантов с собой больше чем на четыре тысячи.

– Вот разве только из-за этого…

– Надевай, надевай… Я дело говорю.

Через четверть часа Глафира Семеновна оделась.

– Ну, вот так хорошо. Теперь никто не скажет, что кухарка, – сказал Николай Иванович. – Вот и я бриллиантовый перстень на палец надену. Совсем готова?

– Совсем. На выставку поедем?

– Конечно же, прямо на выставку. Как выставка-то по-французски? Как извозчика-то нанимать?

– Алекспозицион[149].

– Алекспозицион, алекспозицион… Ну тронемся…

Николай Иванович и Глафира Семеновна сошли с лестницы. Внизу Николай Иванович опять всячески старался всучить свой паспорт в прописку, обращаясь уже на этот раз к хозяину и хозяйке гостиницы, но те также наотрез отказались взять: «Се n’est pas nécessaire, monsieur»[150].

– Нет, уж ты что ни говори, а тут какая-нибудь штука да есть, что они паспорта от нас не берут! – сказал Николай Иванович жене, выходя из подъезда на улицу, и прибавил: – Нужно держать ухо востро.

XXVI

– Батюшки! Да тут и извозчиков нет. Вот в какую улицу мы заехали, – сказал Николай Иванович жене, когда они вышли из подъезда гостиницы. – Как теперь на выставку-то попасть?

– Язык до Киева доведет, – отвечала храбро Глафира Семеновна.

– Ты по-французски-то тоже одни комнатные слова знаешь или и другие?

– По-французски я и другие слова знаю.

– Да знаешь ли уличные-то слова? Вот мы теперь на улице, так ведь уличные слова понадобятся.

– Еще бы не знать! По-французски нас настоящая француженка учила.

Николай Иванович остановился и сказал:

– Послушай Глаша, может быть, мы на выставку-то вовсе не в ту сторону идем. Мы вышли направо из подъезда, а может быть, надо налево.

– Да ведь мы только до извозчика идем, а уж тот довезет.

– Все-таки лучше спросить. Вон над лавкой красная железная перчатка висит, и у дверей, должно быть, хозяин-перчаточник с трубкой в зубах стоит – его и спроси.

Напротив через узенькую улицу, около дверей в невзрачную перчаточную лавку, стоял в одной жилетке, в гарусных туфлях и в синей ермолке с кисточкой пожилой человек с усами и бакенбардами и курил трубку. Супруги перешли улицу и подошли к нему.

– Пардон, монсье… – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Алекспозицион – а друа у а гош?[151]

Француз очень любезно стал объяснять дорогу, сопровождая свои объяснения жестами. Оказалось, что супруги не в ту сторону шли, и пришлось обернуться назад. Вышли на перекресток улиц и опять остановились.

– Кажется, что перчаточник сказал, что направо, – пробормотала Глафира Семеновна.

– Бог его ведает. Я ничего не понял. Стрекотал, как сорока, – отвечали муж. – Спроси.

На углу была посудная лавка. В окнах виднелись стеклянные стаканы, рюмки. На стуле около лавки сидела старуха в красном шерстяном чепце и вязала чулок. Опять расспросы. Старуха показала налево и прибавила:

– C’est bien loin d’ici, madame. Il faut prendre l’omnibus…[152]

Взяли налево, прошли улицу и очутились опять на перекрестке другой улицы. Эта улица была уже многолюдная; сновало множество народа, ехали экипажи, ломовые телеги, запряженные парой, тащились громадные омнибусы, переполненные пестрой публикой, хлопали, как хлопушки, бичи кучеров. Магазины уже блистали большими зеркальными стеклами.

– Rue La Fayette… – прочла надпись на углу Глафира Семеновна и прибавила: – Эта улица зовется рю Лафайет. Я помню, что я что-то читала в одном романе про рю Лафайет. Эта улица мне знакома. Однако надо же взять извозчика. Вон порожний извозчик в белой шляпе и красном жилете едет. Николай Иваныч, крикни его! Мне неловко кричать. Я дама.

– Извозчик! – закричал Николай Иванович.

– Да что ж ты по-русски-то. Надо по-французски.

– Тьфу ты пропасть! Совсем забыл, что здесь по-русски не понимают. Как извозчик-то по-французски?

– Коше.

– Да так ли? Кажется, это ругательное слово? Кажется, коше – свинья.

– Свинья – кошон, а извозчик – коше.

– Вот язык-то… Коше – извозчик, кошон – свинья!.. Долго ли тут перепутаться!

– Да кричи же, Николай Иваныч!

– Эй, коше! Мусье коше!

– Ну вот, пока ты собирался, его уже взяли. Вон какой-то мужчина садится в коляску. Так здесь нельзя… И что это у тебя за рассуждения! Еще едет, еще едет извозчик. Кричи.

– Коше! – крикнул опять Николай Иванович и махнул ему зонтиком, но извозчик сам махнул ему бичом и отвернулся. – Не едет. Должно быть, занят.

Опять перекресток.

– Рю Лаффит… – прочитала Глафира Семеновна и прибавила: – Рю Лаффит мне по роману знакома. Рю Лаффит я отлично помню. Батюшки! Да ведь в рю Лаффит Анжелика приходила на свидание к Гастону, и здесь Гастон ранил Жерома кинжалом, – воскликнула она.

– Какая Анжелика? Какой такой Гастон? – спросил Николай Иванович.

– Ты не знаешь… Это в романе… Но я-то очень хорошо помню. Так, так… Еще угольщик Жак Видаль устроил ему после этого засаду на лестнице. Ну вот извозчик! Кричи! Кричи!

– Коше! Коше!..

Извозчик, которого кричали, отрицательно покачал головой и поехал далее.

– Что за черт! Не везут! Ведь эдак, пожалуй, пехтурой придется идти, – сказал Николай Иванович.

– Пешком невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко, – отвечала Глафира Семеновна. – Вот еще извозчик на углу стоит. Коше! – обратилась она к нему сама. – Алекспозицион?

Извозчик сделал пригласительный жест, указывая на коляску.

– Не садись так, не садись без ряды… – остановил Николай Иванович жену, влезавшую уже было в экипаж. – Надо поторговаться. А то опять черт знает сколько сдерут. Коше! Комбиен алекспозицион?[153] – спросил он.

Извозчик улыбнулся, полез в жилетный карман, вынул оттуда печатный лист и протянул его Николаю Ивановичу, прибавив, кивая на экипаж:

– Prenez place seulement[154].

– Что ты мне бумагу-то суешь! Ты мне скажи: комбьен алекспозицион?

– Vous verrez là, monsieur, c’est écrit[155].

– Глаша! Что он говорит?

– Он говорит, что на листе написано, сколько стоит до выставки. Садись же… Должно быть, в листке такса.

– Не желаю я так садиться. Отчего ж когда извозчик вез нас в гостиницу, то не совал никакой таксы? Алекспозицион – ен франк. Четвертак…

– Oh, non, monsieur, – отрицательно покачал головой извозчик и отвернулся.

– Да садись же, Николай Иваныч, а то без извозчика останемся, – протестовала Глафира Семеновна и вскочила в экипаж.

– Глаша! Нельзя же не торговавшись. Сдерут.

– Садись, садись.

Николай Иванович, все еще ворча, поместился тоже в экипаже. Извозчик не ехал. Он обернулся к ним и сказал:

– Un franc et cinquante centimes et encore pour boire…

– Алле, алле… – махнула ему Глафира Семеновна. – Франк и пятьдесят сантимов просит и чтоб ему на чай дать, – объяснила она мужу. – Алле, алле, коше… Алекспозицион.

– Quelle porte, madame?[156] – спрашивал извозчик, все еще не трогаясь.

– Вот уж теперь решительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозицион. Пур буар – вуй… Алле[157].

Извозчик улыбнулся, слегка тронул лошадь бичом, и экипаж поплелся.

XXVII

Через пять минут извозчик обернулся к сидевшим в экипаже супругам и сказал:

– Vous êtes etrangers, monsieur? N’est ce pas?[158]

– Глаша! Что он говорит? – отнесся к супруге Николай Иванович.

– Да кто ж его знает! Не понимаю.

– Да ведь это же уличные слова, а про уличные слова ты хвасталась, что знаешь отлично.

– Уличных слов много. Да наконец, может быть, это и не уличные.

– Etes-vous russe, monsieur, anglais, espagnol?[159]

– Рюсс, рюсс, – отвечала Глафира Семеновна и перевела мужу: – Спрашивает, русские мы или англичане.

– Рюсс, брат, рюсс, – прибавил Николай Иванович. – Да погоняй хорошенько. Что, брат, словно по клювку едешь. Погоняй. На тэ или, как там у вас, на кофе получишь. Мы, рюсс, любим только поторговаться, а когда нас разуважат, мы за деньгами не постоим.

– Ну с какой стати ты все это бормочешь? Ведь он все равно по-русски ничего не понимает, – сказала Глафира Семеновна.

– А ты переведи.

– Алле… Алле вит. Ну донон пур буар. Бьен донон[160].

– Oh, à présent je sais… je connais les Russes. Si vous êtes les Russes, vous donnez bien pour boire, – отвечал извозчик. – Alors il faut vous montrer quelque chose de remarquable. Voilа… c’est l’Opéra[161], – указал он бичом на громадное здание театра.

– Ах вот Опера-то! Николай Иваныч, это Опера. Смотри, какой любезный извозчик… Мимо чего мы едем, рассказывает, – толкнула мужа Глафира Семеновна и прибавила: – Так вот она, Опера-то. Здесь, должно быть, недалеко и Кафе Риш, в котором граф Клермон познакомился с Клементиной. Она была танцовщица из Оперы.

– Какой граф? Какая Клементина? – удивленно спросил Николай Иванович жену.

– Ты не знаешь. Это я из романа… Эта Клементина впоследствии вконец разорила графа, так что у него остался только золотой медальон его матери, и этот медальон…

– Что за вздор ты городишь!

– Это я про себя. Не слушай… Да… Как приятно видеть те места, которые знаешь по книгам.

Извозчик, очевидно, уже ехал не прямо на выставку, а колесил по улицам и все рассказывал, указывая бичом:

– Notre-Dame… Palais de Justice…[162]

– И Нотр-Дам знаю… – подхватывала Глафира Семеновна. – Про Нотр-Дам я много читала. Смотри, Николай Иваныч.

– Да что тут смотреть! Нам бы скорей на выставку… – отвечал тот.

Извозчик выехал на бульвары.

– Итальянский бульвар… – рассказывал он по-французски.

– Ах вот он, Итальянский-то бульвар! – восклицала Глафира Семеновна. – Этот бульвар почти в каждом романе встречаешь. Смотри, Коля, сколько здесь народу! Все сидят за столиками на улице, пьют, едят и газеты читают… Как же это полиция-то позволяет? Прямо на улице пьют. Батюшки! Да и извозчики газеты читают. Сидят на козлах и читают. Стало быть, все образованные люди. Николай Иваныч, как ты думаешь?

– Да уж само собой, не нашим рязанским олухам чета! А только, Глаша, ты вот что… Не зови меня теперь Николаем Иванычем, а просто мусье Николя… Париж… ничего не поделаешь. Въехали в такой знаменитый французский город, так надо и самим французиться. С волками жить – по-волчьи выть. Все по-французски. Я даже думаю потом в каком-нибудь ресторане на французский манер лягушку съесть.

– Тьфу! Тьфу! Да я тогда с тобой и за стол не сяду.

– Ау, брат! Назвался груздем, так полезай в кузов. Уж французиться так французиться. Как лягушка-то по-французски?

– Ни за что не скажу.

– Да не знаешь, оттого и не скажешь.

– Нет, знаю, даже чудесно знаю, а не скажу.

– Ну все равно, я сам в словаре посмотрю. Ты думаешь, что мне приятна будет эта лягушка? А я нарочно… Пускай претит, но я понатужусь и все-таки хоть лапку да съем, чтобы сказать, что ел лягушку.

– Пожалуйста, об этом не разговаривай. Так вот они какие, бульвары-то! А я их совсем не такими воображала. Бульвар де Капюсин. Вот на этом бульваре Гильом Безюше, переодетый блузником, в наклеенной бороде, скрывался, пил с полицейским комиссаром абсент, и тот никак не мог его узнать.

– Ты все из романов? Да брось, говорят тебе!

– Ах, Николай Иваныч…

– Николя… – перебил Николай Иванович жену.

– Ну, Николя… Ах, Николя! да ведь это приятно. Удивляюсь только, как Гильом мог скрываться, когда столько публики! Вот давеча извозчик упоминал и про Нотр-Дам-де-Лорет… Тут жила в своей мансарде Фаншетта.

– Фу-ты пропасть! Вот бредит-то!

Обвозив супругов по нескольким улицам, извозчик повез их на набережную Сены. Глафира Семеновна увидала издали Эйфелеву башню и воскликнула:

– Выставка!

В экипаж на подножку начали впрыгивать уличные мальчишки, предлагая купить у них билеты для входа на выставку.

– Там купим. На месте купим. Может быть, у вас еще какие-нибудь фальшивые билеты, – отмахивался от мальчишек Николай Иванович.

Извозчик подвозил супругов к выставке со стороны Трокадеро.

XXVIII

В Трокадеро около входа на выставку было громадное стечение публики, подъезжавшей в экипажах и омнибусах. Все это быстро бежало ко входу, стараясь поскорее встать в хвост кассы. В кассе, однако, не продавались, а только отбирались билеты; купить же их нужно было с рук у барышников, мальчишек или взрослых, которые толпою осаждали каждого из публики, суя ему билеты. Дело в том, что после выпуска выставочного займа, к каждому листу которого прилагалось по 25 даровых билетов для входа на выставку, Париж наводнился входными выставочными билетами, цена на которые упала впоследствии с франка на тридцать сантимов и даже менее. Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна вышли из экипажа, их также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагал за сорок сантимов, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерыв сбивая друг у друга цену.

– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай Иванович и стал рассчитываться с извозчиком. – Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака, – сказал он жене.

– Да уж дай три четвертака. Хоть и извозчик, а человек любезный, по разным улицам нас возил, места показывал.

Николай Иванович дал три франка, извозчик оказался очень доволен, снял шляпу и проговорил:

– Oh, merci, monsieur… À présent je vois, que vous êtes les vrais Russes…[163]

– Батюшки! Хвост-то какой у входа! – воскликнула Глафира Семеновна. – Становись скорее, Николя, в хвост, становись. Это ужас, сколько публики. А барышников-то сколько, продающих билеты! И ведь то удивительно – на глазах полиции. Сколько городовых, и они их не разгоняют. Вон городовой стоит.

Они встали в хвост и проходили мимо городового. Городовой предостерегал публику насчет карманных воришек и поминутно выкрикивал:

– Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs…[164]

– Глаша! Что он говорит? – поинтересовался Николай Иванович.

– Да кто ж его знает!

– Ну вот… А ведь это уличные слова; хвасталась, что уличные слова знаешь.

Минут через пятнадцать супругам, стоявшим в хвосте, удалось достигнуть кассы.

– Vos billets, monsieur, – возгласил контролер.

– Иль фо ашете. Ну навон па ле билье, – отвечала Глафира Семеновна за мужа. – Комбиен аржан?[165]

– Мы не продаем билетов. Вы должны были купить на улице. Вернитесь, – сказал контролер, пропустил супругов за решетку во входную калитку и тотчас же вывел их обратно в выходную калитку.