Наши за границей. Где апельсины зреют

– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.

– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать один марк, – сосчитал швейцар.

– Фю-ф-фю! – просвистал Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.

– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Все равно не уступят. Сам меня торопил, а теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семеновна.

– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах вы, грабители, грабители! А еще говорят, что немецкая жизнь дешевая. Нет, верно, вы об вашей «экономи»-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.

Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.

– Шесть марок вы еще мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.

– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счет поставлено.

– Четыре марки наш готел поставил, а вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, а потом опять три.

Николай Иванович вздохнул.

– Ну получай, – сказал он. – А только, Бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.

– Такого поезда нет, монсье. В Кельне вам все-таки придется пересаживаться в французские вагоны. В Кельн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.

– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кельне придется еще пересаживаться.

– В французские вагоны – так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да, кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семеновна.

В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрихсштрассе. Швейцар сопровождал их.

– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведешь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.

– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали – все по одной дороге и все с одного вокзал.

Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:

– Глаша! Слышишь, что он говорить? Кажется, он врет.

– С какой стати врать-то?

– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кенигсберг покатишь! Хер Франц! ты не шути. Меня не проведешь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кенигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезд приходят и все поезд отходят. В 7 часов 53 минут вы сядете в поезд на Кельн.

– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.

– Ах, Боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.

– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.

– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.

– Нет, ты все-таки побожись.

– Ну вот ей-богу… А только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы перейдете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.

– Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здесь разменяют?

– Конечно разменяют. Давайте. А то в Кельне, так как вы не понимаете по-немецки, вас жиды надуть могут. А уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счет с фирма спрошу.

Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошел к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счетом. Николай Иванович взглянул в счет и проговорил:

– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабеж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой-ой как вычистят! – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.

Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочел слово «Paris». Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:

– Ну слава Богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.

А поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.

– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.

– Во все немецкие города и за границу. До четырехсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.

– До четырехсот? Ну это ты врешь, Франц!

– Прочтите где-нибудь описание.

– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции?.. Ведь ему тогда околеть надо.

– Здесь много начальники станций и дежурят по часам.

– Ну немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придет?

– Ровно в 7 часов и 53 минуты. Вот глядите на часы. Три минуты осталось.

Подлетел поезд.

– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.

– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего еще только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.

Свисток, и подлетевший поезд уже помчался, но вслед за ним загромыхал колесами еще поезд.

– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.

Через минуту супруги уже мчались в поезде.

XVIII

– Нет, совсем не рука нам, русским, эта самая немецкая жизнь! – говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. – Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только что успели влезть в вагон, кондуктор свистнул – и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. А поезд-то тот шел в Вену. Ну кому в голову придет, что по одним и тем же рельсам в 7 часов и 51 минута можно ехать в Вену, а через две минуты в другом поезде в Кельн! А уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.

– Ну это-то пустяки, – отвечала Глафира Семеновна. – Начмокайся заранее да и дожидайся поезда.

– Не тот фасон, Глаша, совсем не тот фасон. С провожающим родственником приятно войти в вагон – «вот, мол, где я сяду», потом честь честью расцеловаться, сбегать в буфет, опрокинуть на скорую руку по рюмочке, опять вернуться, опять расцеловаться. Отчего же это все у нас делается, а у них спешат, словно будто все пассажиры воры или разбойники и спасаются от погони! И куда, спрашивается, спешить? Ведь уж рано ли, поздно ли будем на том месте, куда едем. Знаешь что? Я думаю, что это немцы из экономии, чтобы лишнего куска не съесть и лишней кружки пива в дороге не выпить…

– Да конечно же, – согласилась супруга.

– А ж пиво у них соблазнительно. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво – что твой бархат.

Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, а Глафира Семеновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по ее соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.

До Кельна доехали без особенных приключений, прибыв на кельнскую станцию часов в 9 вечера. Из Кельна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семеновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потертом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.

– Русские… – прошептал жене на ухо Николай Иванович. – Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чем порасспросить.

Супруги тотчас уселись за стол.

– Кельнер! Цвей бифштекс и цвей бир! – скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: – Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?

– Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна ни покрышки! – отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. – Теперь обратно в свои московские палестины спешим.

– Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили ее. Говорят, уму помраченье.

– Грабеж-с… Грабеж на большой дороге за все, а жизнь – собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища да инда[91] надсадились.

– Неужели такая дороговизна? – удивился Николай Иванович.

– Ну не так чтоб уж очень, – вставил свое слово усач, вынимая изо рта сигару. – Понятное дело, в Париже во время выставки все дороже, но…

– Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, а чужие, так тебе и горя мало, – перебил его жирный человек, – а я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский «Сан-Жульен» хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, а с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак – шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графом-переводчиком с жару охолостили – тридцать два рубля заплатили.

– Да ведь не тот «Сен-Жульен», Петр Никитич.

– Что ты мне толкуешь! «Сан-Жульен», все «Сан-Жульен». Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?

– «Бребан»… – ответил усач.

– Ну вот этот «Барабан» так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

– Да ведь ты же, Петр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, а у них стерляди дунайские, из Австрии привозные…

– Ну так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.

– Потом рейнская лососина.

– Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем?.. – продолжал жирный человек. – Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролетке на резинах, а кучер на козлах – что твой протодьякон. А я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, – когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру – беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги – обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь – сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…

– Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.

– Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…

– А ты мог не соглашаться и ехать домой.

– Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало… Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь? – разбери. Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь в чем дело.

– Врешь, врешь, – остановил жирного человека усач. – В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.

– Собачья жизнь, собачья! – повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейну, сказал усачу: – Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

XIX

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав «очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.

– Коммерции советник и кавалер Бездоннов, – произнес, в свою очередь, жирный человек и, указывая на усача, прибавил: – А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

– Граф Дмитрий Калинский, – назвался усач и, кивнув, в свою очередь, на жирного человека, сказал: – Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

– Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! – отвечал жирный человек.

– Выставку ругаешь!

– Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

– Вот какой странный человек, – кивнул на жирного человека усач. – И всё так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.

– Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.

– Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? – спросил жирного человека Николай Иванович. – Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?

– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.

– Останавливайтесь там, где впустят, – проговорил усач. – Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

– Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! – отнесся Николай Иванович к жене. – По всему городу придется комнату искать. Беда!.. – покрутил он головой. – Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.

– Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семеновна.

– Добре, кабы так. А вот помяни мое слово – приедем в Париж, и прильпне язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? – обратился Николай Иванович к жирному человеку. – Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.

– Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.

– Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.

– Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.

– Позвольте-с, вы не телеграфировали?

– То есть как это?

– Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.

– Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну Неметчина! В Кенигсберге обедать не дали – подавай телеграмму, а здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.

– Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…

– Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы все-таки дозволят спать? – осведомился Николай Иванович.

– Конечно.

– Ну слава Богу. А я уж думал…

Звонок. Вошел железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.

– Допивай, Петр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, – сказал он жирному человеку.

Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнес:

– Только уж ты как хочешь, а в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд – и в Белокаменную.

– Врешь, врешь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!

– На станции выпьем.

– Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное не видали.

– Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.

– Останешься, ежели я останусь. Ну куда ж ты один поедешь? Ведь ты пропадешь без меня. Ну полно, не упрямься. Взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Назвался груздем, так полезай в кузов. Выехал за границу, так как же в Берлине-то не побывать. Идем! Мое почтение, господа, – раскланялся усач с Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной, кликнул носильщика, велел ему тащить ручной багаж, лежавший у стола, и направился на платформу.

Кряхтя и охая поплелся за ним и жирный человек, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафире Семеновне, и сказал на прощанье:

– А насчет грабежа и собачьей жизни – помяните мое слово, как в Париж приедете. Прощенья просим.

Вслед за отходом берлинского поезда возвестили об отправлении парижского поезда. Николай Иванович и Глафира Семеновна засуетились.

– Во? Во? Во цуг ин Париж?..[92] – бросилась Глафира Семеновна к железнодорожному сторожу и сунула ему в руку два немецкие «гривенника».

– Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen[93], – сказал тот и повел супругов к поезду.

Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семеновна мчались в Париж.

XX

Глухая ночь. Спокойное состояние духа вследствие полной уверенности, что он и жена едут прямо в Париж без пересадки, а также и плотный ужин с возлиянием пива и рейнвейна, которым Николай Иванович воспользовался в Кельне, дали ему возможность уснуть в вагоне самым богатырским сном. Всхрапывания его были до того сильны, что даже заглушали стук колес поезда и наводили на неспящую Глафиру Семеновну полнейшее уныние. Ей не спалось. Она была в тревоге. Поместившись с мужем вдвоем в отдельном купе вагона, она вдруг вспомнила, что читала в каком-то романе, как пассажиры, поместившиеся в отдельном купе, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. В романе, правда, говорилось про двух женщин, ехавших в купе, – думалось ей, – а она находится в сообществе мужа, стало быть, мужчины, но что же значит этот мужчина, ежели он спит как убитый? Какая от него может быть защита? Разбойники вернутся в купе, один набросится на спящего мужа, другой схватит ее за горло – и вот они погибли. Кричать? Но кто услышит? Купе глухое, не имеющее сообщения с другим купе; вход в него с подножки, находящейся снаружи вагона.

– Николай Иваныч… – тронула она наконец за плечо спящего мужа.

Тот пронзительно всхрапнул и что-то пробормотал, не открывая глаз.

– Николай Иваныч, проснись… Я боюсь… – потрясла она еще раз его за рукав.

Николай Иванович отмахнулся рукой и произнес:

– Пусти, не мешай.

– Да проснись же, тебе говорят. Я боюсь, мне страшно…

Николай Иванович открыл глаза и смотрел на жену посоловелым взором.

– Приехали разве куда-нибудь? – спросил он.

– Не приехали, все еще едем, но пойми – мне страшно, я боюсь. Ты так храпишь бесчувственно, а я одна не сплю, и мало ли что может случиться.

– Да что же может случиться?

– Я боюсь, что на нас нападут разбойники и ограбят нас.

И она рассказала ему про случай в отдельном купе на железной дороге, про который она читала в романе, и прибавила:

– И зачем это мы сели в отдельное купе?

Николай Иванович тоже задумался.

– Недавно даже писано было, что усыпляют на железных дорогах разбойники, хлороформом усыпляют, а ты спишь как убитый, – продолжала Глафира Семеновна.

– Да ведь я чуть-чуть… – оправдывался Николай Иванович.

– Как чуть-чуть! Так храпел, что даже стук колес заглушал. Ты уж не спи, пожалуйста.

– Не буду, не буду… Я сам понимаю теперь, что надо держать ухо востро.

– Да конечно же… Двери снаружи… Войдут – меня за горло, тебя за горло – ну и конец. Ведь очень хорошо понимают, что в Париж люди едут с деньгами.

– Не пугай, не пугай, пожалуйста, – отвечал Николай Иванович, меняясь в лице, и прибавил: – И зачем ты это мне сказала! Ехал я спокойно…

– Как зачем? Чтобы ты был осторожнее.

– Да ведь уж ежели ворвутся разбойники, так будь осторожен или неосторожен – все равно ограбят. Не пересесть ли нам в другое купе, где несколько пассажиров? – задал он вопрос.

– Как же ты пересядешь, ежели поезд летит безостановочно, как стрела, а купе наше не имеет внутреннего сообщения с другим купе?

– И то правда. Тогда вот что… Не вынуть ли мне деньги-то из кармана и не переложить ли за голенищу?

– А ты думаешь, что нападут разбойники, за голенищей не будут шарить?

– Верно, верно. Так что ж тут делать?

– Прежде всего не спи.

– Да уж не буду, не буду.

– Потом… Ведь у тебя есть револьвер в саквояже. Зачем ему быть в саквояже? Вынь его и положи рядом на диван – все-таки будет спокойнее.

– Душечка, да ведь револьвер не заряжен.

– Так заряди его. Зачем же возить с собой револьвер, ежели им не пользоваться?

– Так-то оно так, но вот, видишь ли, я впопыхах патроны дома забыл.

Глафира Семеновна так и всплеснула руками.

– Вот дурак-то! Видали ли вы дурака-то! – воскликнула она.

– Да что ж ты поделаешь, если забыл! На грех мастера нет. Да ты не беспокойся, в Париже купим, – отвечал Николай Иванович.

– Еще того лучше! Мы находимся в опасности по дороге в Париж, а он только в Париже патроны купит!

– Постой, я выну из саквояжа свой складной нож и открою его. Все-таки оружие.

– Тогда уж выньте и револьвер и положите его вот здесь на диван. Хоть он и не заряженный, а все-таки может служить острасткой тому, кто войдет. Давеча, когда ты спал на всем ходу поезда, вошел к нам в купе кондуктор для осматривания билетов, и удивительно он мне показался подозрительным. Глаза так и разбегаются. Хоть и кондуктор, а ведь тоже может схватить за горло. Да и кондуктор ли он? Вынимай же револьвер и складной ножик.

Николай Иванович тотчас же слазил в саквояж, достал револьвер и складной ножик и положил на видном месте.

– Ты, Глаша, бодрись… Бог милостив. Авось и ничего не случится, – успокаивал он жену.

– Дай-то Бог, но я должна тебе сказать, что когда ты спал и мы останавливались на минуту на какой-то станции, то к окну нашего купе подходил уж какой-то громадного роста черный мужчина в шляпе с широкими полями и очень-очень подозрительно посматривал. Даже встал на подножку и прямо заглянул в наше купе.

– Да что ты?

– Верно, верно. А вид у него совсем разбойницкий, шляпа с самыми широкими полями, на плечах какая-то накидка… Ну, одним словом, точь-в-точь как ходят разбойники в здешних заграничных землях.