скачать книгу бесплатно
– Обстановку кабинета разве попробовать продать тому же Лифанову? Кабинет мой, я выговорил себе его обстановку при продаже Лифанову мебели. Но на что мне тогда обстановка, если я уеду за границу навсегда? Да если бы и не навсегда? Мебель – только бремя. Надо просить куда-нибудь поставить, а то и платить за ее помещение. Продам. Не Лифанову, так другому продам. За кабинет дадут… хорошо дадут… Наконец, библиотека… Книги стоят денег. Трудно их здесь продать, но надо постараться. В губернском городе продать… Да и кровать мою можно продать. Она хорошая, бронзовая… Тюфяк… Шубу можно продать. На что мне шуба, если я буду жить в Италии, в благодатном климате!
Он даже повеселел при этой мысли.
«В Италию! За границу! Не стоит в России оставаться! Не стоит! – мысленно повторял он, шагая по кабинету. – Там меньше все будет напоминать о прошлом, меньше раздражать… Там я успокоюсь под сводом голубого неба. Да и долги… Положим, крупный долг погашен, но мелкие долги… Здесь пристают, просят уплаты… Тревожат, душу выматывают. А там уж я буду спокоен… Никто не потревожит. Надо только уехать тихо, незаметно. Интересно смекнуть хоть приблизительно, сколько я могу выручить за оставшиеся у меня вещи?» – задал он себе вопрос, опять подсел к столу и написал: «Кабинетная мебель. Кровать. Шуба».
Он еще раз обвел глазами кабинет и сказал себе: «Вон барометр еще остался – и он стоит денег. В общем, и это подспорье. Чернильницу продам. Она бронзовая. Не везти же мне ее с собой! А книги? Да, книги… Их томов пятьсот будет, а то и больше».
Он написал: «Книги».
Послышались шаги в соседней комнате и кряканье. По кряканью Пятищев узнал капитана.
– Можно к тебе? Ты что делаешь? – спросил наконец капитан, стоя на пороге кабинета.
– Да вот, соображаю. Завтра надо выбираться из этого дома. Я дал Лифанову слово, – отвечал Пятищев. – Кроме того, сейчас окончательно решил насчет моего дальнейшего прозябания. Я ведь не живу теперь, а прозябаю. Это жизнь растительная…
Капитан вошел и сел около письменного стола в кресло.
– Придумал комбинацию, куда и вам всем деться, и как жить… – продолжал Пятищев. – И кажется, удачную. Не знаю только, как вы все согласитесь. Тебе я сейчас скажу свои планы, а княжне и Лидии сообщу во время ужина. Ах, мне эта княжна! С ней труднее всего!..
Пятищев снова тяжело вздохнул.
X
– Ты сейчас упомянул о княжне… – начал капитан. – Это несчастнейшая женщина. Мне кажется, ей не пережить всей этой катастрофы. Ты знаешь, купчишка Лифанов до того потряс ее нервы, что с ней сделалась форменная истерика, и я и Лидия насилу успокоили ее, насилу привели в чувство. Да и посейчас она больна, совсем больна.
– Знаю… Слышал, – отвечал Пятищев. – Я слышал, как она вскрикивала.
– Отчего же ты не зашел к ней?
– Что ж мне заходить? Что я мог бы поделать? При мне ей было бы хуже. Она на меня же напустилась бы с попреками. Ведь она в одном мне видит причину всех наших бедствий. А тут судьба, неумолимый рок… Рок, преследующий почти всех дворян-помещиков. Один погибает раньше, другой погибнет позднее… Может быть, мы в самом деле выродились, перестали быть способными к ведению хозяйства, как читал я где-то, не помню, но в конце концов мы все погибнем. Рок… – повторил Пятищев. – А удары рока надо сносить терпеливо. Так и княжна должна сносить с покорностью. Впрочем, у ней-то никогда ничего своего и не было, и у отца ее никогда ничего не было, – прибавил он. – Жил жалованьем сенатора. Однако оставим это. Сейчас я тебе сообщу комбинацию, которую я придумал в нашем несчастии, и мне кажется, что я с честью выйду из всего этого.
– Постой… – перебил его капитан. – А я пришел сообщить тебе кое-что о твоей Василисе. Ты знаешь, этот мерзавец был сейчас у Василисы и пил у ней кофей.
– Какой мерзавец? – быстро спросил Пятищев.
– Ах, боже мой! Да Лифанов-то.
– Ну-у?! Ты говоришь, кофей пил?
– Сидел у ней больше часа и кофей пил. Мне сейчас наша Марфа сообщила.
– Стало быть, он ее сам предупредил о выезде… – проговорил Пятищев, и на лице его выразилось беспокойство, но он тотчас же спохватился, прибавив: – Впрочем, может быть, это и лучше! Он разрядил батарею. Все удары посыпались на него, и мне будет теперь уже легче завтра перевозить ее. А я это обещал Лифанову.
– Напротив, Марфа рассказывает, что никаких ударов не было. Марфа подсмотрела, Марфа видела, что сама Василиса его к себе и заманила, – повествовал капитан. – Пили они кофей самым дружественным манером, и даже на окнах занавески были задернуты. Тут уж, разумеется, Марфа ничего не могла видеть.
Капитан подмигнул. Пятищев махнул рукой.
– Оставь, Иван Лукич. Ты как баба иссплетничался. Да и все равно это теперь для меня. Уезжая за границу, я должен с Василисой прикончить. Это решено.
– Слышали уж об этой загранице! – в свою очередь махнул рукой капитан. – Да и о Василисе слышали.
– Нет, на самом деле я уеду за границу, – стоял на своем Пятищев. – Сейчас я тебе поведаю мой план. А Василиса?.. Что ж Василиса?.. Она кое-как в разное время уж награждена мной… У ней есть кое-что, и она не умрет с голоду, если не будет роскошничать. А план мой вот какой… Я на самом деле уезжаю за границу.
– Да на какие средства?! – вскричал капитан. – Что ты за вздор городишь!
– А средства вот какие…
И Пятищев стал рассказывать капитану то, что решил перед его приходом, после чего спросил его:
– Ну, во сколько ты ценишь мою библиотеку?
– Гм… Что я могу сказать? Особой книжной мудростью я не умудрен. Не знаю я, и какие у тебя книги. Но знаю, что старые книги за два гроша покупают.
– О, нет. В этих шкапах есть очень редкие сочинения. Весь Вольтер тут… Есть Гете, Шиллер, Сталь, Жорж Санд, старинное собрание сочинений Пушкина, издание Анненкова. Надо только у нас в губернский город продать. Там оценят. Ну, а как ты думаешь, за что я могу обстановку моего кабинета продать?
Капитан окинул взором кабинет.
– Да, я думаю, рублей сто напросишься, – сказал он.
– Что ты, Иван Лукич! Да один барометр рублей сорок стоит. Ты смотри: барометр, градусник, часы… Наконец, у меня остался еще женин медальон с моим портретом. На нем три бриллианта. Я хранил его как память, долго хранил, но теперь при исключительных обстоятельствах я могу продать и его. На память о жене у меня останется обручальное ее кольцо и вот этот ее портрет, – кивнул Пятищев на портрет, стоявший на мольберте. – Впрочем, об этом после. Сейчас я предложу тебе мой план для тебя и для княжны. Ведь ты тоже еще не решил, что с собой делать.
– Я старый солдат. Обо мне не беспокойся. Я видал на своем веку и сладкого, и горького, – отвечал капитан, пуская струю дыма из трубки. – Обо мне не беспокойся. Есть у меня грошовая пенсия, и я как-нибудь скоротаю свой век. Княжна – дело другое…
Но в это время зашлепали в соседней комнате туфли, заскрипели половицы, и показалась княжна, а сзади ее следовал мопс. Княжна теперь казалась толще, чем она была при приезде Лифанова. Под куньей накидкой на ней были надеты драповая кофточка и большой суконный платок, голова была обвязана мокрым полотенцем и сверху прикрыта пуховой косынкой. Когда она вошла в кабинет, капитан тотчас же вскочил и подставил ей стул.
– Нет, я не сяду. Мерси. Я не могу сидеть. Я должна ходить, чтобы согреться, – отвечала она слабым ноющим голосом. – У меня лихорадка. Лев Никитич, я к тебе… – обратилась она к Пятищеву. – Вели Левкею принести откуда-нибудь дров. Я приказываю Марфе затопить у меня печку, а она объявляет, что топить нечем, что Левкей ей не принес дров.
Сзади стояла и сама Марфа, пожилая женщина в темном ситцевом платье и красном платке на голове.
– Левкей говорит, что совсем нет дров, что надо в лес за дровами ехать, а купец запретил рубить, – сообщила она.
Пятищев встрепенулся.
– Какой вздор! – воскликнул он. – Не может быть, чтобы не было дров! Топливо найдется и помимо леса! Мало ли у нас на дворе есть всякого хлама! Там я видел около скотного двора сорвавшиеся с петель старые двери. Их можно изрубить и жечь.
– Да ведь двери, барин, какие были – их лавочнику за муку сменяли.
– Пустяки. Ну, пусть Левкей рубит на дрова решетку от фруктового сада. Она все равно развалилась. Прикажи ему моим именем. Да и сама иди. И сейчас затопи у княжны печку.
– У меня ужин готов. Поди, ужинать будете. Кто ж на стол накроет? Кто кушанье будет подавать?
– Еще только семь часов, а мы ужинаем в восемь. Пожалуйста, не разговаривай и иди топить у княжны печку. Сходи за дровами. Пусть Левкей решетку рубит.
Марфа переминалась и не уходила.
– Барин, мне бы рублик… – начала она. – Дайте хоть рублик из жалованья… Явите божескую милость. Ведь уж сколько времени я не получала.
– Нет у меня теперь денег. Завтра… Или, лучше сказать, послезавтра. Приедет купец, я получу от него деньги и дам тебе, – сказал Пятищев.
– Ах, боже мой! Вот я несчастная-то! Живу, живу, и все попусту. Барин, да ко мне сапожник пришел с сапогами. Он подметки к сапогам мне подкидывал и требует денег.
– Ну, и сапожнику скажи, что послезавтра.
– Да он сапоги-то без денег не отдает. А я босая.
Марфа выставила из-под подола голую ногу.
– Нет у меня теперь денег. Послезавтра, послезавтра! – раздраженно повторил Пятищев и махнул рукой бабе: – Уходи! Скройся!
Марфа удалилась. Капитан взглянул на Пятищева и спросил:
– Откуда ты послезавтра возьмешь денег?
– Кабинет свой Лифанову продам, – отвечал Пятищев и ласково сказал все еще стоявшей в кабинете княжне: – Успокойся, княжна. Сейчас тебе жарко-прежарко истопят печку.
XI
Пятищев положил себе за непременную обязанность к послезавтра очистить большой дом для Лифанова, о чем решил сегодня же сообщить всем членам семьи, а также и Василисе. Перед ужином он сменил феску на дворянскую фуражку с красным околышком, взял трость с серебряным набалдашником чеканной работы, изображающим во весь рост нагую женщину в соблазнительной позе, закинувшую голову назад, и отправился во флигель к Василисе. Василиса была уже переодевшись в простое розовое ситцевое платье и пекла себе на плите яичницу с ветчиной.
– Здравствуйте! Каким это таким ветром вас занесло ко мне? – встретила она Пятищева и при этом сделала смеющиеся глаза.
– Как каким ветром? Я вчера у тебя был, – проговорил Пятищев, сняв фуражку и присаживаясь на табурет к кухонному столу.
– Ах, это за рублем-то? Так какое же это бытье! Заглянули, как солнышко красное из-за туч, взяли деньги и скрылись. А я про настоящую побывку говорю. Прежде захаживали кофею попить, посидеть, разные кудрявые слова поговорить с Василисой.
– Дела, Василиса Савельевна, не веселят. Судьба меня бьет, судьба меня вконец доконала.
Пятищев тяжело вздохнул.
– Да ведь уж знаю, слышала. Сколько раз об этом говорено было. Но я скажу одно: сами кругом виноваты. Ну что ж, и сегодня на минутку ко мне или останетесь чайку попить? – спросила Василиса.
– Какой же чай! Нам скоро надо ужинать. Меня там семья ждет. А пришел я, чтобы сообщить, что тебе завтра придется выехать отсюда в дом садовника. Неприятно это, но что же делать.
Пятищев ждал града попреков, обвинений по своему адресу, но Василиса сказала:
– Знаю. Слышала. Сам купец объявил мне. Он был у меня. Заходил на минутку. Ведь вот все его ругают, а он политичный мужчина и даже учтивый.
– Я его, милая, не ругаю, но согласись сама, не могу же я к нему относиться дружественно, если все нынешние бедствия вылились на меня через него.
– Сама себя раба бьет, коли худо жнет. Не от него бедствия, а от управляющего-немца. Давно надо было его выгнать. А вы когда с ним расстались? Когда уж насосался он и сам отвалился. Мало он у вас тут награбил, что ли! Вот теперь и плачьтесь на него. А купца поносить нечего…
Пятищев в словах Василисы видел прямо перемену фронта. На управляющего-немца она всегда указывала как на врага его и хищника, но не щадила и Лифанова в своих разговорах, называя его мошенником, кровопивцем и т. п., неоднократно даже сулилась «глаза ему выцарапать» и «поленом ноги обломать» при свидании.
– Купец, то есть Лифанов, даже очень деликатен ко мне, и я это сознаю, – проговорил Пятищев. – Около двух месяцев он просит меня очистить ему усадьбу, и я не могу это сделать, потому что меня обуревает семья. Поносить же его я не поношу. Какая польза от этого? Я смирился. Его поносят капитан и княжна, но и те в раздражении. А их раздражение тоже понятно. Пришел вандал, сильный вандал, заручился правом и гонит из насиженного гнезда.
– Вы мне таких мудреных слов не говорите. Я все равно не пойму… – перебила его Василиса.
– Я, кажется, ничего такого не сказал, чего бы ты не могла понять. Уж не такая же ты серая. Ты много читала хороших книжек, которые я тебе давал… – несколько обидчиво произнес Пятищев.
– А что читала, то и забыла. У меня памяти нет.
– Вернемся же, однако, к Лифанову, – в свою очередь перебил ее Пятищев. – Разумеется, каждое его посещение приносит мне неприятность. Я его принимаю у себя по необходимости, скрепя сердце, заставляю себя быть с ним ласковым. Это нужно мне, потому я перед ним виноват. Но ты-то, ты-то для чего его кофеем у себя поила?
– Ах, уж вам известно? Подсмотрели и доложили? – вскинула на него Василиса глаза. – А затем, что он теперь здешний хозяин. Ведь я вам уж не нужна. А он, может статься, в экономки меня возьмет.
– А ты к нему пойдешь?
– Да отчего же? Руки-то у меня не отвалились, коли ежели бы взял, – проговорила Василиса, улыбаясь. – А только он не хочет… «У меня, – говорит, – жена – хозяйка».
– Ах, уж ты ему даже и предлагала! Не ждал я от тебя этого.
Пятищева что-то кольнуло. Ему сделалось обидно, горько. Он нахмурился. Василиса не смутилась и продолжала:
– Да отчего же и не предложить? Хлеб за брюхом не ходит, а брюхо…
– Ну, оставим, оставим это. Ты должна завтра выехать в дом садовника.
– И выеду. Я купца потешу.
– А мы въедем в этот дом.
– Удивляюсь, как вы влезете сюда со всей своей требухой!
– Да ведь только на неделю, пока капитан и княжна не приищут себе помещения в посаде. А я за границу… Это уж решено.
– Никуда вы не уедете, – покачала головой Василиса. – В домишко-то этот, может статься, переселитесь, а уж отсюда никуда…
– Нет, нет! Я слово Лифанову дал! Честное слово дворянина, что только на неделю! – воскликнул Пятищев. – Ну, может быть, дней на десять, а уж не больше. И тебе в домишке садовника больше недели жить нельзя. Так я порешил с Лифановым.
– Ну, обо мне-то теперь не заботьтесь, – махнула рукой Василиса. – Я на своей воле. Коли обо мне другие не заботятся, я сама себе госпожа и должна о себе думать. Не возьмет он меня к себе в экономки, так я этот домик под себя у него найму. Домик садовника то есть. Найму и буду в нем жить. Купец сдаст. Он человек торговый. Он понимает выгоду. Лучше же ему взять что-нибудь за домишко, чем он будет зря пустой стоять.
Пятищев хоть и решил расстаться с Василисой, но его от этих слов коробило. Он пожимал плечами, вздыхал, морщился, тер лоб. Он для того и пришел к ней, чтобы сказать, что они навсегда расстанутся, но он все-таки ждал от нее сцен, попреков, ревности, слез, то бурных, то нежных – и вдруг ничего этого нет, вдруг она сама первая приготовилась к расставанию с ним. Василиса смотрела на него, улыбаясь. Она сняла с плиты сковородку с яичницей, подошла к столу и сказала все еще сидевшему около него Пятищеву:
– Вы чего это дуетесь, как мышь на крупу? Должна же я и о себе заботиться, как мне жить и питаться. Да… Ведь нужно же мне как-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросают. Ведь не кошка я, не могу без угла жить и питаться мышами. Да и кошка угол имеет. Вот я найму себе у купца домик, буду жить, вязать кружева и продавать в посаде, начну заниматься белошвейством, как раньше занималась. Я не вы, я человек рабочий, я всегда себя пропитаю как-нибудь…
Пятищев почувствовал справедливость сказанного, и ему становилось все больнее и больнее. Он отдулся, нахмурился как туча и встал, взяв трость и фуражку.
– Я все сказал… – проговорил он. – Я только затем и пришел, чтоб сказать тебе, что нужно завтра выехать, – проговорил он, помолчал и прибавил: – А мы должны расстаться, все прикончить.
– Да ведь уж и прикончили, – вставила Василиса.
– Впрочем, уезжая, я еще зайду к тебе проститься… А пока до свидания… – бормотал Пятищев, уходя из кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.
Василиса стояла, отвернувшись от него вполоборота, и отирала глаза передником.
– И зачем заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!.. – проговорила она со слезами в голосе.
Пятищеву вдруг стало ужасно жалко ее. Он подошел к ней и нежно произнес:
