скачать книгу бесплатно
– Да. До завтра. Но за то подарил ей два улья пчел.
– Напрасно. Насчет масла сказал?
– Сказал, – отвечал Пятищев и соврал.
XVI
Кабинет Пятищева начали перевозить перед обедом. Семья Пятищева в последнее время полного разорения обедала в час дня, и часто все звали этот обед, по старой привычке, завтраком, так как прежде, при поваре, в эти часы бывал завтрак, а обед подавали в семь часов вечера. Пятищев и не ожидал, какое затруднение представит перемещение кабинета в домик управляющего. Книжные шкафы нельзя было поднять вместе с книгами, и книги пришлось перевозить отдельно в бельевых корзинках. Большое затруднение представлял и письменный стол на шкафчиках, в которых помещались разные бумаги, накопившиеся за несколько десятков лет. Тут были дневники Пятищева, которые он вел в молодости, записки его деда, письма, когда-то полученные его дедом, карандашные виды лучших уголков имения, сделанные с натуры его матерью, и много, много ненужных бумаг, совершенно лишних для сохранения. Приходно-расходные книги по имению, тоже за десятки лет, помещались в ящиках под оттоманкой. Их также нужно было вынуть, чтобы перевезти оттоманку. Пришлось разбирать и старинное бюро на жиденьких четыреугольных ножках с бронзовыми башмачками, со множеством шкафчиков и ящичков с изображением на дверцах врезанных мальтийских крестов из черного дерева. Шкафчики были наполнены аптекарскими травами, банками с лекарством для подачи первой помощи, пакетиками с образцами овса, ржи, проса, гречихи и пшеницы. Шкафчики также пришлось снимать со штифтов. С перевозкой возились Левкей, два мужика из деревни, Марфа и капитан. Помогал и сам Пятищев, но разбил бутылку с вонючим маслом оленьего рога, предохраняющим скот от оводов, несколько стекол в рамках фотографий и оставил, чувствуя себя совсем неспособным к этому. У него тряслись руки и заплетались ноги.
Под кабинет выбрали самую большую комнату в домике управляющего, ту, где находилась спальня Василисы, но и туда не вошла вся мебель кабинета. Несколько кресел пришлось втащить на чердак. Высокие книжные шкафы упирались в потолок низкой комнаты, и на них нельзя уже было поставить бронзовых бюстиков русских писателей-классиков, которые стояли на шкафах раньше. Книги так и остались в корзинах, а половину их сложили в углу на полу. Оттоманка заняла вторую стену, и кровать пришлось поставить у третьей стены так, что она заняла одну створку двери. Навесили тяжелые зеленые триповые драпировки к окнам на имевшиеся крючья, а занавески эти своими концами легли аршина на полтора на пол. Было так тесно, как в мебельной лавке. Бюро, вставшее в простенок между окнами, загородило добрую треть окон, до того узок был простенок. На стульях лежали рамки с фотографиями, на подоконниках стояли бюстики. Мольберту с большим портретом жены Пятищева совсем не было места.
Пятищев вошел в комнату вместе с капитаном, и им еле можно было повернуться. Сердце Пятищева болезненно сжалось, и он даже смахнул слезу с глаза, выступившую на ресницы. Капитан заметил это и сказал ему в утешение:
– Ну, как-нибудь покуда. В тесноте да не в обиде… К тому же ты ведь говоришь, что только на неделю… Не следовало въезжать сюда… Надо было прямо ехать в Колтуй. Найти там квартиру и ехать… – прибавил он.
– Нет, я за границу!.. Я должен удалиться хоть как-нибудь за границу! – воскликнул почти с воплем Пятищев. – Мне нельзя жить в этой обстановке. Я не могу… Я не в силах! Это все будет напоминать мне, раздражать меня, и я могу сойти с ума!
– Какие пустяки… Какой вздор… А ты смирись, и отлично докончим мы свои дни в Колтуе, – утешал его капитан. – А вот я, когда вспомню, как я жил в землянке, во время турецкой войны, так все это мне раем кажется. Смирись.
– Да уж и так смирился, но чего же больше-то! – проговорил Пятищев и вышел из домика.
Пообедала семья Пятищева только молочным супом с вермишелью, да был, как всегда в последнее время, картофель в мундире. Из лавки вместе с хлебом на деньги, взятые у Василисы, были принесены кусок баранины и масло, но Марфе некогда было стряпать. Она помогала переносить вещи Пятищева в дом управляющего. Капитан и тут утешал семью и говорил:
– Зато уж у нас сегодня на новоселье будет лукулловский ужин. В корзинку с творогом попало более десяти довольно крупных карасей-дураков. Будет уха из карасей и жареная баранина со сморчками.
Когда обед кончился, Пятищев, стараясь быть как можно мягче, сказал княжне:
– Ну, княжна, теперь уж не прогневайся. Сейчас придется тебя с твоим Бобочкой перевозить в новое помещение. Комнатка там у тебя маленькая, но очень приветливая. Ты ведь знаешь этот домик? Там у управляющего детская была… Окна в садик… Под окном бузина… Она уж распускается.
Княжна затрясла головой, слезливо заморгала глазами и молчала.
– Всей вашей обстановке, княжна, там не поместиться, – начал капитан. – Кое-что мы поставим на чердак.
Но ведь это только на время, Ольга Петровна, только на время, всего на одну неделю, а уж в Колтуе мы постараемся нанять квартирку на отличку. Для вас даже две комнатки. Лучше уж на чем-нибудь другом сжаться, а только чтобы вам было хорошо.
Княжна отвернулась от капитана, взяла на руки мопса и глухим голосом произнесла:
– Не выеду я отсюда… Никогда не выеду!
– Княжна, этого невозможно сделать… – подступил к ней Пятищев. – Я дал слово. Этот человек ненавистен тебе, я не называю его имени, но я дал ему честное слово.
– Это ты дал, а не я. А я не выеду. Не выеду! Пусть меня силой вышвырнет он.
– Но что же хорошего, княжна, если силой? Лучше же без скандала. К тому же это неизбежно. Подумай… Ведь худой мир лучше доброй ссоры.
– С места не двинусь! – упрямилась княжна, пошла к себе в комнату и легла на постель, положив рядом с собой мопса.
– Что мне с ней делать! – почти с отчаянием обратился Пятищев к капитану.
– И ума не приложу, – развел руками капитан. – Пусть покуда переносят мои вещи. А княжна пусть полежит. Может быть, когда она успокоится, то можно будет и приступить.
Стали выносить вещи капитана. Его движимость была невелика: складная кровать с жиденьким тюфячком, две подушки, чемодан с бельем, стенной ковер, ружье и старые турецкие пистолеты с кремнями. Перемещено это было скоро. У Лидии была только постель. Ее решили поместить в комнатке, предназначенной для столовой, за ширмами. Марфа с кухонной посудой тоже перебралась в кухню домика управляющего.
Пришлось опять приступить к княжне. Пятищев и капитан осторожно вошли к ней в комнату.
Княжна по-прежнему лежала на постели, обернувшись к стене. В соседней комнате стояли Левкей и два мужика.
– Княжна, мы тебя саму не потревожим сегодня, – начал Пятищев. – Ты переночуешь здесь, а капитан ляжет в диванной комнате, рядом, но позволь взять сейчас кое-какие громоздкие предметы: твой гардеробный шкаф, кушетку, трюмо.
Княжна не отвечала.
– Княжна! Ты спишь? – задал вопрос Пятищев. – Не испугайся, если войдут люди и возьмут кое-какие вещи.
Княжна, все еще лежавшая, отвернувшись к стене, сделала несколько конвульсивных движений телом. Уткнувшийся в ее платье мопс заворчал.
– Княжна! Голубушка! Если не спишь, то позволь взять кое-какие вещи, – повторил свой оклик Пятищев.
– Делай что хочешь, но с постели я подняться не могу… – проговорила она.
– Берите шкаф… – обратился капитан шепотом к людям. – Его можно перенести с платьем. Постойте. Нет ли там чего-нибудь такого, что может разбиться? – прибавил он, отпер шкаф, посмотрел и сказал: – Ничего нет. Тащите осторожнее.
Три мужика стали выносить большой шкаф.
С княжной сделалась снова истерика.
Пятищев ломал руки и вопиял в другой комнате:
– Что мне с ней делать! Как ее переселять?!
Капитан и Лидия суетились около княжны с флаконом спирта и со стаканом воды.
– Накапайте ей валерьяновых капель в воду, Лидия Львовна, – говорил капитан.
– Позвольте, ваше благородие, мы уже сразу и трюму вынесем, и кушетку, чтоб их не беспокоить, – сказал Левкей.
Стали выносить большое трюмо и кушетку.
XVII
Пятищев и капитан ужинали уже на новоселье, в домике управляющего, но княжне, Лидии и мопсу носили еду в большой дом. Княжна как легла после обеда, так и не поднималась. Оставить ее одну было нельзя, и Лидия сидела в ее комнате и читала. Из комнаты княжны сегодня могли вынести только гардеробный шкаф и большое трюмо. Ужин сегодня у Пятищева, благодаря займу, был такой, какого уже давно не было. Марфа подала уху из карасей, жареную баранину со сморчками в сметане и все-таки неизбежный картофель в мундире. Из кухоньки, находящейся бок о бок с жилыми комнатами, вкусно пахло подгорелым маслом и вообще запахом еды, было сухо и тепло в комнатах. Подавая на стол еду, Марфа сказала:
– Да здесь-то как будто и лучше, жилее. Там-то из кухни идешь, идешь по коридору с едой, словно на богомолье идешь, все у тебя по дороге остынет, а здесь все под рукой.
Но Пятищев грустил о своем старом гнезде, был с капитаном неразговорчив и ел мало. Как бы тяжелый гнет лег на его сердце после переезда в домик управляющего. Теперь уже он чувствовал, что все кончено, что уж ни к чему прежнему ему не вернуться. За ним пропасть. И это угнетало его.
После ужина Пятищев и капитан отправились к княжне. Она лежала по-прежнему. Лидия читала ей молитвенник, прочитывая из книги в старом малиновом бархатном переплете с бронзовыми застежками те молитвы, которые княжна привыкла читать перед иконами на ночь. В киоте у образов горела лампада с цветными закраинами. До кушанья княжна не дотрагивалась, и поели только Лидия и мопс. Последний кряхтел, лежа около своей хозяйки, уткнувшись в складки ее платья.
– Ну, как ты себя чувствуешь, княжна? – спросил ее Пятищев.
– Совсем нехорошо. Мне кажется, что я не переживу… этого, – отвечала она слабым голосом, не пояснив, чего именно.
– А между тем, друг мой, завтра тебе отсюда выехать необходимо.
Княжна промолчала.
Лидию сменил капитан. Он надел халат, закурил трубку и лег на диван в диванную комнату, находившуюся рядом с комнатой княжны. Марфа собрала из комнаты княжны посуду с остатками еды, положила к ногам княжны бутылку с кипятком и ушла. Ушла и Лидия вместе с ней к себе на новоселье. Пятищев с четверть часа ходил по диванной мимо лежавшего капитана и рассказывал ему про заграничную жизнь в маленьких городках, мечтаний о которой все еще не оставил.
– Ты очень хорошо знаешь, что мне все эти места как свои пять пальцев знакомы, – говорил он, пыхтя папиросой. – В Италии я был три раза. Весь этот сапог вдоль и поперек изъездил. Ведь Италия на карте имеет вид сапога. И вот я все исколесил. Я каждую деревушку помню. И одно могу сказать, что жизнь там баснословно дешева. Да чего тебе еще, если ты можешь иметь каморку с постелью за одну лиру! А ведь там палат не надо. Климат благодатный. Весь день на улице. У себя только ночуешь. Проснешься и убегаешь в кафе пить кофе… За завтраком макароны или ризотто. Цена всему два гроша… Только мясо немного дорого. Стряпают все на оливковом масле, но это так вкусно, так вкусно, потому что масло прекрасное. И на лиру в день – ты сыт. Только на лиру!
Мечтая о загранице, Пятищев почувствовал облегчение на сердце. Капитан сначала слушал молча, но потом заговорил:
– Да, но ведь и лиры эти надо откуда-нибудь достать, заработать. Сами они не упадут с неба.
Пятищев остановился перед лежащим капитаном, вскинул молодцевато голову кверху и произнес:
– Ты ведь это намекаешь на меня. Я понимаю. А знаешь ли ты, что я отлично могу там на покое зарабатывать себе хлеб насущный переводами французских романов? Французский язык я знаю хорошо. Чего ты смеешься? Ничего тут нет смешного. Там переводить, а сюда, в Россию, присылать в редакции журналов для напечатания. Ведь за это же деньги платят. Мог бы писать корреспонденции для газет.
– Поди ты! Рассуждаешь, как мальчик!
Капитан махнул рукой.
– Не маши, не маши! Нельзя на меня смотреть так безнадежно, – перебил его Пятищев. – Будет нужда – нужда и заставит калачи есть, как говорит пословица. Ведь люди же переводят, и им платят.
– Нужда! А теперь у тебя нужды нет? Отчего же ты здесь не пробовал переводами заняться?
– Здесь другое дело. Здесь у меня до сих пор угол был, кой-какой кусок хлеба и, наконец, здесь я удручен всем этим разорением, я не нахожу себе места, все меня терзает, дух неспокоен, нервы расстроены, а там – другое дело. Там я прежде всего сознал бы, что уж всему конец. Видел бы, что аминь… Ну, прощай. Пойду к себе на горькое новоселье. Запри за мной дверь на подъезде.
Капитан встал и запер за Пятищевым.
Пятищев очутился на дворе. Были бледные серо-лиловые сумерки весенней ночи. Всплывала луна. Кое-где мелькали бледные звезды. Пятищев обернулся к фасаду дома и прошептал, кивая головой:
– Прощай, старое гнездышко! Прощай, милая родина!
Приступ слез сдавил ему горло. Опять стало горько, тяжело горько. Дом был дедовский, здесь Пятищев родился, родился и жил его отец, жил его дед. Пятищеву знаком каждый угол в доме, каждая дорожка в саду. Есть много уголков, которые могут навести на радостные воспоминания, – и все это бросить, от всего этого надо уехать. Он хотел пройти в парк, но ноги тонули в нерасчищенных еще, мокрых дорожках, на которых лежал прошлогодний опавший лист. Пятищев вернулся и остановился перед окнами своего кабинета. Ему вспомнилось время его предводительства дворянством, вспомнилась его сила, вспомнился почет. Он подошел и заглянул в окно. Там было темно. Белело только светлое пятно мраморного камина. Перед этим камином он любил дремать в кресле зимой после обеда с привезенной с почты газетой в руке.
– Прощай… Прощай… – прошептали еще раз его губы.
Он отвернулся от окна, заплакал и быстро пошел к домику управляющего. Рыжий породистый сеттер выскочил из-за угла, стал прыгать и виться у его ног. Этот сеттер всегда спал в спальне Пятищева на ковре. Пятищев приласкал его и бормотал сквозь слезы:
– Забыли собачку бедную в переполохе… Совсем забыли… Бедный Аян! Бедный Аянчик! Ну, пойдем со мной ночевать на новоселье. Пойдем, милая собака.
Аян завилял пушистым хвостом и побежал впереди хозяина.
И вспомнил Пятищев, какая у него в былое время была охота, которую он унаследовал от отца, сколько было собак, сколько охотничьих лошадей, сколько егерей. Теперь от всего этого остался один пес Аян – потомок тех псов, которые были у него, да егерь Левкей, который уж дослуживает ему простым работником, да и с ним приходится расстаться. Придется, может быть, и Аяна отдать, если он, Пятищев, уедет за границу.
«А какие пиры-то я задавал на охоте! – мелькнуло у него в голове. – Какие тузы-то съезжались! Губернатор два раза был и дивился… Повар Порфирий… расстегаи с налимьими печенками… А какой раковый суп готовил он! Пьяница, но гениальный повар был! – вспомнилось ему. – Портвейн, мой портвейн, который тогда хранился у меня еще от отца. Где теперь такой портвейн сыщешь!»
«Надо будет осмотреть завтра погреб, – сказал он себе мысленно. – Очень может быть, что там осталось несколько бутылок какого-нибудь старого вина. Капитан говорил, что есть пять-шесть бутылок, и советовал продать его. Но кто здесь оценит хорошее вино? За два гроша пришлось бы продать. Лучше самому выпить. Да… Не забыть бы осмотреть впопыхах-то. Осмотреть, взять его и выпить с капитаном. Иначе ведь Лифанову останется. А с какой стати Лифанову оставлять!»
Он вошел в кухоньку домика управляющего. Там встретила его Марфа, мывшая посуду после ужина при свете маленькой жестяной керосиновой лампы.
– Керосину, барин, у вас в комнате в лампе нет. С переездкой-то забыли в лавочке купить. Вы возьмите потом мою лампу, когда я посуду отмою, а покуда уж так как-нибудь… – сказала она. – Да уж извините, постелька-то вам не постлана. Тюфяк такой большой, надо его вправить в кровать, а я одна не могу, тяжел он очень.
– Ничего-ничего. Я лягу на оттоманку, – отвечал Пятищев.
– Ладила я давеча перед ужином Левкея звать, чтобы он помог, а он пьян, напился на ваши деньги, что вы ему давеча дали, и не пошел. Лежит в сторожке и говорит: «Я, – говорит, – с завтрого у купца служу, так и нечего мне теперь для барина валандаться», – продолжала Марфа.
Пятищев вошел в свою комнату, ощупью отыскивая свой халат, туфли и подушку, два раза споткнулся о лежащие на полу книги, переоделся и лег на оттоманку, заложа руки под голову.
Аян грузно рухнулся около него на полу.
XVIII
Пятищев спал плохо на временном новоселье. Целый рой мыслей лез ему в голову, и всего больше мысль о поездке за границу не давала ему долго заснуть. Когда стало рассветать, он даже поднялся с оттоманки, открыл окно, сел около него в халате и смотрел на восходящее золотистое солнце. Он все время соображал и подсчитывал, сколько он может реализировать денег при продаже всего оставшегося у него движимого имущества. За неимением на письменном столе бумаги, подоконник был весь испещрен карандашными записями. Тут в записях фигурировала даже корова, которая была уже подарена в новое хозяйство капитана и княжны, и присчитывалась сумма, за что можно продать старый охотничий костюм, который Пятищев носит теперь дома ежедневно, и старые голенища от сапог. Сумму он старался увеличить всеми натяжками при подсчете, но она все-таки оказалась ничтожна.
Проснулся Пятищев совсем поздно, когда уже утро подходило к полудню. На дворе кричали и стучали, и вообще была суетня. Надев на себя охотничий пиджак и феску, он, не пив еще кофе, вышел на двор и направился к большому дому. Там уже разгружались приехавшие подводы Лифанова, и люди его вносили через кухню большие сундуки, ящики и корзины. Первое, что бросилось Пятищеву в глаза, – это два громадных самовара и узел с подушками. Подушек было множество. С подводами явилась и кухарка Лифанова, пожилая женщина в расписном шерстяном платке. Приехали и маляры и под руководством их хозяина Евстигнея Алексеева разводили у крыльца в ведрах с клеем мел для беления потолков. На крыше дома стучал ломом кровельщик Гурьян, выворачивая со своим подмастерьем и мальчиком проржавевшие листы железа. А внизу у угла дома стоял раздраженный капитан с ощетинившимися усами и кричал наверх:
– Мастеровые! Не сметь стучать! Прочь с крыши! Здесь в доме больная!
Но с крыши – никакого ответа.
– Эй! Кому говорят? Кровельщики! Кто вам позволил? Нельзя теперь работать! – продолжал капитан. – Вообрази, какое нахальство! – обратился он к подошедшему к нему Пятищеву, поздоровавшись с ним. – Княжна всю ночь не спала, бредила, под утро только немного забылась, а кровельщики залезли, не спросясь, на крышу и стучат, как в кузнице. Хозяин! Кто там хозяин? Кровельщик! Сойди сюда вниз для объяснений! – опять закричал он.
– Да… конечно, они очень уж скоро, сразу принялись за работу, – сказал Пятищев, – но княжну теперь самое лучшее перевести в тот домик. Сейчас же перевести. Там тихо, вдали от шума.
– Как перевести, если она лежит пластом! – возвысил голос капитан. – Она горит, она вся в жару. Надо смерить температуру. У ней температура ужасная. Ночью княжна выпила полграфина воды, говорила бессмысленные слова, проклинала купца. А ты перевести! Она ступить не может, на ногах не держится.
– Ну, на кровати перенесем.
– Но ведь это же убьет ее, пойми ты, убьет!
– Однако надо же это сделать. Сейчас Лифанов может приехать.
– Плевать мы хотим на твоего Лифанова! Он, мерзавец, должен иметь уважение к несчастной больной женщине, – раздражался капитан. – Ведь сам, подлец, когда-нибудь умирать будет, нужды нет, что пузо наел, как арбуз. Никуда нельзя ее сегодня отсюда переносить. Эй, кто там на крыше? Сюда! Слезай и иди сюда! – не унимался он.
Но стук на крыше усиливался. К главному крыльцу портиком подъехала подвода с мебелью, и в открытую дверь потащили какой-то шкаф. Тут же помогал и Левкей.
Капитан бросился к несущим шкаф.
– Не сметь входить в комнаты! Не сметь вносить вещи! – заорал он. – Кто позволил? Назад!
– Как же назад-то? – возмущались возчики. – Нам приказано… Приказано в дом поставить.
– Убью! Говори, кто приказал? Кто приказал?
– Как кто? Сам Мануил Прокофьич.
– Да я и твоего Мануила Прокофьича турну отсюда в три шеи. Понимаешь ты, в доме больная женщина лежит, княжна, умирающая старушка.
