скачать книгу бесплатно
Скосырев тотчас же понял, что случилось с Чубыкиным, вздрогнул, съежился весь и начал удаляться от рынка, стараясь не обращать на себя внимания.
Писарь
I
До рождественских праздников был еще целый месяц, а уж отставной канцелярский служитель Акинфий Ермолаевич Колотов прилепил к стеклу своего окна следующее объявление, написанное каллиграфическим почерком: «Здесь пишут прошения о помощи». Это было в нижнем этаже старого двухэтажного, совсем вросшего в землю деревянного домишки, находящегося в одной из дальних улиц Петербургской стороны, где проживал Колотов, и клиенты тотчас же начали являться к Колотову. Это были, по большей части, женщины, очень плохо одетые, с головами, закутанными в серые суконные платки, с подвязанными зубами, пахнувшие жареным цикорием, махоркой, винным перегаром. Колотов, лысый старик с красным носом, в серебряных круглых очках и с седой бородкой, облеченный в валенки и засаленное рыжее пальто, у которого пуговицы были только на одной стороне, да и то не все, принимал своих клиентов и уговаривался с ними. Колотов жил с женой-старухой Дарьей Вавиловной, безграмотной женщиной, и получал такую ничтожную пенсию, на которую нельзя прокормиться и одному. Для пополнения средств Колотовы снимали квартиру из трех комнат, сами жили в одной и остальные сдавали углами, причем двое жильцов жили даже в кухне. Кроме того, Колотов выводил канареек, обучал их петь под органчик и продавал, а весной ловил западней и сеткой, тоже для продажи, чижей, синиц, пеночек и соловьев, отправляясь для ловли на Крестовский, на Пороховые, на кладбища, а также приготовлял искусственных мух для рыбной ловли и делал крючковые переметы. Третьей его заработкой было писание прошений в благотворительные общества и к благодетелям, но эта заработка доставалась ему только два раза в год, перед праздниками Рождества и Пасхи.
Канареек и других птиц у него всегда было много, и, если не считать кровати Дарьи Вавиловны с пятком подушек и взбитой периной, покрытой одеялом из разноцветных шелковых треугольничков, да клеенчатого дивана, на котором спал Колотов, и маленького посудного шкафа, то садками и птичьими клетками была занята вся комната, занимаемая супругами. Клетки висели также над окнами, с потолка над столом, помещавшимся посреди комнаты, и даже над диваном. Старик каждое утро чистил птичьи клетки, засыпал птицам корм, переменял воду.
Вот и сейчас застала Колотова за этим занятием его клиентка, средних лет женщина в серой нанковой кацавейке и красном клетчатом платке на голове, беременная в последних месяцах. Ее пропустила в комнату из кухни Дарья Вавиловна и крикнула мужу:
– Ермолаич! К тебе.
Женщина перекрестилась на икону и спросила Колотова:
– Вы прошения пишете?
– Я. Только отерла ли ты, мать моя, ноги в кухне? – в свою очередь задал ей вопрос Колотов.
– Отерла. Хозяюшка уж заставила меня. Так вот насчет прошений-то?
– Пятнадцать копеек с моей бумагой. И конверт дам, если нужно.
– Это, то есть, как же?.. За каждое прошение по пятнадцати?
– Само собой, не за десяток.
– Дорого, милый. На Пасху мы платили ходящему по семи копеек. Ходящий тут такой был. Из военных он, что ли.
– Ну так пусть ходящий и пишет.
– Да помер он, говорят, в больнице помер. Нельзя ли подешевле?
– А тебе сколько надо прошений-то?..
– Во все места писать надо, куда перед праздником пишут, да вот денег-то у меня, милый, не завалило.
– За десяток рубль можно взять. И то уж дешево. Пишу на хорошей бумаге, пишу жалостно.
– Да уж, пожалуйста, пожалостнее…
– Довольна останешься. Я могу так, что до слез, – сказал Колотов. – Конечно, какие-либо общества на это внимания не обращают, а если купцу какому, купчихе или генеральше – любят.
– Ну, купцов-то у меня с генеральшами нет, а ты уж в общества-то пожалостнее.
Женщина поклонилась.
– За десяток рубль, поштучно пятиалтынный, – стоял на своем Колотов.
– А за полтинник сколько напишешь, миленький? Заработок у нас маленький, хожу поденно по стиркам. Больше полтины в день не дают. Да и уходить-то трудно. Ведь квартиру держу.
– За полтину четыре прошения напишу, изволь, но уж больше никаких разговоров. Ты разочти то, что я без вина пишу. Ты по семи-то копеек на Пасху платила, так ведь, поди, писарю вина ставила?
– Ставили, ставили, это точно. Мы тогда в компании писали. Пять человек нас было, ну и сороковочку ему сообща.
– Так согласна четыре прошения за полтинник?
– Да уж пиши. Что с тобой делать!
Колотов сел за стол, вынул из стола тетрадку бумаги, транспарант, перо, открыл крышку у баночки чернил, взглянул сквозь очки на женщину и повелительно сказал ей:
– Ну?!
Та недоумевала. Колотов стукнул ладонью по столу.
– Деньги выкладывай! – крикнул он. – Без денег писать не стану.
– Ах, насчет денег-то? Сейчас, сейчас…
Женщина достала из кармана платок, развязала на нем узелок, вынула оттуда деньги и положила на стол.
– Двух копеечек тут не хватает до полтинника-то, – сказала она.
– Вот жила-то московская, – покачал головой Колотов и спросил: – Ну, куда же писать прошения?
– Прежде всего, о дармовых дровах.
– Знаю… Гласному городской думы Завитухину. Прошений уж штук тридцать ему написал от разного бабьего сословия.
– Да, да… По полусаженкам выдает, и ноне дрова такие хорошие… У нас на дворе получали уж. Я видела.
– Еще куда?
– А в приходское попечительство. Там к празднику тоже можно. Хоть по полтора рубля, а все-таки выдают. Мало, но дают на сиротство.
– Мало! Двенадцать копеек мне заплатишь – полтора рубля получишь. Все-таки рубль и тридцать восемь будешь в барышах. И туда писали. Знаю. Потом в человеколюбивое общество, что ли?
– Вот, вот. Пожалуйста, голубчик.
– Ладно. Напишем. Это три. А четвертое-то прошение куда?
– А четвертое городской голове можно. Там на сапоги дают, на калоши, ино и за квартиру платят.
– Знаю. Что ты ученому-то говоришь! Порядок известный. Писали сто раз. Голова передаст в комиссию по благотворительности, а оттуда через члена решение. Напишем.
Женщина переминалась.
– Можно бы и еще в два-три места, да вот денег-то у меня нет, – сказала она.
– На нет и суда нет. А будут деньги, так приходи, напишем. Я все места знаю, где жареным пахнет, – отвечал Колотов и начал писать.
II
Перо Колотова выводило заголовок к прошению о дровах: «Его превосходительству господину члену комиссии по раздаче дров бедным Василию Кондратьевичу Завитухину прошение».
– Знаешь, как Завитухина-то величать? – спросил он вдруг женщину.
– А как его звать-то? Постой… Кажись, Константин Николаич.
– Ну, вот и врешь! Идешь писать прошение о дровах и не знаешь, кому. А вот я специалист, так знаю. Василий Кондратьич он. А Константин, да и то не Николаич, а Александрович – это председатель приходского попечительства, где праздничные раздают.
Женщина поклонилась.
– Ты ученый – тебе и книги в руки, а нам, сиротам, где же знать.
– Ну, то-то. Посмотрел бы я, как тебе ходячий писарь написал бы, тот самый, что умер, которым ты меня упрекаешь, что он тебе по семи копеек за прошение писал.
– Нет, милостивец, он знал, он все чудесно знал – нужды нет, что пьющий был, – отвечала женщина.
– Не мог он Василия Кондратьича знать, потому что Василий Кондратьич этот только нынешнею осенью назначен. Не мели вздору. А вот назвал бы он его в прошении Константином Николаичем, он бы и рассердился за непочтение… рассердился и не дал бы дров. Зря бы прошение пропало. Да… Так вот ты пятачка-то и не жалей, что специалисту передала. Специалист напишет по-настоящему, что и как – всему тебя обучит и наставит. Вот как о дровах надо заголовок делать.
Колотов прочитал написанное и спросил:
– Вдова ты, мужнина жена или девица? Крестьянка, мещанка или солдатка? Звание…
– Девица, девица, миленький… Крестьянская девица Новгородской губернии, Крестецкого уезда Василиса Панкратьева.
– Советую писаться вдовой. Действительнее. Лучше помогает. Ведь по паспортной книге никто проверять не станет. Все вдовами пишутся. У кого и настоящий-то муж есть – и те вдовами себя обозначают.
– Ну, вдова так вдова, миленький, – согласилась женщина. – Тебе с горы виднее.
– Ладно. А сколько детей?
– У меня-то? Да двое, голубчик.
– Напишем, пятеро. Так лучше. Да и число круглее. А если будут обследовать и придут, то говори, что у тебя пять и есть, а трое в деревне. Ведь ты крестьянка?
– Крестьянка, батюшка.
– Сам-то при тебе?
– При мне. Да что он! Только пьет без пути да меня колотит, – махнула рукой женщина. – А подмоги никакой. У меня же отнимет, если какой двугривенный увидит. Работал тут как-то на конках, снег сгребал, а потом вдруг перестал ходить… «Желаю, – говорит, – отдыхать, потому я человек больной и испорченный…» Теперь все лежит…
– Ну, довольно, довольно. Завела машину, так уж и не остановишь. Я для того спросил, чтобы наставить тебя. Его ты уж куда-нибудь прибери, если обследовать придут. Ужасно не любит, когда из-за занавески торчит такое чудище мужское, – говорил Колотов.
– Милый, да ведь у меня жильцы, я квартирная хозяйка: так как же…
– Ну, я предупредил. А теперь мое дело сторона. Также, чтобы посуда казенная на столе и на окнах не стояла. Этого не любят обследователи.
– Да ведь где попало ставят, черти. Ино и не сам поставит, а жильцы. Конечно, не порожнюю не поставят, потому тоже боятся за золото-то в ней…
– И порожнюю посуду убирай. Все это я для того говорю, чтоб мое прошение действительнее было. А то ведь зря… Казенную посуду не обожают.
Перо Колотова стало писать. Писал он довольно долго и наконец стал читать: «Оставшись после смерти моего мужа беспомощною вдовой с пятью малолетними детьми и при беременности шестым, не имея ни родственников, ни знакомых для поддержки моих больных сирот, страдающих малокровием, не получая ниоткуда ни пенсии и ни пособия, я трудами рук своих должна снискивать себе и детям пропитание, между тем как я сама больна ревматизмом, головокружением и пороком сердца, что мешает мне добывать и скудное пропитание. Для поддержания же себя и детей содержу маленькую квартиру и сдаю жильцам, сырую и холодную, так что при нынешней дороговизне топлива и отопить ее не могу, а потому, припадая к стопам вашим, молю о выдаче мне дров для обогрения моих сирот к предстоящему празднику Рождества Христова. Я же, со своей стороны, буду воссылать мольбы к Всевышнему о здравии и благоденствии вашем и всего почтенного семейства вашего».
– Нравится? – спросил Колотов, прочитав прошение.
– Да уж чего же лучше! – отвечала женщина.
– А что насчет ревматизма, то уж наверное он у тебя есть.
– Да как не быть, миленький! Синяки и те поджить никогда не могут от него, изверга. Чуть заживет один – новый явился.
– Ну, уж насчет синяков-то помалкивай.
– Да я вам это только, голубчик.
– Неграмотная, поди?
– Да откуда же грамотной-то быть! Была бы грамотная, так сама бы написала.
– Ну, ты насчет этого не дури. Много есть грамотных, а прошения о помощи писать не могут. Тут нужен специалист. А неграмотная, то я за тебя подписаться должен.
И Колотов расчеркнулся: «Вдова крестьянка Василиса Панкратьева, а по безграмотству ее и личной просьбе расписался и руку приложил отставной канцелярский служитель Акинфий Колотов».
– Ну, теперь тебе нечего здесь торчать. Все сведения у меня о тебе есть, а остальные три прошения могу я тебе и без тебя написать, – сказал он женщине. – Я напишу, а ты сегодня вечерком или завтра утречком зайди за ними и получишь.
Женщина переминалась.
– Да лучше уж я подождала бы, миленький, потому деньги я отдала… – начала она.
– Да чего ты боишься-то, дура! Не пропадут твои деньги! – закричал на нее Колотов. – Здесь и на рубли пишут прошения, да и то не опасаются. Ступай!
Женщина нехотя медленно вышла из комнаты, бормоча:
– Так уж, пожалуйста, к вечеру, потому завтра утречком подавать думаю. Пораньше подашь, пораньше и получишь.
III
Только что удалилась Василиса Панкратова, как супруга Колотова, заглянув в двери, крикнула:
– Еще есть две. Впускать, что ли?
– Да как же не впускать-то? Ведь это заработок. Тут к празднику и на гуся, и на ветчину заработать можно, – отвечал Колотов.
– Нет, я к тому, что одна пришла без денег и платок в заклад принесла. «Получу, – говорит, – по прошениям, так рассчитаюсь и выкуплю».
– Ну, уж это играй назад. Чего ей?.. Пусть в другом месте закладывает, а сюда является с деньгами.
