Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

Следует согласиться с мнением все того же В. В. Лапина, который отмечает по этому поводу следующее: «Карательные акции правительственных войск оказывали на горцев действие, подобное действию ветра на огонь»[124].

К этому присовокуплялось еще одно обстоятельство, которое военными не афишировалось – гарнизоны крепостей часто оказывались в фактическом заточении, поскольку в продолжение суток ожидали нападения со стороны горцев, а для доставки продовольственных припасов или пополнения приходилось проводить настоящие военные операции, что мало походило на контроль над занимаемой территорией.

Нельзя сказать, что военное командование не понимало пороки кордонной системы, но было вынуждено обстоятельствами идти по этому пути. Во-первых, потому что существующие кордоны в какой-то степени сковывали свободу действий отрядов горцев, пытавшихся проникать на территории, подконтрольные российским властям, или при возвращении их из набега; во-вторых, кордонная линия хоть как-то маркировала границу ответственности военных властей и определяла российские пределы; в-третьих, российское кавказское начальство могло отчитаться перед Петербургом и продемонстрировать свой контроль над определенной территорией, «показать, что русский флаг развевается еще в одном районе Кавказа»[125]; в-четвертых, крепости позволяли военным наверняка знать места их будущего столкновения с горскими отрядами.

Основным же пороком кордонной системы в условиях горной войны была ее неподвижность. Проворным горским отрядам могли эффективно противодействовать только такие же подвижные подразделения. Горная война – это война маневренная, в которой всегда имели успех те, кто превосходил своего противника в проворстве и движении. Любая статичная система заведомо была обречена на проигрыш. Необыкновенная маневренность горских отрядов позволяла им небольшими по численности силами противостоять превосходящим числом, но малоподвижным российским регулярным войскам, державшимся за кордонную систему и оборонительную в целом тактику.

Сами горцы, за прошедшие годы противостояния российским войскам, многому научились, и, «осознав все преимущества регулярной пехоты в открытом бою, чеченцы и дагестанцы стали уклоняться от лобового столкновения с ней, предпочитая гораздо более эффективные партизанские действия»[126]. Так же стали действовать и черкесы, которые быстро учились и усваивали уроки, которые им давали российские войска.

Чтобы каким-либо образом оправдаться перед Петербургом за не приносящие перелома экспедиции, кавказское военное командование настаивало на том, что походы в горы не являются единственно средством достижения победы, но, прежде всего, они суть средства «убеждения горцев в тщетности их надежд на неприступность гор»[127].

Сложилась ситуация, при которой трудно было понять, удавалось ли назначенным генералам и администраторам убедить Петербург в том, что укрепление позиций российского государства на Кавказе потребует разнородных способов реализации обозначенных им задач для различных по своей экзистенциональной сущности этнических и конфессиональных групп, населяющих Кавказский край[128]. Не было ясно, насколько Петербург и российское общество были подготовлены к тому, что российские усилия могут столкнуться с самоотверженной непримиримостью враждебного России этнического и социального пространства.

Российским военным приходилось сражаться в таких условиях, которые определялись военной теорией как серьезное препятствие даже для простого передвижения войск. В то же время в самой российской политической элите, причастной к принятию решений по военно-стратегическим вопросам, не существовало цельности и единства воли в отношении к участию империи в «умиротворении» непокорных горцев.

Многие умы российского дворянского общества были очарованы образами Кавказа, который пришел в российскую действительность со страниц книг А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского, В. И. Немировича-Данченко, Л. Н. Толстого. Им помогали волновать и смущать Россию неясными, но поэтическими картинами восточных сказок многие другие, менее известные писатели и мемуаристы, наполнявшие страницы российских журналов и светские салоны своими свидетельствами, поражавшими публику романтикой и экзотическими персонажами далекой страны.

По свидетельству современников 40-х гг., «для офицеров гвардии и других молодых людей стало обычаем принимать участие в войне против кавказских народностей и добывать себе лавры, вплоть до Георгиевского креста. Все дамы <…> были от них в восторге и считали их героями»[129]. Кавказ был в то время своеобразной Меккой (более виртуальной, чем реальной) для экзальтированных молодых людей из дворян, жаждавших бурных страстей, подвигов и необычайных переживаний и одобрявших начавшееся движение России на Восток. В то же время мало кто понимал или осознавал саму необходимость и всю ответственность и последствия этого шага.

Лишь немногие из тех, кого не впечатляла романтика Востока, и кто подходил к делу прагматически, видя, в первую очередь, во всем политические и государственные выгоды и смыслы, были «люди двенадцатого года», среди которых первую скрипку играл П. И. Пестель. Принадлежа к кругам российской элиты, имевшей определенные виды на пути развития российского общества, и будучи офицером Российской армии, он не просто знал, но и высказывал общее для этих людей мнение по «кавказскому вопросу»[130].

Позиция П. И. Пестеля парадоксальным образом для политического оппозиционера совпадала с мнением императора в том, что горные районы Кавказа по стратегическим соображениям должны находиться в составе России. Народы, населяющие Кавказ, он подразделял на «мирные» и «буйные» племена, предлагая радикальное решение трудностей колонизации и умиротворения края. П. И. Пестель сетовал на то, что «все опыты, сделанные для превращения горских народов в мирные спокойные соседи, ясно и неоспоримо уже доказали невозможность достигнуть сию цель. Сии народы не пропускают малейшего случая для нанесения России всевозможного вреда, и одно только то средство для их усмирения, чтобы их покорить, покуда же не будет сие в полной мере исполнено, нельзя ожидать их тишины, ни безопасности»[131]. Потому лучшим выходом будет все «буйные» и несговорчивые племена «силою переселить внутрь России, разбив их малыми количествами по всем русским волостям»[132].

Генералы Кавказ «завоевывали», «усмиряли» или «водворяли в состав империи». Из этого была ясна задача, но не было начертано плана, чертежа всех действий.

Сложившемуся положению вещей не способствовало и то обстоятельство, что в России присутствовала традиция публичной артикуляции монаршей воли, которая подавалась в виде высочайшего обязательства ежечасно действовать в «произведении всего, что только к пользе и благополучию всего отечества служить может»[133], как то было, например, у Елизаветы Петровны, или как то прозвучало в Манифесте императора Николая Павловича в день его коронации: «<…> Мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть Отечество Наше на самой высшей степени счастья и славы, Провидением ему предопределенной»[134].

Такая обобщенно-обязательственная форма смысла монаршего правления и монарших целей мало, однако, могла прояснить конкретных путей их реализации в конкретных условиях Кавказского края. Потому в умах военных начальников поселялась неясность, усугублявшаяся разноголосицей в определении целей в борьбе за Кавказ, доносившейся в разное время из Петербурга.

Так, М. Н. Катков говорил, что завоевание Кавказа «выпрямляет» историческую судьбу России, а не просто решает некие военно-стратегические и религиозные благотворительные задачи. Оно дает России вернуться к своим корням, восстановить органическое существование страны и народа, искаженное Петром I[135].

Известный военный деятель и непосредственный участник Кавказской войны Р. А. Фадеев считал, что «Кавказ, независимый от нас, создал бы для России нескончаемый ряд утрат и опасностей. Кавказская армия держит в своих руках ключ от Востока; это до того известно нашим недоброжелателям, что <…> нельзя было открыть английской брошюры, чтобы не найти в ней толков о средстве очистить Закавказье от русских. Но если отношения к востоку составляют вопрос первой важности для других, то для России они осуществляют историческую необходимость, уклониться от которой не в ее власти»[136].

Углубляя свою мысль и указывая на обширность и важность российского присутствия в Кавказском крае, Р. А. Фадеев подчеркивал: «Во всяком случае, Россия не может допустить, чтобы без ее участия устроилась судьба целой части света, с которой она слита почти безраздельно, с которой она живет, можно сказать, под одной кровлей. <…> Но действительная связь России с Азией, узел их – на Кавказе. <…> Для России кавказский перешеек вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце азиатского материка, и стена, которою заставлена средняя Азия от враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее оба моря: Черное и Каспийское. Занятие этого края было первою государственною необходимостью»[137].

О цели правящего императорского дома в кавказском вопросе можно было только предполагать, анализируя те задачи, которые императоры ставили перед главнокомандующими Отдельным Кавказским корпусом, хотя и это не всегда позволяло успевать за переменами монарших настроений.

Например, император Николай I в письме к И. Ф. Паскевичу, написанном вскоре после Адрианопольского мира, говорил: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнее, – усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных. Дело сие не требует немедленного приближения, но решительного и зрелого исполнения <…>»[138]. Но уже вступавшему в 1842 г. в должность главкома на Кавказе генералу А. И. Нейдгардту император сообщал: «Не хочу никаких завоеваний, и мысль об оных считаю преступною. Хочу упрочения нашего владычества краем, где признаю его покуда крайне шатким и неверным»[139].

Вопрос оставался за малым – найти способ, как осуществить высказанное императором повеление. Над этим размышляли не только в Отдельном Кавказском корпусе, но и Военное министерство пересылало на Кавказ разнообразные планы, которые исходили от разных известных и знатных особ, близких императорскому двору.

Некоторые горячие головы предлагали рвать горы порохом, а против «хищников» растягивать проволочные сети по берегам Терека и Кубани.

Что касалось до мирных способов усмирения непокорных горцев, то предлагали усмирять их торговлею, «водворением между ними роскоши, пьянства – и, наконец, музыкой, посредством заведения у горцев музыкальных школ»[140].

Не оставался в стороне и сам император, которому кто-то подсказал меру, якобы обещавшую принести много пользы. Предлагалось черкешенок, отбиваемых у турок российскими военными судами, «вместо обычного размена на русских пленных выдавать замуж за солдат, и этим путем породнить и сблизить черкесов с русскими. Мусульманский закон ведь строго запрещает проливать кровь родного человека: значит, кровопролитие прекратится, и черкесская вражда перейдет в родственное расположение к русскому человеку»[141].

Кроме таких экстравагантностей выдвигались проекты, не лишенные реальной пользы. Так, генерал А. А. Вельяминов «склонялся к сбережению сил», предлагал продвигаться в горы медленно, от деревни к деревне. «Нужно убедиться в верности покоренных, прежде чем углубляться в неизвестность»[142]. Он полагал единственным средством «достигнуть прочного спокойствия и совершенной безопасности покорить и обезоружить горцев. Постоянное занятие неприятельских земель укреплениями и казачьим населением будет мало-помалу утеснять горцев в средствах к набегам и со временем может довести до совершенного покорения сих народов. Но для достижения сей цели означенным способом потребно около 30-ти лет времени, даже при средствах значительных»[143].

О задачах покорения непосредственно восточного побережья Черного моря А. А. Вельяминов писал: «Опыт показал, что военные суда наши, крейсирующие около восточных берегов Черного моря, не могут с желаемым успехом ловить турецкие купеческие лодки, приходящие для торга с горцами, коим доставляют жизненные потребности и другого рода товары, а от них берут пленных, которых потом продают в разных местах Турецкой империи с большою выгодою»[144].

И далее продолжал: «Лодки сии ходят большей частью около берегов и имеют верное пристанище в устьях рек, впадающих в Черное море. Наши суда по величине не могут так близко держаться берега, а вход в устья рек совершенно для них невозможен. Единственное средство решительно возбранять доступ сим лодкам к черкесам состоит в том, чтобы построить укрепления при устьях рек, впадающих в Черное море, между Кубанью и Рионом»[145].

Князь Бекович-Черкасский, имевший этнические корни в адыгской среде, считал, что наилучшим выходом было бы только применение оружия, которое может заставить кавказские народы сдаться, в частности тех, кто живет за Кубанью и известны своей дерзостью и антипатией к России.

Однако одних «блистательных» побед будет недостаточно. Он призывал организовать для закубанцев жесткую экономическую блокаду, так как «занятие войсками всех тех пунктов, кои заключают в себе главные способы существования закубанских народов», подтолкнут последних к покорности[146].

Император склонился к последней рекомендации. Военный министр граф А. И. Чернышев, разъясняя тогдашнюю позицию императора, заявлял: «Предначертанный Г. И. план общего усмирения Кавказских племен, основанный на той главной мысли, что оно возможно только посредством постепенного овладения всеми, или большею частью способов, какие теперь имеют горцы к своему существованию, дабы, стеснить их чрез то в общественном и частном их быте до возможной степени, вынудить их к безусловной покорности воле правительства. Единственным средством к достижению этой двоякой цели признана, как то иначе и быть не могло, сила оружия»[147].

При этом подчеркивалось, что «всякая мысль об экспедициях и частных воинских поисках» неприемлемы, так как «опыты предшествовавших лет положительно доказали, что подобные действия, бесполезно раздражая горцев, не могут иметь ни малейшего влияния на их усмирение, по маловажности и ничтожности наносимого им вреда, который в полудиком состоянии горских племен слишком удобно и легко вознаграждается»[148].

Но уже в упомянутой записке генералу А. И. Нейдгарту император собственноручно писал, что необходимо покорение враждебного нам населения Кавказа, «но это покорение следует исполнить не одним оружием, напротив того, действовать осторожно, неторопливо и так, чтоб куда достигнем, оттоль не возвращаться, не став твердой ногой»[149].

Прежние усилия и план страдали оперативной бесплодностью, проявлявшейся в том, что достигавшиеся ценой серьезных жертв и издержек тактические успехи «не приводили к коренным изменениям общей обстановки на театре войны, не обеспечивали стратегического выигрыша. Война, не знавшая крупных сражений и состоявшая из длинной серии расчлененных во времени и пространстве действий мелких подвижных отрядов <…> такая война не обещала скорой победы. Она принимала форму упорной и затяжной борьбы на истощение»[150].

Само наличие большого количества проектов и записок, наводнивших имперскую канцелярию и другие, причастные к кавказским делам государственные ведомства, было следствием отсутствия у властей ясной и выверенной программы действий, направленной на обеспечение желаемого результата. Правительство шло за событиями, а не направляло их. Решение той или иной задачи изменяло ситуацию и определяло поле деятельности, на котором часто прибегали к экспромту.

С другой стороны, нельзя было априори создать выверенный чертеж действий, поскольку все столкнулись с тем, чего никогда точно не знали – условиями и особенностями Кавказа. По этой причине Кавказ сделался для всех учителем. Он давал уроки тем, кто воевал, тем, кто управлял, тем, кто там поселялся и жил, а также и в том числе – императору. Углубление понимания и опыт в продолжение многих лет постепенно могли определить необходимые задачи и средства их решения, а вместе с ними и общие очертания целей.

После пережитых российской стороной цепи военных неудач 1842–1843 гг. все большее число, и в первую очередь военных начальников, стало участвовать в поисках более конструктивной политики на Кавказе.

К середине 40-х гг. XIX в. императору Николаю I стала очевидной правота барона Ф. Ф. Торнау, который еще в 1839 г. во время их встречи в Аничковом дворце, отвечая на его настоятельную просьбу оценить перспективы победного завершения кавказских дел для России, заметил, что ни «в три года, да и в тридцать лет с горцами не совладают»[151].

Несмотря на тогдашнее несогласие со своим офицером разведки, император уже через три года был вынужден признать, что в столкновении двух военных тактик, двух разных армий – российской, действующей по европейским военным правилам, и горской, непредсказуемой и ведущей партизанскую войну, Россия имела мало шансов на скорую военную победу и надо было изыскивать новые приемы военных действий[152].

Император Николай постепенно стал осознавать особенный характер Кавказской войны, «то необыкновенное соединение всякого рода материальных и нравственных препятствий, о которое в продолжение полувека сокрушались усилия могущественной империи. Упорство сопротивления превзошло все ожидания»[153].

Кроме того, «русские встретили на Кавказе соединение всех препятствий в людях и в природе, какие только можно представить, точно Кавказ был нарочно устроен на северном рубеже Азии, чтобы навеки оградить эту часть света <…> Покорение кавказских гор, как восточных, так и западных, требовало великого таланта, необычайной энергии со стороны руководителей, и не только мужества и опытности, но еще безграничного самопожертвования со стороны войск»[154].

Николай I колебался. Он не желал отменять уже принятые к исполнению свои решения, что неминуемо отразилось бы как на авторитете его самого, так и вообще имперской власти как таковой, чего допустить при здравом уме было немыслимо. В этой связи император считал, что «необходимы только постоянство и твердая решимость в их исполнении, и тогда почти безошибочно можно определить годами время, когда Черкесия будет покорена»[155].

Но поиск велся, как и прежде, в сфере организации управления войсками и территорией, а также в сфере кадровой политики. Надо же было искать в существе философии проблемы, чтобы потом создавать новые способы на новых основаниях. Не меняя общей философии проникновения на Кавказ, но постоянно меняя людей, шли по кругу к прежним неудовлетворительным результатам.

Не была сформулирована в высших сферах имперского руководства и та цена, которую там готовы были заплатить за Кавказ. Не продумали еще и всех способов и средств – ближайших и отдаленных, – которые будут необходимы для всесторонне успешной колонизации вновь приобретаемого края.

В этой связи потому и существовали, и конкурировали между собой множество проектов и предложений, как дельных, так и фантасмагорических, активно призывавших петербургские власти стать на свою сторону[156].

Между Петербургом (Кавказским Комитетом) и главнокомандующими Отдельным Кавказским корпусом, одновременно бывшими представителями высшей российской власти в Грузии, часто возникали противоречия из-за выбора мер и способов к «покорению Кавказа», что также может служить подтверждением наличия импровизации и спонтанности в разработке стратегии и тактики «русского дела»[157].

Кавказская цитадель оказалась намного прочнее, нежели это виделось из Петербурга: не удалось скорым приступом разбить ни ее духа, ни ее традиционной социальной структуры. Там же, где Кавказ оставался вне русского элемента или этот элемент был малочисленным, там русское влияние было минимальным или вообще трудно было заметить его присутствие. Условия Кавказа оказались непоколебимы, а значит, сохраняли свои сущность и веру, препятствуя российским успехам, и потребовали переменить стратегию: от штурма перейти к осаде.

От способности разработчиков политической стратегии, от их политического воображения и способности к всесторонней оценке обстоятельств и рисков, с которыми столкнется или может столкнуться работа по достижению основных целей, в немалой степени зависела полнота и последовательность осуществляемой стратегии, и ее конечный успех.

По тому, как российские власти структурировали пространство Кавказа, как вплетали его в состав империи, как вводили и отменяли те или иные формы управления отдельными административными единицами и регионом в целом, как расширяли или урезали объем автономии в их деятельности – можно было видеть подтверждение недостаточной подготовленности имперских институтов и властей к взятой на себя миссии.

Такие метания вели к неуспеху того или иного подхода, вынуждая все время создавать и пробовать эффективность очередного проекта в процессе военного противостояния и колонизации, обрекая все предыдущие проекты на столкновения с новыми, способствуя появлению в исполнителях государственной воли неуверенности, а в делах – хаоса.

Положение усугубляли многочисленные ошибки российских военных властей, по указаниям которых войска, как свидетельствовал Ф. Ф. Торнау, «беспрестанно занимали места без всякой необходимости, строили укрепления, неприспособленные ни к местности, ни к роду войны, помещали в них гарнизоны слишком слабые, для того чтобы держать в страхе жителей, раздробляли таким образом свои силы, войска подвергали без всякой пользы болезням и всевозможным лишениям, а горцам доставляли этими фальшивыми мерами только случай обкрадывать и убивать русских солдат»[158].

В то же время объективности ради стоит отметить, что в конечном счете Петербург преодолел сопротивление среды, и будущее доказало его способность находить решения сложным задачам.

Военные действия постоянно производились только на северной стороне Кавказа, а в южной, где непосредственным начальником был корпусной командир, они возникали только случайно и не имели особенной важности. «Там была задача более мирная, но не менее трудная: сплотить разные народности Закавказского края, слить их в одну массу под управлением, которое бы не противоречило ни общему строю империи, ни вековым обычаям и историческим преданиям каждого племени. Сверх того, нужно было охранять границу от полудиких, но коварных и изменчивых соседей, персиян и турок»[159].

Кроме того, после победоносных для России войн с персами и османами ситуация имела характер напряженного ожидания при относительной стабильности существовавших границ.

Южный Кавказ виделся из Петербурга в качестве важного геополитического региона, форпоста российского влияния на Ближний и Средний Восток, но с позиций внутриимперских он не выдвигался не далее, как аграрно-сырьевой окраины российской промышленности и торговли.

Выражавший проправительственную точку зрения, проводивший ревизию в Закавказье в 1837 г. сенатор П. В. Ган, как и ранее фельдмаршал И. Ф. Паскевич, считал, что Закавказье должно поставлять для российских фабрик шелк, хлопчатую бумагу и другие грубые материалы, получая взамен фабричные изделия из российских фабрик. Заведение же фабрик и мануфактур не окажет выгоды для данного края, и только будет вредить промышленности и торговле России[160].

В то же время большие проблемы российской короне в Закавказье приносили сепаратистские выступления бывших правителей азербайджанских ханств и представителей бывшей грузинской правящей династии, инспирировавших выступление ряда княжеских фамилий, стремившихся вернуть престол в Грузии Багратидам.

Был раскрыт целый ряд заговоров, в которых участвовали представители именно тех слоев, на которых делалась ставка в деле содействия укреплению российской власти в регионе.

Раздосадованный этим император писал в Польшу И. Ф. Паскевичу: «В Тифлисе у нас пошли большие пакости, но, благодаря Богу, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян – перерезать господина Розена и всех русских и Грузию сделать независимою. <…> Все почти схвачены, и делается следствие. <…> Зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора»[161].

Фундаментальную причину, питавшую грузинский сепаратизм, который никогда так и не был преодолен окончательно, а только ослаблен, следовало искать в составлявшей существо философии отношений грузинской элиты к России. О своеобразном характере этой элиты ярко высказался современный исследователь А. А. Епифанцев[162].

Грузинская элита долгие годы добивалась российского покровительства не из какого-то особенного мистического благорасположения к единоверной стране. Надо сказать, что и православной страной Грузия была своеобразной. По свидетельству З. Д. Авалова, грузины «сами они, при всем их православии, были пропитаны насквозь той самой культурой, с которой желали порвать, т. е. персидской»[163].