скачать книгу бесплатно
Сами горцы, за прошедшие годы противостояния российским войскам, многому научились, и, «осознав все преимущества регулярной пехоты в открытом бою, чеченцы и дагестанцы стали уклоняться от лобового столкновения с ней, предпочитая гораздо более эффективные партизанские действия»[126 - Лапин В. В. Указ. соч. С. 15.]. Так же стали действовать и черкесы, которые быстро учились и усваивали уроки, которые им давали российские войска.
Чтобы каким-либо образом оправдаться перед Петербургом за не приносящие перелома экспедиции, кавказское военное командование настаивало на том, что походы в горы не являются единственно средством достижения победы, но, прежде всего, они суть средства «убеждения горцев в тщетности их надежд на неприступность гор»[127 - РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6363. Л. 24.].
Сложилась ситуация, при которой трудно было понять, удавалось ли назначенным генералам и администраторам убедить Петербург в том, что укрепление позиций российского государства на Кавказе потребует разнородных способов реализации обозначенных им задач для различных по своей экзистенциональной сущности этнических и конфессиональных групп, населяющих Кавказский край[128 - РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6467. Л. 20.]. Не было ясно, насколько Петербург и российское общество были подготовлены к тому, что российские усилия могут столкнуться с самоотверженной непримиримостью враждебного России этнического и социального пространства.
Российским военным приходилось сражаться в таких условиях, которые определялись военной теорией как серьезное препятствие даже для простого передвижения войск. В то же время в самой российской политической элите, причастной к принятию решений по военно-стратегическим вопросам, не существовало цельности и единства воли в отношении к участию империи в «умиротворении» непокорных горцев.
Многие умы российского дворянского общества были очарованы образами Кавказа, который пришел в российскую действительность со страниц книг А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского, В. И. Немировича-Данченко, Л. Н. Толстого. Им помогали волновать и смущать Россию неясными, но поэтическими картинами восточных сказок многие другие, менее известные писатели и мемуаристы, наполнявшие страницы российских журналов и светские салоны своими свидетельствами, поражавшими публику романтикой и экзотическими персонажами далекой страны.
По свидетельству современников 40-х гг., «для офицеров гвардии и других молодых людей стало обычаем принимать участие в войне против кавказских народностей и добывать себе лавры, вплоть до Георгиевского креста. Все дамы <…> были от них в восторге и считали их героями»[129 - Цит. по: Выскочков Л. В. Николай I. М., 2003. С. 309.]. Кавказ был в то время своеобразной Меккой (более виртуальной, чем реальной) для экзальтированных молодых людей из дворян, жаждавших бурных страстей, подвигов и необычайных переживаний и одобрявших начавшееся движение России на Восток. В то же время мало кто понимал или осознавал саму необходимость и всю ответственность и последствия этого шага.
Лишь немногие из тех, кого не впечатляла романтика Востока, и кто подходил к делу прагматически, видя, в первую очередь, во всем политические и государственные выгоды и смыслы, были «люди двенадцатого года», среди которых первую скрипку играл П. И. Пестель. Принадлежа к кругам российской элиты, имевшей определенные виды на пути развития российского общества, и будучи офицером Российской армии, он не просто знал, но и высказывал общее для этих людей мнение по «кавказскому вопросу»[130 - Цит. по: Выскочков Л. В. Николай I. М., 2003. С. 294.].
Позиция П. И. Пестеля парадоксальным образом для политического оппозиционера совпадала с мнением императора в том, что горные районы Кавказа по стратегическим соображениям должны находиться в составе России. Народы, населяющие Кавказ, он подразделял на «мирные» и «буйные» племена, предлагая радикальное решение трудностей колонизации и умиротворения края. П. И. Пестель сетовал на то, что «все опыты, сделанные для превращения горских народов в мирные спокойные соседи, ясно и неоспоримо уже доказали невозможность достигнуть сию цель. Сии народы не пропускают малейшего случая для нанесения России всевозможного вреда, и одно только то средство для их усмирения, чтобы их покорить, покуда же не будет сие в полной мере исполнено, нельзя ожидать их тишины, ни безопасности»[131 - РГВИА. Ф. 846. Д. 18270. Л. 6; Пестель П. И. Русская Правда, или Заповедная Государственная грамота Великого народа Российского // Восстание декабристов. М., 1957. Т. 7. С. 144.]. Потому лучшим выходом будет все «буйные» и несговорчивые племена «силою переселить внутрь России, разбив их малыми количествами по всем русским волостям»[132 - Там же. С. 144.].
Генералы Кавказ «завоевывали», «усмиряли» или «водворяли в состав империи». Из этого была ясна задача, но не было начертано плана, чертежа всех действий.
Сложившемуся положению вещей не способствовало и то обстоятельство, что в России присутствовала традиция публичной артикуляции монаршей воли, которая подавалась в виде высочайшего обязательства ежечасно действовать в «произведении всего, что только к пользе и благополучию всего отечества служить может»[133 - ПСЗРИ – I. Т. 14. № 10346.], как то было, например, у Елизаветы Петровны, или как то прозвучало в Манифесте императора Николая Павловича в день его коронации: «<…> Мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть Отечество Наше на самой высшей степени счастья и славы, Провидением ему предопределенной»[134 - ПСЗРИ – II. Т. 1. № 465.].
Такая обобщенно-обязательственная форма смысла монаршего правления и монарших целей мало, однако, могла прояснить конкретных путей их реализации в конкретных условиях Кавказского края. Потому в умах военных начальников поселялась неясность, усугублявшаяся разноголосицей в определении целей в борьбе за Кавказ, доносившейся в разное время из Петербурга.
Так, М. Н. Катков говорил, что завоевание Кавказа «выпрямляет» историческую судьбу России, а не просто решает некие военно-стратегические и религиозные благотворительные задачи. Оно дает России вернуться к своим корням, восстановить органическое существование страны и народа, искаженное Петром I[135 - Гордин Я. А. Зачем России нужен был Кавказ? Иллюзии и реальность. СПб.: ЗАО журнал «Звезда», 2008. С. 17.].
Известный военный деятель и непосредственный участник Кавказской войны Р. А. Фадеев считал, что «Кавказ, независимый от нас, создал бы для России нескончаемый ряд утрат и опасностей. Кавказская армия держит в своих руках ключ от Востока; это до того известно нашим недоброжелателям, что <…> нельзя было открыть английской брошюры, чтобы не найти в ней толков о средстве очистить Закавказье от русских. Но если отношения к востоку составляют вопрос первой важности для других, то для России они осуществляют историческую необходимость, уклониться от которой не в ее власти»[136 - Фадеев Р. А. Кавказская война. М.: Эксмо, 2003. С. 38.].
Углубляя свою мысль и указывая на обширность и важность российского присутствия в Кавказском крае, Р. А. Фадеев подчеркивал: «Во всяком случае, Россия не может допустить, чтобы без ее участия устроилась судьба целой части света, с которой она слита почти безраздельно, с которой она живет, можно сказать, под одной кровлей. <…> Но действительная связь России с Азией, узел их – на Кавказе. <…> Для России кавказский перешеек вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце азиатского материка, и стена, которою заставлена средняя Азия от враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее оба моря: Черное и Каспийское. Занятие этого края было первою государственною необходимостью»[137 - Там же. С. 40.].
О цели правящего императорского дома в кавказском вопросе можно было только предполагать, анализируя те задачи, которые императоры ставили перед главнокомандующими Отдельным Кавказским корпусом, хотя и это не всегда позволяло успевать за переменами монарших настроений.
Например, император Николай I в письме к И. Ф. Паскевичу, написанном вскоре после Адрианопольского мира, говорил: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнее, – усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных. Дело сие не требует немедленного приближения, но решительного и зрелого исполнения <…>»[138 - ДГСВК. С. 58.]. Но уже вступавшему в 1842 г. в должность главкома на Кавказе генералу А. И. Нейдгардту император сообщал: «Не хочу никаких завоеваний, и мысль об оных считаю преступною. Хочу упрочения нашего владычества краем, где признаю его покуда крайне шатким и неверным»[139 - ГАРФ. Ф. 672. Оп. 1. Д. 84. Л. 18–26; Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX–XX в. СПб., 2005. С. 380.].
Вопрос оставался за малым – найти способ, как осуществить высказанное императором повеление. Над этим размышляли не только в Отдельном Кавказском корпусе, но и Военное министерство пересылало на Кавказ разнообразные планы, которые исходили от разных известных и знатных особ, близких императорскому двору.
Некоторые горячие головы предлагали рвать горы порохом, а против «хищников» растягивать проволочные сети по берегам Терека и Кубани.
Что касалось до мирных способов усмирения непокорных горцев, то предлагали усмирять их торговлею, «водворением между ними роскоши, пьянства – и, наконец, музыкой, посредством заведения у горцев музыкальных школ»[140 - Торнау Ф. Воспоминания кавказского офицера. М.: АИРО–XX, 2002. С. 191.].
Не оставался в стороне и сам император, которому кто-то подсказал меру, якобы обещавшую принести много пользы. Предлагалось черкешенок, отбиваемых у турок российскими военными судами, «вместо обычного размена на русских пленных выдавать замуж за солдат, и этим путем породнить и сблизить черкесов с русскими. Мусульманский закон ведь строго запрещает проливать кровь родного человека: значит, кровопролитие прекратится, и черкесская вражда перейдет в родственное расположение к русскому человеку»[141 - Там же. С. 310.].
Кроме таких экстравагантностей выдвигались проекты, не лишенные реальной пользы. Так, генерал А. А. Вельяминов «склонялся к сбережению сил», предлагал продвигаться в горы медленно, от деревни к деревне. «Нужно убедиться в верности покоренных, прежде чем углубляться в неизвестность»[142 - Осли Э. Указ. соч. С. 179.]. Он полагал единственным средством «достигнуть прочного спокойствия и совершенной безопасности покорить и обезоружить горцев. Постоянное занятие неприятельских земель укреплениями и казачьим населением будет мало-помалу утеснять горцев в средствах к набегам и со временем может довести до совершенного покорения сих народов. Но для достижения сей цели означенным способом потребно около 30-ти лет времени, даже при средствах значительных»[143 - Короленко П. П. Закубанский край. Проекты и планы о покорении горцев на Западном Кавказе // Кавказ и Российская империя. С. 112.].
О задачах покорения непосредственно восточного побережья Черного моря А. А. Вельяминов писал: «Опыт показал, что военные суда наши, крейсирующие около восточных берегов Черного моря, не могут с желаемым успехом ловить турецкие купеческие лодки, приходящие для торга с горцами, коим доставляют жизненные потребности и другого рода товары, а от них берут пленных, которых потом продают в разных местах Турецкой империи с большою выгодою»[144 - Там же. С. 113.].
И далее продолжал: «Лодки сии ходят большей частью около берегов и имеют верное пристанище в устьях рек, впадающих в Черное море. Наши суда по величине не могут так близко держаться берега, а вход в устья рек совершенно для них невозможен. Единственное средство решительно возбранять доступ сим лодкам к черкесам состоит в том, чтобы построить укрепления при устьях рек, впадающих в Черное море, между Кубанью и Рионом»[145 - Там же.].
Князь Бекович-Черкасский, имевший этнические корни в адыгской среде, считал, что наилучшим выходом было бы только применение оружия, которое может заставить кавказские народы сдаться, в частности тех, кто живет за Кубанью и известны своей дерзостью и антипатией к России.
Однако одних «блистательных» побед будет недостаточно. Он призывал организовать для закубанцев жесткую экономическую блокаду, так как «занятие войсками всех тех пунктов, кои заключают в себе главные способы существования закубанских народов», подтолкнут последних к покорности[146 - Цит. по: Блиев М. М. Россия и горцы Большого Кавказа. На пути к цивилизации. М.: Мысль, 2004. С. 640.].
Император склонился к последней рекомендации. Военный министр граф А. И. Чернышев, разъясняя тогдашнюю позицию императора, заявлял: «Предначертанный Г. И. план общего усмирения Кавказских племен, основанный на той главной мысли, что оно возможно только посредством постепенного овладения всеми, или большею частью способов, какие теперь имеют горцы к своему существованию, дабы, стеснить их чрез то в общественном и частном их быте до возможной степени, вынудить их к безусловной покорности воле правительства. Единственным средством к достижению этой двоякой цели признана, как то иначе и быть не могло, сила оружия»[147 - АКАК. Тифлис, 1884. Т. IX. С. 244.].
При этом подчеркивалось, что «всякая мысль об экспедициях и частных воинских поисках» неприемлемы, так как «опыты предшествовавших лет положительно доказали, что подобные действия, бесполезно раздражая горцев, не могут иметь ни малейшего влияния на их усмирение, по маловажности и ничтожности наносимого им вреда, который в полудиком состоянии горских племен слишком удобно и легко вознаграждается»[148 - Там же.].
Но уже в упомянутой записке генералу А. И. Нейдгарту император собственноручно писал, что необходимо покорение враждебного нам населения Кавказа, «но это покорение следует исполнить не одним оружием, напротив того, действовать осторожно, неторопливо и так, чтоб куда достигнем, оттоль не возвращаться, не став твердой ногой»[149 - ГАРФ. Ф. 672. Оп. 1. Д. 84. Л. 18–26; Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX–XX вв. СПб., 2005. С. 380.].
Прежние усилия и план страдали оперативной бесплодностью, проявлявшейся в том, что достигавшиеся ценой серьезных жертв и издержек тактические успехи «не приводили к коренным изменениям общей обстановки на театре войны, не обеспечивали стратегического выигрыша. Война, не знавшая крупных сражений и состоявшая из длинной серии расчлененных во времени и пространстве действий мелких подвижных отрядов <…> такая война не обещала скорой победы. Она принимала форму упорной и затяжной борьбы на истощение»[150 - Фадеев А. В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М.: Изд-во Академии СССР, 1956. С. 348–349.].
Само наличие большого количества проектов и записок, наводнивших имперскую канцелярию и другие, причастные к кавказским делам государственные ведомства, было следствием отсутствия у властей ясной и выверенной программы действий, направленной на обеспечение желаемого результата. Правительство шло за событиями, а не направляло их. Решение той или иной задачи изменяло ситуацию и определяло поле деятельности, на котором часто прибегали к экспромту.
С другой стороны, нельзя было априори создать выверенный чертеж действий, поскольку все столкнулись с тем, чего никогда точно не знали – условиями и особенностями Кавказа. По этой причине Кавказ сделался для всех учителем. Он давал уроки тем, кто воевал, тем, кто управлял, тем, кто там поселялся и жил, а также и в том числе – императору. Углубление понимания и опыт в продолжение многих лет постепенно могли определить необходимые задачи и средства их решения, а вместе с ними и общие очертания целей.
После пережитых российской стороной цепи военных неудач 1842–1843 гг. все большее число, и в первую очередь военных начальников, стало участвовать в поисках более конструктивной политики на Кавказе.
К середине 40-х гг. XIX в. императору Николаю I стала очевидной правота барона Ф. Ф. Торнау, который еще в 1839 г. во время их встречи в Аничковом дворце, отвечая на его настоятельную просьбу оценить перспективы победного завершения кавказских дел для России, заметил, что ни «в три года, да и в тридцать лет с горцами не совладают»[151 - Осли Э. Указ. соч. С. 183.].
Несмотря на тогдашнее несогласие со своим офицером разведки, император уже через три года был вынужден признать, что в столкновении двух военных тактик, двух разных армий – российской, действующей по европейским военным правилам, и горской, непредсказуемой и ведущей партизанскую войну, Россия имела мало шансов на скорую военную победу и надо было изыскивать новые приемы военных действий[152 - Чернуха В. Г. Поиски равновесия // Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX–XX вв. СПб., 2005. С. 237.].
Император Николай постепенно стал осознавать особенный характер Кавказской войны, «то необыкновенное соединение всякого рода материальных и нравственных препятствий, о которое в продолжение полувека сокрушались усилия могущественной империи. Упорство сопротивления превзошло все ожидания»[153 - Фадеев Р. А. Кавказская война. М.: Эксмо, 2003. С. 127.].
Кроме того, «русские встретили на Кавказе соединение всех препятствий в людях и в природе, какие только можно представить, точно Кавказ был нарочно устроен на северном рубеже Азии, чтобы навеки оградить эту часть света <…> Покорение кавказских гор, как восточных, так и западных, требовало великого таланта, необычайной энергии со стороны руководителей, и не только мужества и опытности, но еще безграничного самопожертвования со стороны войск»[154 - Там же. С. 129.].
Николай I колебался. Он не желал отменять уже принятые к исполнению свои решения, что неминуемо отразилось бы как на авторитете его самого, так и вообще имперской власти как таковой, чего допустить при здравом уме было немыслимо. В этой связи император считал, что «необходимы только постоянство и твердая решимость в их исполнении, и тогда почти безошибочно можно определить годами время, когда Черкесия будет покорена»[155 - Блиев М. М., Дегоев В. В. Кавказская война. М.: Росет, 1994. С. 451.].
Но поиск велся, как и прежде, в сфере организации управления войсками и территорией, а также в сфере кадровой политики. Надо же было искать в существе философии проблемы, чтобы потом создавать новые способы на новых основаниях. Не меняя общей философии проникновения на Кавказ, но постоянно меняя людей, шли по кругу к прежним неудовлетворительным результатам.
Не была сформулирована в высших сферах имперского руководства и та цена, которую там готовы были заплатить за Кавказ. Не продумали еще и всех способов и средств – ближайших и отдаленных, – которые будут необходимы для всесторонне успешной колонизации вновь приобретаемого края.
В этой связи потому и существовали, и конкурировали между собой множество проектов и предложений, как дельных, так и фантасмагорических, активно призывавших петербургские власти стать на свою сторону[156 - Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. С. 252–639.].
Между Петербургом (Кавказским Комитетом) и главнокомандующими Отдельным Кавказским корпусом, одновременно бывшими представителями высшей российской власти в Грузии, часто возникали противоречия из-за выбора мер и способов к «покорению Кавказа», что также может служить подтверждением наличия импровизации и спонтанности в разработке стратегии и тактики «русского дела»[157 - Лисицына Г. Г. «Гражданское управление краем, самое трудное…»; Чернуха В. Г. Поиски равновесия // Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX – начало XX вв. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2005. С. 203–236; 237–251.].
Кавказская цитадель оказалась намного прочнее, нежели это виделось из Петербурга: не удалось скорым приступом разбить ни ее духа, ни ее традиционной социальной структуры. Там же, где Кавказ оставался вне русского элемента или этот элемент был малочисленным, там русское влияние было минимальным или вообще трудно было заметить его присутствие. Условия Кавказа оказались непоколебимы, а значит, сохраняли свои сущность и веру, препятствуя российским успехам, и потребовали переменить стратегию: от штурма перейти к осаде.
От способности разработчиков политической стратегии, от их политического воображения и способности к всесторонней оценке обстоятельств и рисков, с которыми столкнется или может столкнуться работа по достижению основных целей, в немалой степени зависела полнота и последовательность осуществляемой стратегии, и ее конечный успех.
По тому, как российские власти структурировали пространство Кавказа, как вплетали его в состав империи, как вводили и отменяли те или иные формы управления отдельными административными единицами и регионом в целом, как расширяли или урезали объем автономии в их деятельности – можно было видеть подтверждение недостаточной подготовленности имперских институтов и властей к взятой на себя миссии.
Такие метания вели к неуспеху того или иного подхода, вынуждая все время создавать и пробовать эффективность очередного проекта в процессе военного противостояния и колонизации, обрекая все предыдущие проекты на столкновения с новыми, способствуя появлению в исполнителях государственной воли неуверенности, а в делах – хаоса.
Положение усугубляли многочисленные ошибки российских военных властей, по указаниям которых войска, как свидетельствовал Ф. Ф. Торнау, «беспрестанно занимали места без всякой необходимости, строили укрепления, неприспособленные ни к местности, ни к роду войны, помещали в них гарнизоны слишком слабые, для того чтобы держать в страхе жителей, раздробляли таким образом свои силы, войска подвергали без всякой пользы болезням и всевозможным лишениям, а горцам доставляли этими фальшивыми мерами только случай обкрадывать и убивать русских солдат»[158 - Секретная миссия в Черкесию русского разведчика барона Ф. Ф. Торнау. Воспоминания и документы. Нальчик, 1999. С. 59.].
В то же время объективности ради стоит отметить, что в конечном счете Петербург преодолел сопротивление среды, и будущее доказало его способность находить решения сложным задачам.
Военные действия постоянно производились только на северной стороне Кавказа, а в южной, где непосредственным начальником был корпусной командир, они возникали только случайно и не имели особенной важности. «Там была задача более мирная, но не менее трудная: сплотить разные народности Закавказского края, слить их в одну массу под управлением, которое бы не противоречило ни общему строю империи, ни вековым обычаям и историческим преданиям каждого племени. Сверх того, нужно было охранять границу от полудиких, но коварных и изменчивых соседей, персиян и турок»[159 - Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 287.].
Кроме того, после победоносных для России войн с персами и османами ситуация имела характер напряженного ожидания при относительной стабильности существовавших границ.
Южный Кавказ виделся из Петербурга в качестве важного геополитического региона, форпоста российского влияния на Ближний и Средний Восток, но с позиций внутриимперских он не выдвигался не далее, как аграрно-сырьевой окраины российской промышленности и торговли.
Выражавший проправительственную точку зрения, проводивший ревизию в Закавказье в 1837 г. сенатор П. В. Ган, как и ранее фельдмаршал И. Ф. Паскевич, считал, что Закавказье должно поставлять для российских фабрик шелк, хлопчатую бумагу и другие грубые материалы, получая взамен фабричные изделия из российских фабрик. Заведение же фабрик и мануфактур не окажет выгоды для данного края, и только будет вредить промышленности и торговле России[160 - Филипсон Г. Кавказская война // Стрижамент. Историческое наследие. Приложение к газете «Кавказский край». Ставрополь, 1991. Вып. 1. С. 453–454.].
В то же время большие проблемы российской короне в Закавказье приносили сепаратистские выступления бывших правителей азербайджанских ханств и представителей бывшей грузинской правящей династии, инспирировавших выступление ряда княжеских фамилий, стремившихся вернуть престол в Грузии Багратидам.
Был раскрыт целый ряд заговоров, в которых участвовали представители именно тех слоев, на которых делалась ставка в деле содействия укреплению российской власти в регионе.
Раздосадованный этим император писал в Польшу И. Ф. Паскевичу: «В Тифлисе у нас пошли большие пакости, но, благодаря Богу, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян – перерезать господина Розена и всех русских и Грузию сделать независимою. <…> Все почти схвачены, и делается следствие. <…> Зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора»[161 - Император Николай Павлович в его письмах к Паскевичу. 1832–1847 // Русский архив. 1897. Кн. 1. № 1. С. 9.].
Фундаментальную причину, питавшую грузинский сепаратизм, который никогда так и не был преодолен окончательно, а только ослаблен, следовало искать в составлявшей существо философии отношений грузинской элиты к России. О своеобразном характере этой элиты ярко высказался современный исследователь А. А. Епифанцев[162 - Епифанцев А. А. Будет ли новая русско-грузинская война? М.: Яуза, 2010. С. 10–28.].
Грузинская элита долгие годы добивалась российского покровительства не из какого-то особенного мистического благорасположения к единоверной стране. Надо сказать, что и православной страной Грузия была своеобразной. По свидетельству З. Д. Авалова, грузины «сами они, при всем их православии, были пропитаны насквозь той самой культурой, с которой желали порвать, т. е. персидской»[163 - Авалов З. Д. Присоединение Грузии к России. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2009. С. 35.].
Грузия выбрала Россию в покровители не из любви или особенной симпатии, а потому, что «от держав Запада Грузию отделял сплошной барьер мусульманства»[164 - Авалов З. Д. Присоединение Грузии к России. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2009. С. 71.].
Грузинская элита, просившая о покровительстве, одновременно желала сохранить право свободы действий и самостоятельности, что само по себе настораживало и поселяло среди российских администраторов подозрительность.
Попав под протекторат Российской империи, «грузины – народ, состоявший из дворян, духовенства и крестьян – всех одинаково порабощенных всяческой рутиной – так привык к формам и явлениям жизни, не изменявшимися веками, этот консервативный народ не мог предвидеть какая коренная и всесторонняя ломка его ожидает. Поэтому не удивительно, что грузины почувствовали себя на первых порах очень жутко, когда очутились лицом к лицу с государственностью иного масштаба и иного пошиба, чем привычные для них. Народ во всех отношениях иррегулярный, они не могли сразу сжиться со строгостями такого полицейского государства, каким была Россия»[165 - Там же. С. 143.].
В то же время «впервые за несколько столетий все грузинские княжества оказываются в составе одного государства. Но территориальный вопрос на этом не останавливается: начинает сбываться многовековая грузинская мечта – собирание земель. Российское государство понемногу собирает старые грузинские земли, утерянные картвелами за несколько столетий до того, – Месхетию, Саингило, Джавахетию, Аджарию и др. и вводит их в состав грузинских губерний. <…> Во чреве России начинает вызревать то, чего раньше в истории никогда не существовало, – единая грузинская нация»[166 - Епифанцев А. А. Указ. соч. С. 29–30.].
Картину социально-политической нестабильности дополняли выступления крестьянских масс, недовольных усилением крепостничества в регионе Южного Кавказа и потерей части свобод, которыми они пользовались до установления российской власти. В 1837 г. произошли аграрные беспорядки в Кубинском уезде, в 1837–1838 гг. восставали армяне-переселенцы из Османской империи, которых разместили вокруг озера Севан.
С весны и до осени 1841 г. волновались крестьяне Гурии из-за введения денежной формы налогообложения, злоупотреблений местных помещиков и лихоимствующих чиновников, не только из русских, но и грузин на русской службе (известный образчик тому – дело князя Дадиани).
Не меньше проблем возникало из-за неудовлетворительной системы административного управления в Закавказье. Злоупотребления в российской кавказской администрации только усугубляли дело. После посещения Грузии в 1837 г. император жаловался своему доверенному другу А. Х. Бенкендорфу на то, что «в администрации разные закоренелые беспорядки, превосходящие всякое вероятие»[167 - Рассказ Николая Павловича о поездке на Кавказ // Николай I: Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 488.].
В поисках выхода к середине 40-х гг. в правление Николая I в Закавказье были проведены две административные реформы. Начиная с 1840 г. главные и наиболее важные вопросы управления в Закавказском крае рассматривались в межведомственном Кавказском комитете, сначала во главе с военным министром графом А. И. Чернышевым, а потом с генералом А. Ф. Орловым.
В конце концов было принято решение распространить общеимперское законодательство и имперские порядки на подконтрольные России территории Южного Кавказа. Это вызвало острое недовольство местного населения, причем как крестьян, так и дворян. Но уже к 1842 г. реформа была признана неудовлетворительной. Император все более убеждался в необходимости искать кризис-менеджера, способного в относительно короткое время выправить ситуацию в Кавказском крае.
После не приносивших успеха рокировок среди руководства кавказской администрации, после пережитых неудовольствий и досады от неумения всеобъемлюще понять и сносно исполнить высшую волю по скорейшему водворению Кавказа в состав империи, Николай I решил вернуться к проверенной опытом форме руководства проблемными территориями – наместничеству (генерал-губернаторству). В структуре наместничества «опытный военачальник и администратор, имея в своих руках военную и гражданскую власть, обеспечил бы победоносное завершение войны и спокойствие на всех присоединенных и завоеванных территориях Кавказа»[168 - Лисицына Г. Г. Кавказ и Российская империя: проекты, идеи, иллюзии и реальность. Начало XIX – начало XX вв. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2005. С. 222.].
Сложность управления и обременительность руководства Кавказом вынудили императора вспомнить опыт его предшественников, использовавших эту особенную административную форму, показавшую свою эффективность. 29 ноября 1844 года на Кавказ с чрезвычайными полномочиями наместника было предложено стать графу М. С. Воронцову, который получил личное послание императора[169 - АКАК. Тифлис, 1885. Т. X. Введение. с. II.].
Подводя итоги вышесказанному, необходимо остановиться на нескольких моментах, проясняющих общее состояние дел на Кавказе к середине 40-х гг. Следует констатировать, что российское военное командование вместе с главным военным ведомством упустили стратегическую инициативу Имамату. Влияние и авторитет имама Шамиля в горах достиг своего апогея. Период с 1842 по 1845 гг. ознаменовался крупными успехами мюридов, каких у них не было ни до, ни после указанного времени. Имам Шамиль перешел в наступление, в результате которого российская сторона утратила контроль почти над всем Дагестаном, а также вынуждена была перейти к обороне в районе Северо-Западного Кавказа после того, как черкесские общества решили открыть свою войну против русских. Основным условием, обеспечившим успех Шамилю, явилась способность имама укрепить солидарность среди многих горских обществ, призвав их под знамена мюридизма и газавата.
Европейские державы, прежде всего Британия, вместе с Оттоманской Портой расширяли проблемное поле для России, провоцировали черкесов вести против нее войну. Британская политическая элита поднимала вопрос о существовании некоей «свободной Черкесии», которой необходима была помощь цивилизованной Европы, способной защитить черкесов от притязаний «русского тирана».
Император Николай проявлял обеспокоенность. В Петербурге царило неудовольствие из-за того, что перманентные в горах волнения и поражения русских войск не получали должного и вразумительного объяснения. Все прежние меры силового и все средства иного воздействия на горские общества вдруг потеряли свою действенность. Появилась настоятельная потребность обобщить опыт всей военно-гражданской деятельности, внести коррективы в средства, чтобы найти верные способы и стратегию борьбы с наступающим мюридизмом и его воинствующими приверженцами. Кризисная ситуация вдруг выявила, что высшие политические круги и высшее военное командование не имели единых подходов в отношении реализации «русского дела» в Кавказском крае. Показателем данного положения были многочисленные проекты, планы и записки, исходившие от частных лиц или уполномоченных чинов, которые направлялись в военные штабы и высшие государственные канцелярии Петербурга.
Немало тревог принес Петербургу и Южный Кавказ, сохранявший в означенный период относительную видимость стабильности. Подспудная политическая борьба там не прекращалась. Из-за того, что политические элиты, просившие ранее Петербург о покровительстве, выказали желание сохранить не только свой социально-политический статус неизменным, но под протекторатом России желали восстановить свой политический суверенитет, российские власти не могли быть вполне уверенными в их лояльности и вынуждены были предпринимать предупредительные меры по закреплению своих позиций в регионе. В то же время Кавказ давал уроки всем, в том числе императору Николаю, который умел учиться вместе со всеми причастными к кавказским делам ответственными персонами. В конечном итоге обратились к проверенной временем системе руководства проблемными территориями – наместничеству.
2.2. Даргинская экспедиция
Назначение наместником графа М. С. Воронцова совсем не означало, что император потерял решимость лично руководить из столицы ходом событий в Кавказском крае. Николай I по-прежнему считал, что война против горцев слишком затянулась. Император, хотя и был разочарован результатами 1844 г., «не видел причины менять свое мнение относительно того, что должно быть сделано с теми средствами, которые он отдал в распоряжение своих генералов на Кавказе»[170 - Баддели Д. Завоевание Кавказа русскими. 1720–1860. М.: Центрполиграф, 2007. С. 276.].
Он решительно был настроен покончить с этой проблемой в самые короткие сроки, а потому в приказе, адресованном графу М. С. Воронцову, потребовал: «Разбить буде можно, скопища Шамиля. Проникнуть в центр его владычества. В нем утвердиться»[171 - Осли Э. Указ. соч. С. 80; Записка императора Николая I о военных действиях на Кавказе // Русская старина. 1885. № 10. С. 209.].
По мнению А. М. Дондукова-Корсакова, в Петербурге ошибались, и «Государь, при всей своей прозорливости и высоких дарованиях, имел тоже слабость думать, что раз окинув своим орлиным взором страну или какое-либо дело, он проникал во все подробности оного и лучшим был судьей при решении обсуждаемых вопросов: при характере Николая Павловича трудна была борьба с его убеждениями»[172 - Дондуков-Корсаков А. М. Мои воспоминания. 1845–1846 // Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX в. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2000. С. 412.].
Надежды разрешить кавказский вопрос одним ударом не оставляли Николая I с самого начала его вступления на престол[173 - Клычников Ю. Ю. Российская политика на Северном Кавказе (1827–1840 гг.). Пятигорск, 2002. С. 310.].
И хотя армия уже прежде не раз рассеивала горские «скопища», брала штурмом, казалось бы, неприступные твердыни, желанного умиротворения в крае не наступало. Как свидетельствовал очевидец, «центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались обратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступлении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгими наказаниями, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобного действия имама»[174 - Дондуков-Корсаков А. М. Указ. соч. С. 413.].
Между тем мюриды все более усиливали свою мощь, и каждая победа над ними давалась труднее предыдущей. Приходилось вести планомерную осаду их позиций в соответствии со всеми требованиями военной науки[175 - Ливенцов М. А. Воспоминания о службе на Кавказе в начале сороковых годов (Извлечения из дневника) // Русское обозрение. 1894. Июнь. С. 599–600.]. Тем не менее отказаться от заманчивой идеи – быстро и решительно преломить ситуацию в свою пользу – официальный Петербург не хотел.
К решительным действиям подталкивали чувствительные и дорогостоящие неудачи 1840-го, 1841-го и 1842-го годов, которые «разразились катастрофой 1843 года в Дагестане»[176 - Кавказская экспедиция в 1845 году. Рассказ очевидца В. Н. Норова // Даргинская трагедия. 1845 год. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2001. С. 49.]. Все эти события, как и «нелепая военная прогулка 1844 года <…> в глазах туземцев <…> являлись победами Шамиля»[177 - Воспоминания графа К. К. Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года // Даргинская трагедия. 1845 год. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2001. С. 228.], что достаточно болезненно переживалось в кавказских войсках, ожидавших исправления сложившихся последствий[178 - Там же.].
Отвечая в какой-то мере таким ожиданиям, в 1845 г. император решил предпринять сильную экспедицию, которая бы устрашила и потрясла горы.
План экспедиции в сердце родины горцев – Дарго, бывшем резиденцией имама Шамиля, был составлен в Петербурге в начале 1844 г. и в готовом виде вручен М. С. Воронцову для исполнения.
С этой точки зрения начало деятельности нового корпусного командира и наместника ничем не отличалось от того, как начинали свою деятельность на Кавказе ближайшие его предместники – генералы Е. А. Головин и А. И. Нейдгардт. По мнению М. М. Блиева, «как и раньше, сценарий действий против Шамиля был предложен самим императором»[179 - Блиев М. М. Россия и горцы Большого Кавказа. На пути к цивилизации. М.: Мысль, 2004. С. 516.]. М. С. Воронцову оставили право только уточнить детали и сроки начала похода в горы.
Императорский план предусматривал «…произвести наступательные движения в горы, для чего войска, собранные у Воздвиженской крепости, т. е. Чеченский отряд, двинуть к Маиортупу и в соединении у этого аула с войсками, имеющими прибыть с Кумыкской плоскости через Куринское укрепление, оба отряда сии направить в Дарго (столицу Шамиля), которое разорив, следовать в Андию; войскам же Дагестанского отряда в то же время произвести наступательное движение от Чиркея, через Салатау и Гумбет в Андию же. Сосредоточенные таким образом в Андии Чеченский, Кумыкский и Дагестанский отряды должны оставаться там такое время, какое нужно будет по соображению обстоятельств на месте, причем для вящего обеспечения Андии построить временное укрепление для 6-ти батальонного гарнизона»[180 - Кавказская экспедиция в 1845 году. С. 59.].
Чуть позже, после совещания в Петербурге по планируемым военным действиям на Кавказе в 1845 г., куда для этого вызывался начальник штаба Кавказских войск генерал-лейтенант В. О. Гурко, сделано было изменение, согласно которому «войска Чеченского отряда, расположенные у Воздвиженского, у Кумыкского укрепления Амир-Аджи-Юрта, сосредоточить в Маиортупе; оттуда двинуть их во Внезапную и Салатау, где на Бортунайских высотах соединяясь с Дагестанским отрядом, через Гумбет, занять Андию. В Андии устроить укрепление для 6-ти батальонов пехоты и, снабдив гарнизон провиантом на всю зиму, Чеченскому отряду следовать в Ичкерию, взять и разорить Дарго – жилище Шамиля, и выйти через укрепление Герзель-аул на линию; остальное затем время года употребить войска Чеченского отряда для окончательных построек по Воздвиженскому укреплению»[181 - Там же. С. 60.].
Наместник (при незнании настоящего положения дел) хотел бы отложить экспедицию до его личного и подробного ознакомления и проникновения в существо предписанной ему задачи, но желание императора Николая I унять Шамиля и присутствие большого количества войск на Кавказе в 1845 году решили вопрос в пользу начала немедленных действий.
В Петербурге никак не хотели понять того, что время многочисленных экспедиций прошло, и опыт прошлого доказал их несостоятельность и пагубность. Подобные экспедиции делались и прежде, но не приносили никакой существенной выгоды, а «отступление (сопряженное обыкновенно со значительными потерями нашими) возвышало дух горцев и значение самого Шамиля»[182 - Дондуков-Корсаков А. М. Указ. соч. С. 414.].
Большинство кавказских военных начальников было против плана экспедиции вообще, или в том виде, в котором он был предписан. Опытные кавказские вояки (среди них были наиболее авторитетные генералы – Р. К. Фрейтаг и М. З. Аргутинский-Долгоруков, И. М. Лабынцев) предрекали экспедиции полную неудачу[183 - Колюбакин Б. Комментарий к воспоминаниям графа К. К. Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года // Даргинская трагедия. 1845 год. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2001. С. 221.].
Н. И. Дельвиг считал, что «экспедиции такого рода имели даже вредное влияние на край, возвышая нравственный дух горцев, видевших, что большие массы войск, испытанной храбрости, хорошо вооруженных, отлично снабженных всем необходимым, одерживавшие так часто славные победы в Европе, почти ничего не могут сделать против их беспорядочных скопищ»[184 - Дельвиг Н. И. Воспоминание об экспедиции в Дарго // Даргинская трагедия. 1845 год. С. 409.].
Князь М. З. Аргутинский-Долгоруков, командир Самурского отряда, еще в августе 1844 г. подавал записку вышестоящему начальству, в которой высказывал свои опасения относительно хода и результатов планируемой экспедиции. Он писал: «Войска, двинувшись вперед, будут иметь более или менее жаркие дела с неприятелем, что, однако ж, не помешает им <…> идти вперед. Неприятель, по мере движения нашего вперед, будет отступать в глубь страны, <…> терпя урон в бою, но, не расстраиваясь совершенно. Дальность отступления неприятеля будет зависеть от дальности движения наших войск, и неприятель, без сомнения, пользуясь местностью и большею движимостью, всегда имеет возможность предохранить себя от наших решительных ударов <…> Движение наше в глубь страны будет зависеть от запасов продовольствия, которые будем иметь с собою, но во всяком случае должно будет прекращено <…> в виду более или менее сильного неприятеля, который при возвращении нашем, не упустит случая преследовать войска наши, чему также будет много способствовать большая его движимость. <…> Таким образом, край, в который мы сделаем вторжение, будет опять оставлен нами. Кроме некоторого разорения, которому подвергнутся жители, средства неприятеля, заключающиеся в его вооруженных силах, останутся без большого изменения. <…> Наступательное движение наше в Аварию, Гумбет и Андию и возвращение оттуда без всяких, по вероятности решительных результатов, не может произвести выгодного для нас впечатления, как в жителях занятого ныне неприятелем края, так и во всех жителях Дагестана, ныне нам покорных»[185 - Цит. по: Лисицина Г. Г. Даргинская экспедиция 1845 года в мемуарах современниковю С. 5.].
Писал к графу Воронцову в период его подготовки к Даргинской экспедиции и генерал Р. К. Фрейтаг: «На марше Вы столкнетесь в лесу с такими трудностями и таким сопротивлением, какого, вероятно, не ожидаете. Я не буду пытаться доказать, что эта операция практически невыполнима. Напротив, я уверен, что Вы прорветесь на равнину, но потери будут огромны. Вы увидите, что чеченцы умеют драться, когда это необходимо. <…> Какими бы успешными ни были Ваши маневры, они не окажут серьезного влияния на покорение Чечни <…>»[186 - Баддели Д. Указ. соч. С. 289.].
При главкоме А. И. Нейдгардте, и как то было всегда, никто не решался перечить воле императора. Не произошло этого и при наместнике графе М. С. Воронцове, который не мог начинать своего поприща на Кавказе ссорою с императором, тем более этого не было в его правилах. Кроме того, опыт показал, что «редко когда возражения их возражения против того или другого неправильного действия были принимаемы в уважение»[187 - Дондуков-Корсаков А. М. Указ. соч. С. 413.].
После приезда в Тифлис наместник оставался там только месяц, так как Петербург торопил. Для Петербурга в кавказском вопросе «военные действия представляли главный интерес»[188 - Воспоминания графа К. К. Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года. С. 231.].
Приготовления к экспедиции поражали воображение старожилов, бывших тогда на Кавказской линии. Никогда в сборах не принимало участия такого числа отдельных отрядов, назначенных для одновременных и согласованных действий на противоположных пунктах и направлениях театра войны с горцами. Как свидетельствовал К. К. Бенкендорф: «Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий – это целая армия»[189 - Там же.].
Главная квартира войск и местопребывания М. С. Воронцова располагалась в станице Червленной, где «не было ни одного почти дома, который не был занят приезжим постояльцем; все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизною впечатлений и ощущений.
Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления…»[190 - Дондуков-Корсаков А. М. Указ. соч. С. 435.].
Граф М. С. Воронцов объехал Линию, попутно обсуждая запланированную экспедицию с линейными командирами разных рангов, сообразуясь с предстоящими ему действиями. Но после встречи с генералом Р. К. Фрейтагом и князем М. З. Аргутинским он начал терять уверенность в успехе похода в горы.
Своими сомнениями он поделился с военным министром А. И. Чернышевым, которому писал в мае 1845 г.: «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно, прежде, чем вновь приняться за устройство передовой Чеченской линии, было противно моему мнению, как не согласны с ним здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но я откровенно говорю здесь всем, что это также и мое мнение, что неблагоразумно избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего. Если Богу неугодно будет благословить нас успехом, мы все-таки сделаем наш долг, не будем виноваты и обратимся к методической системе»[191 - Цит. по: Кавказская экспедиция в 1845 году. С. 221.].
М. С. Воронцов, не желая открыто противоречить высочайшей воле, старался мягко предупредить Петербург о том, что столичные идеи и упования не находят отклика в кавказской армии. Несмотря на это, он, верный слову и долгу, выполнит все предначертанное ему, в этом не должно сомневаться, даже вопреки царящему вокруг несогласию: он с государем. Но, если все же не будет успеха, который в воле Бога, то после исполнения высочайшей воли он перейдет к иным действиям, сообразным местным кавказским условиям.
Сомнения, однако, не проходили и продолжали угнетать М. С. Воронцова по мере приближения сроков выступления в горы. Тяжесть ответственности перед императором и теми безмерными ожиданиями, которые были связаны так же с ним, М. С. Воронцовым лично, с его репутацией и прежней славой, тяжелым грузом давили ему на плечи.
Незадолго до начала экспедиции наместник снова обращается с посланием к военному министру, а через него, естественно, к Николаю I: «Повергните меня к стопам Его Величества, я не смею надеяться на большой успех нашего предприятия, но сделаю, разумеется, все, что будет от меня зависеть, чтобы выполнить Его желание и оправдать Его доверенность»[192 - Там же. С. 51.].
