скачать книгу бесплатно
Он воздел кверху палец:
«Бесы всегда на страже, понял! Подстерегают… А ты у нас даже не крещенный… Хоть бы свою, еврейскую веру принял – какая-никакая защита».
Додик боялся и слушал. Сущность христианской религии от него начала ускользать, но говорил Гак все внушительней и внушительней.
«Подстерегают, – гнул он. – Вся жизнь – это прение. Главное – не оступиться».
Это напомнило Додику Гуню-сатаниста с его «главное – не волноваться», но, стыдливо глотнув еще водки из стакана, он неожиданно расслабился. На этот раз его только ожгло, но уже не протрясло.
Под конец посиделок Гак слез с темы бесов и опять заговорил о чем-то внутреннем, но Додик уже перестал понимать. Глаза его закрылись сами с собой.
«Ты смежил веки! – объявил торжественно Гак. – На тебя нисходит покой…»
Додик с большим трудом приоткрыл чуть глаза, и увидел, как его друг достал из-за ворота крестик, поцеловал его и прослезился. От этого зрелища Додик окончательно окосел и «веки смежились» накрепко.
Тогда Гак бережно перенес его на матрац, постеленный на полу, укрыл одеяльцем, а сам рухнул на диван у стены и вскоре заснул.
Но Додику не спалось, хоть глаза и были закрыты. Выпитое совершало свои эволюции у него в животе. Оно кружило и кружило, образуя немалый водковорот. Додику то становилось невыносимо тоскливо и дурно, то он погружался в недолгое, и вовсе не плодотворное забвение. Наконец, водковорот так основательно все перемешал, что Додик понял: ему нужно в ванную. Однако в комнате прямо напротив спала призрачная бабушка Гака, и Додику было стыдно ее будить. И еще ему было неловко, словно он потерял невинность – в первый раз ему хотелось тошнить не по каким-то таинственным причинам остро духовного содержания, а от пошлой, широкорастространенной водки. В тоске и печали он начал плакать, а потом заметил нечто в темном углу комнаты и задрожал. Нечто было похоже на рисунок светящимися зелеными чернилами: голова бородатого человека. Нарисованный светящийся рот издевательски ухмылялся.
«Бес!» – как-то сразу понял все Додик и сделал попытку приподняться. До какой-то степени это удалось, но даже сесть он не смог: страшная сила вжимала его обратно в матрац. Уже и позыв в ванную сам собой отступил. Додик понял, что хотя он и не крещеный, и даже не в своей еврейской вере, но в таинственную войну высших сил его уже как-то включили. Или это нападение на Гака, а тот тихо спит?
Додик захотел предупредить друга, но тут светящийся рисунок приблизился к нему. Стало так страшно, что думанье само собой прекратилось. Даже очередной цикл водки в желудке не смог его отвлечь: он закрыл глаза и в ужасе стал ожидать, что же будет. Потом чуть приоткрыл веки: зеленое-бородатое маячило снова там, где появилось, в углу. Тогда Додик вспомнил: есть другой, «красный угол»! Защита!
С большим трудом он перевернулся на живот – тот угрожающе забурчал – и обратил взгляд туда, где как он знал, висела полочка с образами на полотенце. И каков же был его ужас, когда знакомая зеленая физиономия обнаружилась там! Она фосфоресцировала так ярко, что можно было разглядеть все детали икон. Додик обречено подумал, что, скорее всего, он пропал уже бесповоротно, но побороться все-таки стоит. И самым действенным способом этой борьбы, как ему представлялось, было бы пробудить мощного Гака. «Проводник-репродуктор» должен был как-нибудь решительно помолиться или хотя бы выдать ему крест для защиты.
Однако сил уже не было. Зеленая физиономия издевательски расплывалась. Гак довольно храпел на диване. Часики тикали. Где-то далеко, в районе спасительной ванной с лампочкой яркого-яркого света, ворочалась старая бабушка. Пахло столярным и костным клеем и водкой…
Утром Додика разбудил удивительно свежий Гак.
«Вставай! – вопил он разухабистым голосом, – холодный душ и пробежечка!»
«Гак, – сказал жалобно Додик, боясь потревожить свое внутреннее содержимое. – Гак, ночью я видел зеленого беса. Это была голова в том углу…»
Гак жадно выслушал, не перебивая. Додик все рассказал и прибавил:
«А ты все спал и спал, а сам говорил, что все время настороже и сражаешься с ними… Я хотел у тебя крестик спросить, а ты спал…»
Тогда Гак нравоучительно произнес:
«Э, Дав, тут крестик ничему не поможет! Крестик – не от него, понял? Крестик это так, для тебя!»
Опять Додик ничего не понял, кроме банального: пить водку больше не стоит. Но некая томительная тяга к православию у него все же осталась.
Когда наступили летние каникулы, Гак торжественно уволился из грузчиков и пригласил Додика к себе, опять не на дачу, а в квартиру. На этот раз не было ни только родителей, но и бабушки, однако, присутствовал некий румяный, лысый, крепенький человек лет двадцати пяти по имени Памфил. У него был лоб молодого бычка и розовые девичьи уши. На весь окружающий мир он глядел обвинительно и беспристрастно.
«Мы едем искать отца Савватия, – объявил Гак. – Хочешь с нами?»
Додик закивал. Ему было интересно.
Человек Памфил оказался художником. Он грустно сказал:
«Есть мнение, что в связи с общим заговнением жизни и искусство должно повернуться хрен знает куда. Это в корне неверно!»
Он сурово пожал Додику руку.
«Когда смысл картины есть тебя огорчить, расчленить и обидеть, измарать все самое светлое… – продолжил он с еще большим подъемом, – это совсем не искусство, а искус и жопа! Живописи мы противопоставим иконопись! Вместо заговнения жизни мы будем писать светлые образы!»
Дальше обнаружилось следующее. Овладев за несколько лет техникой писания светлых образов, Памфил столкнулся с озадачивающим противодействием некоего батюшки. Вначале батюшка благословил. Потом стал ворчать о каноне. И, наконец, разозлил Памфила совершенно, обозвав реформатором, мазилкой и чуть ли не обновленцем.
Тут Памфилу и подвернулся под руку ретивый Гак, и вместе они быстро выяснили, что где-то в северных лесах, неподалеку от одного известного монастыря живет полу-отшельником иконописец Савватий. Про него говорят очень многое, но важно, что святость его несомненна, и что он тоже пишет иконы, и как-то так, что не все священники и епископы его одобряют.
Додику все это очень понравилось. Он загорелся желанием повидать настоящего святого. Он даже немного заскулил от восторга, на что «почти обновленец» Памфил скривил рот.
«Ничего, ничего, – поспешил его успокоить Гак. – Мы с Давидом с детства знакомы. Не подведет».
Это «знакомы», и особенно «Давид» немного кольнуло Додика, но он решил, что православным людям так полагается разговаривать: торжественно и без особенных нежностей. А в том, что Памфил настоящий православный, он не сомневался.
Они доехали на поезде до города, оттуда на автобусе – до монастыря. Додику ужасно хотелось пожить в палатке и чего-нибудь съесть из кастрюли, переделанной мамой Галей в котелок. Однако деловитый Гак, переговорив со степенным пузатым монахом, выяснил, что за рубку поленницы дров им запросто предоставят на троих свободную келью. Пока Гак с Памфилом ухали с топором над дровами, Додик понуро шлялся по огромному огороду, пугаясь бородатых мужчин в длинных одеждах, которые неожиданно выскакивали из-за грядок. За колку дров им, кроме кельи, еще досталась кастрюля грешневой каши, миска кислой капусты и полбуханки свежепеченного хлеба. Запах всего этого, уютно распределившись по келье, так и не ушел за целую ночь.
«Хорошая жизнь, здоровая жизнь, – начал рассуждать художник Памфил, когда все уложились по лавкам, в синтепоновые, свежекупленные спальники. – Монастырская жизнь самая полезная для христианского организма. Вот только прение велико. И соблазны», – он заохал.
Гак позевал и сообщил, что степенный пузатый монах знает отца Савватия, и объяснил, что найти его очень просто.
«Потому что и люди здесь все простые, и каждый всех знает! – обрадовался Памфил продолжению темы. – Не то, что в миру…»
Он немного подумал и сообщил лично Додику:
«Вот еврею в монастыре все до фени. Никакого спасения».
Гак в темноте угрожающе засопел. Непонятно, что он думал о евреях вообще, но давать в обиду Цыпленка не собирался.
«Особенно тем, которые дров не кололи. Всегда так», – развивал тему Памфил.
Он неожиданно осерчал.
«Не, я понимаю, что он твой друг. Но, ты, Гаков, нянчишься… Вот мы все евреев баюкаем… Еще песенку ему спой… Все мы нянчимся! А страна… Страна в жопе!»
Памфил так разволновался, что вылез из спальника, и стал чиркать спичками. Гак угрюмо слушал. Памфил зажег свечку и продолжил свои разглагольствования.
«Все угасает… Самолеты вон падают каждый день… Кладбища разоряют… Утечка мозгов… Твои, между прочим, Давид, и текут…»
Памфил показал руками, как падают самолеты, и – волнообразными движениями – как утекают мозги.
Додик покивал, не понимая толком, какая связь между самолетами и мозгами, и куда же последние могут течь.
Памфил же, словно желая отвлечься от скорбных мыслей, и немного проветриться, подошел к узкому окошку, и открыл форточку.
«Во! – крикнул он слегка приглушенно. – Смотри, это не бес?»
Додик вздрогнул. Гак, обрадовавшись смене тяжелой еврейской темы, тоже соскочил на пол. Они стали вглядываться в темноту и рассуждать на пару.
«Ну, как-то дико неприятно смотреть… – объяснял Памфил. – Слушай, шевелится. Надо молитву, что ли, прочесть».
Видимо, от волнения, молитва у него не пошла. Додик тоже подошел к окошку, протиснулся под локтем Гака, и они стали смотреть все втроем. На полпути к огороду маячило нечто белое, отдаленно похожее на человека. Но на какого-то пушистого, безголового, и страшного.
Гак все же сумел внятным голосом прочесть «Отче наш». Памфил подпевал. Белая фигура не исчезала.
«Как же здесь может быть бес? – осмелился уточнить Додик. – В монастыре?»
«Э-э-э, – тоскливо протянул Гак. – Вокруг монастыря всегда нечистая сила копится, это известно».
«От зависти», – подтвердил Памфил, который, вероятно, в виду общей беды, слегка помягчел по отношению к евреям вообще или к Додику в частности.
В окно он уже не смотрел, а сел обратно на свою лавку, нюхнул воздух и задумчиво предположил:
«Может, нам чудится, может, капуста перебродила?»
«Может, это монах… ну, погулять вышел?» – в ответ высказался Гак.
«Такой мохнатый?»
Они еще так порассуждали минут двадцать. Додик, убедившись, что загадочная фигура, если и шевелится, то только чуть-чуть, и, на первый взгляд, к ним никакого интереса не проявляет, успокоился, и тоже вернулся на лавку. Он еще немного послушал спор, а потом плавно уснул, словно всю жизнь только и делал, что ночевал в монастырских кельях.
Наутро выяснилась постыдная правда: мохнатый бес предстал перед всеми троими как тулуп, наброшенный на старый пень.
«Во, монастырь! Довели страну… тулупы валяются…» – завел свое Памфил, а Гак помрачнел.
Ночное происшествие настроило всех на недоверчивый лад. Боясь заплутать, Гак повел их по словам степенного монаха столь осторожно, что они как раз и сбились с пути. Настолько, что пришлось даже ночевать в лесу. Памфил опять попрекал Додика желанием въехать в рай на христианском горбу, воспевал радость труда и в результате палатку ставили вместе, но целый час. Комары, не привыкшие к такой роскоши, кусали их жадно и торопливо. Лес вздыхал, словно грезил о чем-то прекрасном и далеком.
Додик расчесал до крови обе щеки и задумался о других насекомых, как-то клещах, скорпионах и даже змеях. Спать в келье на лавке ему понравилось больше, чем в палатке на лапнике.
Наутро Гак, словно опомнившись, уверенно указал им одну малозаметную тропку. По его мнению, именно такие, заросшие, непроторенные тропинки, и должны вести в святые места. Они еще чуть побродили. Причем Додик не шел, а честно тащился, сгибаясь под рюкзаком, и совершенно забыв, что он тут делает, среди комаров и насупленных пилигримов. Но час спустя Гак наткнулся уже на просторную, двухколейную дорожку, проложенную прямо по траве, через лес. По дороге, определил Памфил, проехали совсем недавно.
Еще через полчаса они увидели, кто проехал. Чуть углубившись в кусты, на дорожке стоял замызганный «жигуленок», из которого раздавались неясные голоса. Мужской басовито ворковал, но в нем проскальзывали угрожающие интонации. Самым частым словом в ворковании было: «сымай». Женский был пронзительный и недовольный. «По носу, по носу!» – толковал этот голос. Потом женщина завизжала, уже совсем возмущенно.
«Ага!» – провозгласил Гак и подбежал к машине.
Его решительно не заметили. Он постучал, а потом, сурово выпятив челюсть, резко распахнул дверцу машины. Тут же наружу вывалились девушка в сарафане и в полусдернутой вязанной кофточке, а также носатый и долговязый парень, который за эту кофточку держался и продолжал ворковать. Заметив Гака, он, быстро переступая ладонями по девичьему животу, втянулся обратно в автомобиль и поднял стекла. Додик, который тоже приблизился, разглядел, как парень прижался лбом к стеклу, с выражением грусти и какой-то привычности на лице. Словно не в первый раз и, увы, не в последний, как только он преступал к куртуазному приключению посреди дикого леса, кто-то докучный являлся из чащи, и делал так, что он выпадал из машины. Нос у парня был велик, почти как у Додика, но с хохляцкой прозрачностью на хрящах.
Девушка между тем встала, оправила свою кофточку и протянула Гаку ладошку.
«Здравствуйте!» – сказала она бодро и весело.
Гак пожал руку и начал стесняться. Девушка была симпатичная. Правда, с лица ее не сходило выражение некоторой благодатной приподнятости. В ожидании грядущих чудес она все время подносила руки к лицу, то ли намереваясь восторженно помолиться, то ли удивленно обнять саму себя за плечи. У нее были белесые волосы и широкий лоб, как у Памфила.
«Приставал?» – спросил тот солидно, подбредая с видом вождя могучего племени, который выслал разведчика, уже выслушал его подробный рассказ, а теперь, на закуску, расспрашивает «языка».
Девушка неясно мотнула головой и затараторила:
«Меня отец наш послал, до автобуса, чтобы узнать, когда книжки-то привезут, так я к этому села, и говорю, денег нет, ты так подвезешь? Он, дурак, говорит, так подвезу… А книжек не привезли. Меня Поля зовут».
Потом она опустила взгляд на свои босые ноги и возмущенно воскликнула: «Так остались там туфелки! Пусть он туфелки тоже вернет!»
Памфил лениво бухнул ногой по машине. Стекло тут же съехало вниз и на землю вылетели туфельки. Потом парень высунул голову, сплюнул в траву и с вызовом оглядел всех стоящих. Гак насупился, а потом нагнулся поближе к Поле, и доверчиво сообщил:
«А мы отца Савватия ищем… Того знаменитого».
Девушка засмеялась, надела туфельки и рассказала, что до знаменитого отца Савватия совсем недалеко, она же к нему возвращается, и сейчас она их проводит.
Так они пошли уже вчетвером, и Додик снова тащился, сгибаясь под тяжестью рюкзака и снова вспоминал о комарах, укусы которых неожиданно зачесались опять, а Памфил с Гаком шли по обеим сторонам от Поли и все ей поддакивали.
Лес неожиданно кончился, и перед ними открылся большой холм, к склонам которого лепились избы и даже двухэтажные домики.
«Вот тут», – Поля указала на избу с самого края села.
Изба была самая обыкновенная, правда, окна украшали резные наличники. Вокруг росли лопухи, стояли чахлые яблони, а у крыльца окунал голову в бак с водой рыжий парень в больших сапогах. Сразу за избой виднелась деревянная церковь с высоким шатром. На середине шатра висел, держась неизвестно за что, худой мужик и что-то тесал топором.
«Сергей Александрович, – сказала Поля почтительно. – Это он отца Савватия сюда пригласил. Он гробовщик. Церковь срубил почти что один».
Памфил набычился и быстрым шагом пошел к крыльцу.
Гак уважительно посмотрел на церковь с висящим гробовщиком и подал руку Поле. Она хихикнула, пожала ее и встряхивая волосами, побежала по тропинке куда-то вглубь села.
«Вы у Григория сперва спроситесь! – крикнула она на прощанье. – Храни вас Бог! Спасибо!».
Памфил уже оторвал парня в сапогах от купания.
«Можно», – сказал тот громко и пошел в избу.
Их пригласили внутрь. Свалив рюкзаки на крыльце, они последовали за Григорием в сени, а потом в единственную, просторную комнату. Все здесь было уютное и покойное, располагающее к долгим, вдумчивым разговорам: шкафчик, буфет, столик, длинная лавка, занавески на окнах. В маленьком креслице за столом сидел довольно пузатый старик в черной рясе и пил чай. Когда они зашли, и Памфил с Гаком перекрестились на иконы в красном углу, старик встал и поклонился.
«Чаю хотите? – спросил он. – К нам сушки такие замечательные завезли!»
Додик принялся всматриваться в старика, а Памфил сразу приступил к делу.
«Отец Савватий, мы насчет иконописания».
Старик замахал руками и, как-то приплясывая, обошел стол, освобождая им место на креслице, а сам сел на лавку, поближе к буфету. Тихо себе напевая, он достал из буфета красивые чашки и нагнулся, ища что-то на самой нижней полке.
Памфил плюхнулся в кресло и засопел. Додик приготовился, ожидая, что сейчас все заведут этот вдумчивый, протяжный и непременно мудрый разговор на духовные темы, а он тихо послушает. Еще он чуть-чуть опасался, не потянет ли его на обычное «антиобщественное поведение», и поэтому устроился на лавке поближе к выходу. Однако вышло все удивительно не так, как Додик ожидал. И даже не так, как он опасался.
«Как же я могу вам сказать?» – выставив на стол сахарницу и помолчав, спросил старик.
«В Москве…» – начал Памфил и умолк.
Отец Савватий посмотрел на него довольно ехидно, снова вскочил и подбежал к окну.
«Пишем, пишем помаленьку, – сказал он бодрым голосом и засмеялся. – Хорошо!»
