скачать книгу бесплатно
Она разразилась ведьмовским хохотом. Груди сами, без помощи рук, издевательски заколыхались. Гак обиделся.
Все остальные были в мантиях. Гуня – в своем черном плаще. Он и начал таинственную церемонию. Сперва он проорал в черное небо какие-то рокочущие слова.
«Между прочим, это иврит, – прошептал Додику Гак. – Ну, еврейский язык».
Звучал еврейский язык довольно дурацки, и Додику стало грустно.
Потом Гуня сказал:
«У нас сегодня… – тут он прервался, чтобы сморкнуться. – сегодня… день. Не волноваться!» – строго сказал он в небеса и умолк.
Инициативу перехватила грудастая рыжая Даша.
«У-у-у!» – сказала она и начала ритмично раскачиваться. Остальные тоже закачались, но только без «у».
«Крови!» – вдруг взвизгнул кто-то неопознаваемый из них, то ли мужчина, а то ли женщина.
«Черной крови!» – подтвердил кто-то другой, гораздо мужественней.
«Астарот, Вельзевул, Бафомет…» – скорбно забормотал сатанист Гуня.
Даша схватила из костра пылающую ветку и зачертила ей в воздухе сначала круг, потом треугольник, а потом какие-то неопределимые фигуры. Гуня тоскливо сплюнул на землю. Тут все и замерли. Даша отбросила ветку, хлебнула чего-то из черной пластмассовой фляжки и стала поочередно оглядывать всех стоящих мрачным взглядом. Гуня затопал ногами. Даша уперлась взглядом в Додика, извлекла из складок плаща огромный кухонный нож и вручила ему.
«Ты».
Додик не шелохнулся.
«Ты!»
«Чего это я?» – спросил он с подозрением.
Гуня сказал еще что-то рокочущее небесам, словно бы сомневаясь. И вдруг они ответили дальним громом!
Даша откинула капюшон и с угрожающим видом шагнула к Додику.
«Режь! – закричала она. – Чер-рной крови!»
Додик перепугался. Кто-то неопознаваемый подхватил Максимыча и стал устраивать его на колоде. Петух молча отбивался.
«Зачем же мне резать этого петуха?» – рассудительно спросил Додик-Цыпленок.
Даша страшно зарычала. Обладатель мужественного голоса плеснул чего-то в огонь, отчего тот взвился вверх ярко-зеленым. Гак подскочил к Додику, схватил из рук ведьмы нож и решительно пошел к колоде. Его перехватили и оттащили.
«Он!» – проревела ведьма, указывая на Додика. У него задрожали колени. Гак отдал нож одному из нападавших.
Петух вырвался и, клокоча, пропал в кустах. Гуня бросился вслед. Даша всунула нож в окаменевшую горсть Додика. Все замолчали и застыли. Неожиданно из темноты донесся горестный, предсмертный вопль Максимыча, и вскоре появился Гуня. Петух свисал головой вниз у него с дрожащих рук.
Гуня что-то объяснил вверх. Грома не последовало.
«Опять не удалось», – презрительно объявила Даша, будничным жестом отобрала у Додика нож и отсекла мертвому Максимычу голову. Додика вырвало. Гуня заплакал, и Гак увел их обоих домой.
Больше к сатанистам Цыпленка никто не водил. Но, не прошло и недели, как Гак пристрастился к «экстрасенсорным наукам». Он принес к Додику несколько паспортных фотографий разных людей. Все карточки были с разными дефектами – как он объяснил, иначе бы их ему не отдали.
«Сейчас я положу их мордами вниз, – сообщил он торжественно. – А потом ты увидишь».
Он положил. Закрыл глаза и стал водить над фотографиями дрожащей, огромной ладонью. Пару раз облизал языком пересохшие губы. Додик с интересом наблюдал.
«Значит, так, – объявил Гак минут через двадцать, и ткнул пальцем в „спинку“ одной фотографии. – С этим фруктом контакт лучше всего. Я скажу, а потом мы вместе увидим. Это мужик, лет сорока, холостой и больной. А-па!»
С фотографии на них глядел действительно, скорбный толстошеий мужчина. Гак победительно покосился на Додика.
«А я так смогу?»
«Тут, перво дело – контакт. Слушай, что они говорят… Тренируйся!» – и Гак пошел на кухню курить. Там он вступил в какой-то длительный спор с бабушкой Серафимой, а Додик остался колдовать над фотографиями.
Ничего у него не получалось. С самого начала фотографические персонажи упрямо отказались входить с ним в контакт. Он не просто водил рукой над карточками; отчаявшись, он переворачивал их, и, зажмурив глаза, терпеливо тискал гладкий картон. Он даже клал их на вспухшие от тоски веки. Ни толстощекий мужчина, ни две девчонки с косичками (обе моргнули, отчего, верно, фотографии и забраковали), ни развеселый бугай, через морду которого прошел, будто шрам, толстый волос, налипший на пленке, не даже седой старичок с сочувственным взглядом (у него по щеке расплылось желтое пятно проявителя) ничего о себе не сообщали. Они упрямо молчали. Одна только тетка в очках и нелепом бурнусе вроде бы, на секунду, оттаяла и что-то просигнализировала несчастному Додику. Но он с перепугу перепутал ее с бугаем.
Гак вернулся и сходу расколол старичка. Потом он хихикнул и предложил Додику тренировку попроще: определить, какого пола лицо уткнулось в лакированную доску стола. Он очень путано объяснил, что сигналы будут четко разниться. Однако сам дважды ошибся. А, разозлившись, предложил бросить эту белиберду. Вспотевший от усилий Давид с ним легко согласился.
Гак удалился. В дальнейшем его эзотерические достижения стали чередоваться с загадочными романами. О своих девушках он повествовал Додику достаточно скупо. Все больше напирал на их многочисленность и неадекватность поведения.
«Леля такая… – рассказывал он. – Юмористка. Лежим, значит, и я заснул. Вдруг ночью, в темноте, она как раз! Мне тапком по морде… Я ей: чего? А она: извините, не знаете, как проехать к гостинице Россия? Оказалась лунатичка… Будущий математик».
Но он приходил еще много раз, учил Додика со внушением водить рукой по стене, упираться взглядом в спичечный коробок, гипнотизировать муравьев, тараканов и божьих коровок. В конце концов, это надоело обоим. Додик смущенно подозревал, что все это – как-то не то. «Репродуктор» сопел и изыскивал новые тропы.
«Слушай, – сказал он однажды, решительно закурив сигарету, вытащенную у родителя из пальто. – Слушай».
Додик приготовился слушать, на всякий случай подсев поближе к раковине – они совещались на кухне, пока старшие Гаковы «занимались копейкой».
«Помнишь, как мы ездили к Гуне? И как Максим Максимыча…? Опыт, да?»
Додик поежился, но ничего не сказал. Гак заявил:
«Все эти курочки и петушки – чепуха. Нам надо увидеть, как у людей».
Додик испугался.
«Есть у меня один санитар, – продолжал разглагольствовать Гаков. – Он обещал взять нас с собой, когда жмурик наклюнется».
Додик уныло кивнул.
«Только условие: когда копытиться будет, чур не визжать!»
Додик снова кивнул и оставил голову склоненной к плечу. Предприятие ему не очень-то нравилось.
Санитар прорезался скоро. Он был чьим-то братом. За ними заехала «Скорая помощь», и под удивленными взглядами дворовых старух они в нее погрузились. Санитар был очень мрачен. Судя по Гакову, он считал, что и Додик окажется представительным.
«Куда я вас дену на станции? – орал он возмущенно. – Ну, мой сегодня в загуле, а другие врачи?»
Гаков пожимал плечами. Додик грустил.
Но сидеть на станции им не пришлось. Откуда-то позвонили, санитар ворвался в подсобку, где они хоронились, стремительный как ураган, и сияющий, как начищенный апельсин.
«Есть один! Верный случай!»
По дороге – шофер неодобрительно косился на двух малолеток в белых халатах – он рассказал, что они едут «по сердцу». Пациент очень старый.
«Так что взвешивайте на здоровье душу, – закончил он радостно. – На здоровье!»
У Додика клацали зубы. Он и не знал, что они едут взвешивать душу. Гаков распрямил свои плечи, задев при этом какое-то оборудование в машине, как будто он готовился поднимать большую тяжесть.
Им открыла сухонькая старушка с заплаканными глазами.
«Практикант и санитар, – бросил ей чей-то брат, указав на Гакова с Додиком. – Я – врач. Где больной?»
Они протиснулись в огромную комнату, стены которой покрывали уютные, мохнатые ковры. На большой железной кровати лежал пожилой одутловатый мужчина в очках и с зеленоватым лицом.
«Профессору стало лучше», – мягко сказала старушка, моргнула и пошла готовить чай.
«Ну-ну, сейчас проверим».
Пока санитар раскладывал на стуле свой чемоданчик, Додик с Гаковым, не отрываясь, глядели в лицо профессора. Проходя мимо них в ванную мыть руки, санитар встревожено пихнул Додика локтем – наверное, боялся, что он завизжит. Они остались одни с пациентом.
Старичок лежал на высокой подушке и жалко кривился, силясь хоть чуть-чуть улыбнуться.
«Да-а-а», – сказал Гаков потерянно. Он побледнел и отвел глаза от старичка. Додик смотрел, склонив голову на бок и часто мигая.
«Какой молоденький…», – сочувственно произнесла старушка, возникнув рядом с ними, и покачала головой.
Додику на глаза стали наворачиваться слезы. Санитар в ванной гремел мыльницей и напевал что-то веселое.
«Может, пойдем?» – прошептал Гаков.
Старичок уловил их испуганные взгляды и попытался еще улыбнуться. Тут Додик не выдержал. Он, мелко перебирая заплетающимися ногами, подбежал к кровати, плюхнулся на колени, и, схватив старичка за руку, вытянул шею.
«Сов-сем маль-чик», – выдавил тот.
«Вы не умрете? Вы будете жить? – затряс его Додик за руку, – будете? Скажите!»
Слезы текли настоящим ручьем.
Профессор посмотрел на него, явно стесняясь, что может умереть на глазах у такого юного существа. Он попытался взбодрить этого странного практиканта, залихватски кивнул и произнес:
«Буду… жить».
Тут Гаков захлюпал, издал странный стон и бросился вон из квартиры. Додик, погладив напоследок руку профессора и извинительно покивав, побежал вслед за ним. По дороге он наткнулся на санитара.
Больше они такими делами решили не заниматься. Тем более что санитар-чей-то-брат устроил Гакову страшный разнос. Но сказал, что профессор не умер.
Глава 3. Свет невечерний
Гак недолго оставался в бездействии. В переходе метро он встретил баптиста с бархатным голосом и в бейсболке, получил Библию и был потрясен открывающимися перспективами обращения в веру. Додику он объяснил, что неожиданно ощутил весь дремучий и тягостный грех своей предшествующей жизни. Потом он усомнился в баптистской Библии, такой глянцевой, тонкой и откровенно американской. Гак нашел надежный православный храм, и пошел выяснять, а можно ли это читать.
Однако грустный батюшка в храме про баптистов ничего не сказал, а покачал головой и промолвил:
«Пора вам воцерковиться…»
Так Гак и вступил на путь христианства. Первые дни он вел с пути подробные репортажи для Додика. Рассказал, как сначала побыл оглашенным, а потом неспешно и правильно катехизировался. И, наконец, был крещен.
Началась у него таинственная жизнь духа. Параллельно у него развивалась другая – он устроился на денежную работу, все-таки грузчиком, но уже на вокзале. Он решительно переименовал Додика в «Дава», по имени заграничного шоколада. И неожиданно стал сильно пить.
«Это искус такой, – объяснял он севшим голосом Додику в теперь редкие встречи. – Не согрешишь, не покаешься. Скоро сам поймешь».
Додик не понимал и водил носом из стороны в сторону, ощущая гаковский «искус» по запаху.
Прошла зима и даже май, а Гак все не торопился делиться с ним теми истинами, что почерпнул. Додик закончил восьмой класс, и по настоянию всей семьи, решил продолжить образование. Гак к этой идее отнесся скептически.
«Ладно, – сказал он. – Еще два года ты настоящей жизни не понюхаешь. Всей ее скорби. Но просветить тебя я все-таки просвещу».
Он привел Додика к себе домой. Никого там больше не было, только гакова бабушка, которая время от времени появлялась в дверях, как пухлый призрак в белом халате с цветочками. Она охала и тревожно, как выпь на болоте, спрашивала:
«Внучек, а я чайник ставила или не ставила?»
Гак сурово молчал.
«Спасибо, внучек», – говорила старушка, чем-то утешенная, и уходила, чтобы придти через десять минут с тем же вопросом.
Гак усадил Додика за верстак, налил ему чаю, а перед собой выставил бутылку водки. Миска горчичных сушек была у них на двоих. Вначале они сосредоточенно пили, каждый свое. Додик боялся даже лишний раз брякнуть ложечкой, чтобы не спугнуть момент гакова откровения.
«Вот, гляди, Дав, – указал, наконец, Гак на дальний угол своей комнаты. – Это красный угол. Там, видишь, иконы».
Додик почтительно обозрел. Иконы были красивые.
«Внутренний свет», – возвестил отчетливо Гаков и умолк, пристально вглядываясь в подопечного.
Додик старательно показал, что намерен прилежно впитывать мудрость: он сложил по-школьному руки и склонил голову вправо. Тогда Гак шевельнул широким плечом и стал излагать внушительным голосом.
Были упомянуты греческие исихасты с их христовой молитвой, Андрей Рублев, Серафим Саровский, и особенно – благодатные оптинские старцы. Гак постепенно покрыл верстак тоненькими брошюрками на буроватой бумаге, пропахшей чем-то томительно-сладким. Додик узнал про египетских пустынников и молчальников, выслушал долгий отрывок из «Луга Духовного». И при этом он с радостью отмечал, что никаких обычных позывов не испытывает. Желудок благодушно переваривал сушки. Глаза не выпучивались. Икота не била и даже кадык не играл. А уж как ему было все интересно! И главное, Гак периодически толковал о внутреннем восхождении к свету. Тут-то Додик и возомнил, что, наконец-то, встретил что-то глубокое, важное и ему предначертанное. То самое, о чем неясно грезилось со времен фотоподвала и зеркала.
А потом почему-то Гак стал настаивать на том, чтобы Додик с ним выпил.
«Иначе, – утверждал он, – ничего не воспримешь».
Додик уныло пригубил отвратительной водки. Все существо его содрогнулось, дыханье перехватило, горло ожгло, и глаза заслезились. Он кашлянул, а Гак крепко шлепнул его по спине.
Сам проводник после третьего стакана, выпитого целиком, завел речь о страшном.
«Каждый должен выбрать, с кем он, с Богом или с… – он перекрестился, – с врагом. Бесы!»
