Укатанагон и Клязьма

скачать книгу бесплатно


– Ребенок-рецидивист, который хотел тебя укокошить! И почти что сделал это! И ты на нём хочешь жениться! Я в восторге! Это пиздец просто!

Он повернулся к Китри и сказал подчеркнуто мягко:

– Укокошить, Китри, это такое старинное жаргонное слово, означающее «убить каким-нибудь древним инструментом», например, проткнуть лёгкие ломом, ударить топором по голове, или, например, взять и отрубить её лопатой, голову эту. Вот что означает – укокошить. Раньше нужен был инструмент, а сейчас партенка, хорошо продвинутая после апгрейда, может сделать это своими детскими ручонками. С мужчиной, который в два раза её крупнее, плюс кровавый садизм, который они исполнили с так называемой общей мамашей, Отчей нашим, иже еси в аду. И кто-то из этих садисток оправдывался перед Великим Балансером, что из разодранного и парализованного мужского тела что-то в этот нежный момент не то торчало, не возможно было выдержать, спазмы у него неправильно работают. Ты это видела, Китри?

Китри молчала, и Алекзандер рявкнул:

– Ты видела лужи крови, вырванный глаз и гениталии?! На девичнике!! Суки кровавые! Я тебя спрашиваю, ты видела?

– Не кричи, – ответила Китри.

– Извините уж пожалуйста, а ещё, что Великий Балансер не может правильно судить их поступки, он не может, потому что он скорее мужчина – Великий Балансер – и значит он за мужчин. Идиотки! Секта убийц!

– Говорю тебе: хватит кричать.

– А ты что молчишь? Я не прав? – развернулся к Паолиньо Алекзандер.

– Ну да, да. Ты прав. И всё же вот так вот получилось.

– И что у вас теперь будет?

– Да ничего не будет, она отказалась.

– Отказалась?.. Паолиньо! Или думает?

– Думает.

Алекзандер улыбнулся: – Она вся в раздумьях, Паолиньо, но она согласится – и это очень, очень опасно. Ты понимаешь? Ты рядом с убийцей, ты в опасности. Она, кстати, нас слышит?

– Возможно. Она девушка со многими талантами. Может играть и слышать наш разговор. Ещё сквозное видение – слыхал, что это такое? Тоже не хухры-мухры.

– Тебе надо всё это осмыслить, свои чувства. Они же хитрые, как дьяволы.

– Да, это тоже похоже, может быть очень хитрая.

– Кому тут рассуждать о хитрости? – крикнула Китри, – людям, которые два года распускали ложь, построили целый парк, подобрали фальшивых садовников к намеченным в жертву женщинам и провели гнусную мошенническую операцию?! Эти люди могут кого-то обвинять в хитрости?

– Ну да, вылавливали вас два года, искали, подбирали ключики, – сказал Паолиньо, – всё так, работа такая. А кто-то устраивал День Рождения, танцы, беседы, такая патриархальная семья со смиренными дочурками, предпочитающими старые добрые времена…

– Теперь, наконец, всё становится на свои места! – сказал Алекзандер, – вся эта хрень – дом, рояль, слон у ручья. Это при том, что она отказалась! Ты осёл! Ты попал под влияние. Ты соображаешь? Это прямая непосредственная угроза, я так считаю! Я должен сообщать об этом, извини. Чашка, кстати, твоя уже опрокинута – вот так.

– Я не подходила, – сказала Китри.

Паолиньо вздохнул и сказал: – Ты определись всё-таки, кто я, орёл или осёл.

– Ты осёл! Называть кого-либо орлом, как нам было указано присутствующим здесь высшим существом – это пошло. Он поднял чашку, увидел в ней остатки жидкости, поставил её на стол и накрыл крышкой.

Паолиньо немного съехал задом со стула и вытянул ноги: – Алекзандер, осёл хочет послушать, наконец, своего любимого Шопена.

Стёкла были открыты, и музыка полилась. Паолиньо пристально смотрел туда, в глубину гостиной, изредка только на секунду отвлекаясь и поворачивая голову в сторону сада, когда птицы вдруг повторяли отдельные ноты.

Ноктюрн до диез минор, посмертный, номер 20, прошёл, как проходит август. Август, который явился радушным и хотел бы быть лёгким, юным и капризным, но он не может, уже не может, он печален, ласков и душен, он пытается взлетать мелизмами, но только мучает всех: о, друзья, о, друзья мои, простите, я умираю… а вы без меня тут не грустите, не плачьте, оставайтесь жить, но только не грустите, умоля-аю, погрустите немножко, но не плачьте, наслаждайтесь, у вас впереди бесконечная золотая осень, я умру, а вы никогда, никогда мои милые, проща-а-айте…

Элиастелла закончила и сидела за роялем, опустив руки.

– Как здорово она играет-то, – сказал вдруг Алекзандер.

– Ты понял теперь, да? Ты понял наконец?! Вот так! Вот где суть! Моя птичка! Во всех, во всех классах животных есть ядовитые виды, вы знаете это? Во всех, кроме птиц! У таких развитых, как млекопитающие, есть яд, а вот у птиц нет! Вот так!

– Хорошо, мы поняли. И я тоже хочу сказать. Что я стесняюсь? Это просто глупо. Глупо стесняться своей любви к будущей жене. И я не буду больше стесняться, не буду! Понимаете, что это такое – любить женщину, которая тебя ненавидит?! Всё время ждать, чтобы забрать её на день из тюрьмы, терпеть её презрение и не знать, шутить для неё каждую минуту или плакать. И надеяться, и надеяться. Возвращаться домой растерзанным. Я не буду больше скрывать, я не хочу ничего плохого, я не хочу ничего дурного для неё, я хочу лучшего, только самого лучшего для неё. Поэтому я могу сказать: я люблю вот эту Китри. И я счастлив, да, что она будет моей женой. Не мужчиной, как было бы без меня, не чужим незнакомым и жестоким человеком, и не по принуждению, пусть она не врёт, а по любви, да, не с первого взгляда, да, не со второго, а в силу очень сложных обстоятельств. Но по любви. Да, пусть! Но она – я вам клянусь, и вы сами это увидите – она будет счастлива. Вот так! А я могу говорить, я могу делать глупости, я всё могу! Алекзандер подцепил что-то из лужицы варенья на столе и поднял на вилке: – вот, смотрите! Видите? Кое-у-кого, не будем называть этого любимого мной человека, у неё ну точно такая попка, я как-то случайно подсмотрел, не выдержал, да, просто один в один, мне стыдно, но я думаю об этом, Китри, абрикосик мой сладкий, я часто думаю об этом!

Китри и Паолиньо повернулись и уставились на него. Алекзандер переводил вызывающий и одновременно растерянный взгляд с одного на другого. Китри, глядя на небольшой жёлтый абрикос на вилке, с которого упала капля светлого варенья, вдруг хмыкнула, Паолиньо вслед за ней – и они оба покатились со смеху. Они хохотали и не могли остановиться. Паолиньо смеялся и говорил «а ещё про слона, а ещё про слона…», Китри от этого закатывалась ещё больше и тряслась, дёргая ногой и всклокоченной головой. Алекзандер, согнувшись, по-прежнему смеялся странным для его солидных габаритов тонким смехом с повизгиванием. Элиастелла вышла из-за рояля, подошла к решётке и внимательно оттуда смотрела на них. Насквозь почему-то не получалось. Она, немного повернув голову и сосредоточив взгляд, попробовала ещё раз – и тоже ничего. «Как у Китри, – подумала она, – первые потери». Сосредоточилась на ребёнке – да, девочку свою чувствовала по-прежнему хорошо: яблочко прозрачное, сердечко бьётся, зубки как точечки и уже сосёт палец – единственная её надежда вырваться отсюда…

– Я же «ха-а-хаа-ха», говорю же, в целом… если в целом – сплошная везуха, – смог, наконец, сквозь смех выговорить Паолиньо.

2. Полгода до того

– Красиво здесь, да?

– Да.

– Особенно эта клумба…

– Да.

– Вся аллея очень красивая.

– Да, очень, – она смущенно улыбнулась из-за своих односложных ответов.

«Отвечает так из-за того, что я зажат, – подумал Паолиньо, – нужно было сказать более эмоционально: весь городской сад, дорогая Элиастелла, фантастически красив! Хотя нет, “дорогая” говорить ещё нельзя».

– Извини за нескромность, Элиастелла, – сказал он, – но мне кажется, что весь этот городской сад фантастически красив.

– Не вижу тут никакой нескромности, – ответила она.

Скамейка стояла в просторной и глубокой нише, похожей на небольшую пещеру, образованную вьющимися растениями. Элиастелла, особым образом сконцентрировав взгляд, могла видеть основу – серые пластифицированные столбики и сетку между ними, для обычного взгляда совершенно не различимые под густо обвившими их цветущими растениями. Она знала, что на Паолиньо так смотреть нельзя ни в коем случае, это меняет состояние и проявляется в реакциях. Она запретила себе это с самого начала.

– А ты знаешь, что центральная часть парка сделана по образцу французских регулярных парков?

– Нет, а что это такое?

– Не знаешь про регулярные парки? Это здорово. Спасибо за такую возможность: я тебе сейчас расскажу.

– Ты что, садовник?

– Ну да, и садовник тоже, Китри спрашивала у меня, она что, не сказала тебе?

– Нет, она просто сказала, что ты… ну… похвалила тебя. Может, это ты и посадил этот парк?

– Хватит уже подшучивать, Элиастелла. Ты же знаешь, что мы его втроём сажали. Только про парки говорят «строили».

– Значит, ты хвалил свой собственный парк? Это очень мило, Паолиньо.

– Во-первых, я извинился за нескромность, а во-вторых, ты уже знала.

– Нет, я только сейчас поняла откуда такое искреннее восхищение.

– Вот это да! Это прямо укол какой-то! Да, я только и делаю, что хвалюсь и восхищаюсь самим собой. Твоей маме рассказал, Китри рассказал, вот теперь и тебе похвалился. Только прошу, никому об этом не рассказывай, я сам, сам расскажу, не лишай меня этого удовольствия. Жалко прям сейчас никого нет поблизости. Некому рассказать о себе!

Он выскочил из пещерки на дорожку парка и, оглядываясь, крикнул:

– Эй! Кому тут рассказать про клумбу? Боже, никого нет, некому слова живого сказать, а ведь прошло целых пять минут, и я уже не могу терпеть!

– Здорово, классно, – засмеялась она, – ладно, в целом, отбился. Но подозрений, однако, до конца не снимает, не расслабляйся, пожалуйста.

– Никому спуску не даешь, да, Элиастелла? Признайся.

– Не даю, да, – звонко и ясно ответила Элиастелла. – А кому нужно дать спуску? Кому тут дать поблажку, погладить по шёрстке и снизойти к слабостям?

Они рассмеялись вместе.

– Клумбы устраивал не я. Моя часть – это заросли, там, подальше, и некоторые животные. Малая часть, малая! Так что я хвалил не себя, а коллег. Аллеи тоже не мои, извините. Так что продолжаю с чистой совестью. Можно? О, спасибо! Этот парк мы построили, беря пример с французов. Это в Европе, на первом уровне живут такие люди – французы, и у них были парки, и всё там было симметрично, вдоль одной оси, центральной аллеи, деревья и кусты образуют прямоугольники или треугольники и подстрижены в виде разных фигур. А ещё расставлены скульптуры. Скульптур здесь нет, бюджет не потянул, а французские короли, которых бюджет волновал меньше, переняли это у итальянцев, своих соседей. Лоренцо Медичи Великолепный, такой знаменитый был дядя, жил в городе Флоренции и строил там парки и сады. Тоже, видимо, с бюджетом было неплохо. Итальянцы подсмотрели это, в свою очередь, у султанов, живших в пустыне и строивших там для себя и своих жен такие парки ещё до нашей эры.

– Вы все трое – султаны нашего времени, хранители культурной традиции всего человечества, да? И когда в бюджете появятся средства, ваши мраморные бюсты поставят на центральной аллее и каждому дадут по одной дополнительной жене. Или по две?

– Можешь смеяться, пожалуйста. Посредине парка, куда мы с тобой пока не дошли, там фонтан, отсюда слышно, если прислушаться. Ещё мы добавили заросли. И вот это как раз уже я. То есть, где заросли, где беспорядок – там я. Скромные такие джунгли, где вьют гнёзда разные весёлые птички. Ну, ты, конечно, всё про них знаешь. Имею в виду тропических птиц.

– Нет, не знаю, Паолиньо, – улыбалась она, – опять дурочка, опять ничего не знаю.

Паолиньо встал со скамейки:

– Может, пройдемся к фонтану, посмотрим? Алекзандер устроил его весьма необычно, тебе понравится.

– Нет, давай останемся здесь, и прости, если я тебя обидела, – она встала рядом и смотрела на него, моргая, немного снизу.

Элиастелла была красива той юной и острой красотой, которая быстро исчезает, оставляя лицу усталость, а фигуре – болезненную худобу, но сейчас эта ангельская хрупкость, чёрные прямые волосы, бледное узкое лицо и светло-голубая радужка длинно вырезанных глаз чуть не физически ранили его. Такая беззащитность – и такие колючки. Он вдруг, как-то неожиданно даже для самого себя, наклонился к ней и поцеловал куда-то между виском и щекой. Она прищурилась и внимательно посмотрела ему в глаза.

Он отвернулся и пробормотал:

– Ах ты, господи, что это я… Извини.

– Извинить, что ты это ты?

Он не смотрел, но голос у нее был холодный.

– Ну да, правильно сказала. Это был я. Глупая такая импровизация. Извини, больше не буду. Я тебе не говорил, что мне ужасно нравится твое имя?

Она помолчала и сказала:

– Резкие какие переходы, про имя что-то не припомню. Не подлизывайся.

– Значит, не говорил, только хотел. Ну, зато теперь вот сказал. И я бы подлизался, если б можно было повторить, но шансов, как я вижу, мало. Ещё я тебе не говорил, за каких животных я здесь в парке отвечал.

– Наверное, за слонов.

– Здорово. Как ты догадалась?

– Мне нравятся слоны.

– Какое совпадение, мне тоже! Обожаю! Бегают на своих тоненьких ножках, а потом взмахнут ушами – и полетели зимовать. За птиц, Элиастелла. Я везде отвечаю за две вещи: за беспорядок и за птиц.

– Прикольно, Паолиньо. Ты садовник и ещё орнитолог?

– Да, именно так, садовник-орнитолог, – настроение у Паолиньо упало, и он говорил теперь медленно и как-то грустно: – Мало кто понимает, какое это чудо – тропические птицы… я расселял тут этих птиц и довольно много об этом знаю. Конечно, скромности не хватает… опять похвалился. Может быть даже больше, чем ваш дядя Этатус.

Они продолжали стоять рядом в цветочной пещерке, пропускающей расщепленные и ослабевшие солнечные лучи. Его летучий поцелуй – так представлял Паолиньо – оторвавшись от её щеки порхает над ними из последних сил и сейчас окочурится в безвоздушном пространстве безнадежных ожиданий. Она молчала, а он не мог отодвинуться, потому что этим сразу разрушил бы это пространство, где ещё трепыхалось маленькое летучее существо. Он глядел поверх её головы, как будто его могло там что-то интересовать, на этих одинаковых цветущих лианах. Сейчас она опять выставит его балбесом, ведь понятно, что рассматривать там нечего. Но Элиастелла тоже продолжала стоять рядом и молчала, опустив голову.

– Что? – пробормотала она, – Этатус? Да, он не знает. («Ты с ума сошла? – резко прозвучало в голове у Элиастеллы. – Что ты говоришь? Как ты можешь судить, что Этатус знает, а чего не знает?! Эй, эй, Элиастелла!!» – «Ой, ой, ой, прости, Отча, – мгновенно ответила она, – отвлеклась случайно, всё-всё-всё, проехали-забыли»).