Дополнения

– По всему видно, что вот большой дом, где живёт их вождь, – проговорил Тафаки. – Кто-то войдёт и вытащит его оттуда. А этот человек скажет, как его узнать?

– Я пойду! – громче, чем надо, предложил Факатау.

– Нет, – ответил Тафаки. – Пойду я. Вождь за вождя. А когда я выбегу оттуда с ним, ты произнесёшь заклинание и подожжёшь дом. Ты брат того, за кого мы мстим, и твоё заклинание будет сильным.

С этими словами согласились. Они спросили пойманного человека, как можно узнать их вождя.

– Нашего вождя зовут Попорокева, и он обычно спит у большого столба, поддерживающего среднюю балку.

Тафаки взял верёвку и под взглядами своих людей так вошёл в дом

Внутри было тускло, и сидело много людей. Они разговаривали, негромко смеялись. Никто не обратил внимания на вошедшего, скорее всего его спутали с тем, кто был пойман. Все толпились вперемежку, и нельзя было определить, кто тут вождь. Люди сидели и стояли, некоторые увлечённо ели и пили. Может быть, они что-то празднуют или обсуждают. Может быть, это будничные сборы о результатах дня, о планах на следующий восход солнца. Их разговор не совсем понятен для того, кто не слушает, кто сосредоточен и напряжён. Около указанного столба никого не было! Никто под ним не спал, потому что никто вообще не спал.

Тафаки поёрзал немного, негромко посмеялся, чтобы не привлекать внимания излишней неподвижностью, и, как ни в чём не бывало, вышел.

– Под балкой никого нет! – злобно и угрюмо отругал он пленника. Он только что был перед врагом и ушёл незамеченным и невредимым – конечно он был взбудоражен от этого.

– У него только половина переднего зуба! – простонал ати-хапаи.

– Хорошо же, – сказал Тафаки и отрезал пленнику язык. Затем он отбросил верёвку, испачкал своё лицо и тело золой из потухшего костра рядом с домом, поднял верёвку и снова вошёл туда.

Ничего не изменилось. Так же тускло горел огонь

И тут Тафаки заметил, что в доме сидит ещё и жрец-таура очень старый и маленький, похожий одновременно на мокрую тряпку и обезьяну. Он сидел только в одной набедренной повязке. Костлявые руки и ноги с длинными пальцами были обтянуты бурой кожей, и обвисшие складки его дряхлого живота в полумраке напоминали присохшую грязь. Только огромные оттопыренные уши ещё казались живыми под тяжестью вдетых в них серёжек и оберегов.

Как только Тафаки заметил этого сильного жреца, имевшего право говорить с богами, тот и сам словно в ответ почуял чужака. Он поднял губы вверх, его нос наморщился, а полуслепые глаза сощурились. Жрец привстал, водя носом, принюхиваясь, и Тафаки не в силах был отвести от него взгляда, хотя и знал, что должен быть невозмутим.

– Подбавьте огня – здесь чужой! – громко и хрипло пробурчал жрец.

Ати-хапаи замолчали. Насторожились. В огонь подбросили ещё дров, и он разгорелся ярко. Все следили за носом жреца до тех пор, пока не заметили перепачканного сажей и потного Тафаки.

– Смотрите, какой черномазый! – вдруг воскликнул кто-то, и все находящиеся здесь люди громко и одновременно заржали так, что огонь заколебался. Напрасно в общем приступе гогота и насмешек жрец безошибочно указывал длинным пальцем на чужака и пытался образумить рядом стоящих мужчин. Тафаки заметил того, кто ему нужен: совсем недалеко от него стоял сильный человек и в его смеющемся рту – короткий сломанный зуб. Тафаки схватил верёвку, накинул её на шею Попорокеве и в неразберихе ринулся вместе с ним к выходу.

Когда же за ним выбегали другие ати-хапаи, люди Тафаки убивали их по очереди. Уже подожгли большой дом. Из других хижин тоже выскакивали люди, некоторые были с оружием, а некоторые уже заметили пленённого вождя и падали духом.

В эту ночь убили всех ати-хапаи этой большой общины и привезли домой добрые вести о том, что месть свершилась.

5

С тех пор, как племя Тафаки убили всех ати-хапаи и совершили месть, прошло не так много времени. Жизнь, что главное – мирная жизнь, продолжилась с того самого момента, где она прервалась. Лодкам давали имена, рождались дети и им тоже давали имена. Тафаки стоял немного в стороне и смотрел на то, что стало существовать в мире благодаря ему, его гневу, смерти его врагов. Это новые семьи, дома, новые жизни. Вся это обстановка и смеющиеся люди появились здесь, на некогда пустом месте. Жажда мести что-то создала. Пусть среди ати-хапаи и даже у Панатури тоже были смеющиеся люди, их смех ничего не значил для Тафаки. Он не хотел причинять им вреда, они сами причинили вред, и должны расплатиться. Они – чужие и должны быть наказаны так, чтобы навсегда запомнили и пожалели о своих поступках, направленных на Тафаки, его семью, его людей, на их семьи. Те, кто сейчас является его близкими, выбрали его, а он – с ними; чужие, отойдите прочь!

Конечно, внутри семьи могут произойти ссоры. И если бы Тафаки ко всем прочим своим достоинствам умел бы сочинять новые слова, он придумал бы слово "стерильность". "В настоящей дружбе нет стерильности", – вот, что он мог сейчас сказать. Её нет. И всё. В отношениях с чужими, по его мнению, должна быть.

Тафаки стоял немного в стороне и смотрел на свою новую жизнь. Он изменился ещё раз. Он был юношей, когда узнал о смерти отца; зрелым, когда брал ответственность за новую общину и нанесённые ей оскорбления. Теперь он просто мудр; вождь, и многие предания назовут его идеальным. Вождь – человек, освободившийся от личного. Лишь единственный необдуманный до конца поступок, но единственный возможный при данных обстоятельствах, позволил ему вспомнить, что на свете есть ещё много других дел, кроме бытовых и хозяйственных – общинных. Люди устали, и люди счастливы. Сейчас никому не надо думать о Панатури.

Поэтому последнее личное дело Тафаки закончил лично.

Однажды утром он отправился на лодке к своему старому дому, который он покинул вскоре после рождения Кирики и переселились в другой. Остров был рядом, а море не глубоким, но Тафаки испытал страх даже более сильный, чем когда жрец ати-хапаи вынюхивал его. Чем дальше удалялся берег, тем неувереннее становились его движения. Когда он приблизился к своей бывшей родине, он спрыгнул в воду слишком рано, надеясь, что тут уже не глубоко. Но он ошибся. Поплыл к берегу, но вспомнил про лодку. И уже хотел махнуть на неё рукой, чтобы не заплывать на слишком глубокое место, но разум говорил, что домой иначе вернуться не получится. И в лодке ещё лежало его копьё.

Село разрушено много-много дней назад, и уже почти заросли его следы, но большой дом остался. Перед входом, сгорбившись, сидела старая женщина. Тафаки подошёл поближе и узнал свою мать. Он заплакал. Мать узнала его и тоже заплакала. Потом они обнялись и стояли так какое-то время. Затем Урутонга заговорила.

– Уходи отсюда поскорее или ты погибнешь. Те, кто теперь тут живёт – свирепое, дикое племя.

– Я не уйду, пока не отомщу, мать.

Это спонтанное решение, или боги специально направили Тафаки сегодня именно сюда? Трудно сказать, когда сам поверил в свои слова, хотя ещё минуту назад не представлял, что произнесёшь их. Скорее всего, и то, и другое одновременно, ибо невозможно ни для чего найти какую-либо определённую причину. Да и саму причину часто путают с поводом. Почему именно сегодня Тафаки предпринял изначально безобидную, но от этого не менее опасную поездку? Произнеся обещания мести, он не стал бы возвращаться в поисках начал перемен в себе, исходной точки, может быть, даже не одной. Их последнее время было так много.

– Отомстишь? – мечтательно произнесла Урутонга. – Я поняла, что ты приближаешься и произносишь какое-то сильное заклинание, когда кости, что развешаны по стенам этого дома, начали сами собой стучать. Среди них есть и кости твоего отца и братьев.

Тафаки уже думал, что и правда произносил заклинание, хотя только лишь надеялся не утонуть. Может, это и было заклинанием? И! Не утонуть для чего? Для события, которое сегодня обязательно должно произойти? Его страх заставит его действовать быстро – и не думая.

– Да. Как мне лучше это сделать? – он смотрел на кости. С каждой секундой они привлекали его внимание всё сильнее и сильнее. Какие из них принадлежат человеку, который дал ему жизнь; который построил новую сильную общину, наказал недостойных родственников и победил ати-хапаи, лишь только умерев.

– Они возвращаются отсюда из-под воды, когда солнце уже почти скрывается в море. Если ты спрячешься на крыше и будешь их ждать, они сразу же учуют тебя. Если ты войдёшь в дом, когда они будут спать, они тут же проснутся и убьют тебя, потому что чутко спят и хорошо видят в темноте. Но они боятся солнечного света и плохо слышат. Они оставили меня в живых, чтобы я сидела перед дверью и громко будила их перед восходом солнца.

– Тогда послушай, мать. Помнишь, как в детстве я обманул тебя и рассвет?

– Я помню, – чуть улыбнувшись, сказала женщина. Она вспомнила этот день, который можно было бы назвать переломным, и уже начала понимать, что имеет в виду её сын, такой взрослый, сильный и, главное, решительный. – Тогда спрячься в той пещере, через которую я уходила от вас, а ночью или лучше перед самым рассветом приходи.

Так и сделали. И вот вечером из моря показались враги. Они были смуглые, тела многих были покрыты татуировками, лица некоторых напоминали звериные оскалы. Впереди, опережая сумерки на один шаг, шёл старый, но крепкий Панатури, чуть горбатый, похожий на акулу. Он почуял чей-то чужой запах, но вскоре к нему присоединились остальные. Все запахи смешались, и он забыл об этом. Все вошли в дом, разлеглись и уснули. Тафаки ждал, и когда настал час, он вышел из полуобвалившейся пещеры и направился к проклятым врагам, чье имя было так ненавистно ему. Он приблизился к дому и сразу, не заговорив с матерью начал замазывать илом все щели на стенах и на крыше, чтобы ни один луч не проник внутрь.

Вдруг один Панатури проснулся: "Эй! Скоро ли рассвет?" – спросил он.

– Нет. Рассвет ещё не скоро, – громко ответила Урутонга. Было слышно, как Панатури повернулся на другой бок и уснул, а Тафаки продолжил свою работу.

Вскоре раздался ещё один голос: "Не приближается ли рассвет?"

– Нет, – так же спокойно сказала Урутонга, и хотя небо уже начинало светлеть, в хижине вместе с Панатури был заперт кусочек ночи, что вошёл туда вместе с ними. Это тьма никак не могла выбраться наружу, потому что Тафаки уже почти закончил работу. Даже Панатури, так не любившие света, не догадывались о его приближении.

И вот солнце взошло так высоко, что в его сторону уже больно было смотреть.

– Скоро ли рассвет? – послышался голос.

– Скоро! Вот он уже! – закричала в восторге Урутонга, а Тафаки распахнул двери.

Панатури закричали от боли, они ослепли от такого яркого света. Их охватил страх, они заметались: кому-то удалось найти выход, а кто-то стал биться в стену. Но Тафаки взял своё копьё и жестоко покарал ненавистных Панатури.

Позже он посадит мать в свою лодку и отвезёт её в свой мир. Там старая женщина увидит двух младших внуков, которых никогда до это не видела, и ласково обнимет старшего. Сам же Тафаки будет стоять недалеко, но так, чтобы его никто раньше времени не увидел. Ему захотелось вдруг представить, что его нет. Тогда можно смотреть на всё со стороны и думать не о чём-то конкретном, а просто так, для своего удовольствия. Что это? Уж не спокойствие ли и благодать? Только сейчас он понял, что что-то изменилось. По-настоящему. А все перемены, которые происходили с ним до этого моменты, были только подготовкой. Проверкой на прочность: достоин ли он, Тафаки, того, чтобы меняться.

Некоторое время назад он вместе с матерью снял кости со стены и похоронил их как подобает. Они тогда снова плакали и вспоминали прошлые дни, и Урутонга сказала:

– Среди них был тот, кто отнял жизнь у твоего отца. Это тот самый старый Панатури.

Тафаки подошёл к телу убитого врага и прочитал про себя какое-то заклинание. Затем он поднял тело и швырнул прямо в море. Мёртвые татуировки поплыли по воде. Мёртвые отметки, мёртвая слава. Так Тафаки отомстил за своего отца.

Глава 3 «Однажды…»

И вот однажды. Нет, лучше так: Много позже… да.

…Много позже, когда я уже работал диспетчером, случилось такое.

Моя сменщица попросила меня прийти и сменить её пораньше. Я согласился, почему нет? Тем более, что день – воскресенье, а погода была не очень: прохладно и ветрено. Это вчера внезапно пришло такое пасмурное настроение середины августа, когда в ветровке жарко, а в рубашке холодно. Противный ветерок торопил бессолнечный день стать унылым вечером, так почему бы не помочь человеку и не начать свою смену на пару часов раньше? Я лучше захвачу с собой запасную книжку и кино на планшете и проведу время в тишине, покое и одиночестве. Это будет прекрасная смена. Всё оборудование выключено – идёт ремонтная компания, когда мы превращаемся из диспетчеров в сторожей, – и ничто меня не потревожит.

В четыре часа я уже на месте.

Ты на машине? – спросил меня охранник, готовый открыть огромные ворота.

Да. Я потом её загоню.

Да загоняй сейчас!

Да ладно. Мож тут народ ещё какой… ближе к вечеру загоню.

Да никого уже нет. Сейчас загоняй.

Не, к вечеру ближе.

Ну смотри сам.

По смене передавать было нечего. Я отпустил всю коллегу и остался один. Народу и правда никого не было. Вынужденные выходить в эту пору в выходные, ребята работали часов до трёх и расходились по домам.

Я сразу же переоделся и приготовил чаю. Пусть постоит – обжигает. Есть люди, которые пьют кипяток, и всё, что не кипяток, то уже холодное. Я не из этих. У меня есть товарищ, наливает в чашку воды, она там чуть ли не ещё булькает – такая горячая. А он пару раз ложечкой размешал заварку с сахаром и всё, уже прихлёбывает.

А если никто не мешает, загонять ли машину на территорию базы сейчас? За воротами, да ещё ночью мало ли какие дураки бродят, поэтому охранник на ночь пропускает авто, и аварийщики их ставят под окнами от греха подальше. Но я же обещал «ближе к вечеру», чего теперь сразу бежать… И я выждал полчасика, полежал – почитал. А потом встал, взял ключ и загнал. Но под своим окном не поставил: там было занято. Все оставили рабочие машины с будками наготове, а не в гараже, чтоб утром сразу прыгнуть в них, и – погнали. Это лучше, чем в такую страду ошиваться лишнюю минуту на базе.

Свою я поставил перед центральной дорожкой, ведущей прямо ко входу. Посидел в машине минуты три, послушал музыку. Куда спешить: по телефонам мне тоже никто не позвонит.

Иду по дорожке, клумба, ёлочки, лавочка. Вход с двойной лестницей: порожки справа, порожки слева. Пошёл по правой стороне, слева и так каждый раз на работу хожу. Поднялся под козырёк, вижу – гаражи открыты. Всё по той же причине, чтоб завтра прийти на работу, и сразу за работу. Я для профилактики спустился, заглянул в дверь и подал голос: «Эй!» Никого нет. И в гаражах аварийщиков, и трубах подпитки и давления.

Никто не знает и не понимает чужую работу. «У меня жарко, не могли бы вы выключить отопление?» – это так мне звонят по телефону обыватели, жалуются. Хочется узнать: это на ТЭЦ лично мне сейчас пойти и выключить отопление? «У нас холодно, когда вы уже включите отопление?»

Или начальнику какому-нибудь сообщаю:

Говорят, воды нет горячей.

Вы скажите, что это ЖЭУ работает, мы не при чём.

Ну я так и говорил, но люди думают, что у нас тут кнопка: нажал и всё выключилось, нажал – опять заработало. Всем же до балды, чем мы тут занимаемся.

А вот:

«Я шёл мимо и вижу, всё раскопано, никто не работает».

Может, отдыхают. Два часа долбить отбойным молотком или варить шов – ведь это ж невозможно без отдыха.

«Но их там никого нет».

Тогда может делают какие-то приготовления. Понимаете, есть много работы, скрытой от глаз обывателя…

«Что! (фальцет) Вы меня оскорбили!! Я не обыватель – у меня высшее техническое образование!!!»

Ну да.

Звонил мне ещё как-то один из дома творчества, про отключение воды узнавал. отчитал меня тихим таким интеллигентским голосом. Говорит, у нас тут живопись, акварель, мы не можем без воды, а вы лишили нас полдня работы. Ну, я – молчал. Дал ему меня отчитать. А потом сижу и думаю: надо его было послать, вот так как следует, грубо. Живопись там у него! Ведь интеллигент, а тоже научился права качать. Или по телевизору увидел, что надо качать. Ну вот представь: сижу я вечером, пишу роман. Ну, к примеру говорю: роман, а там может быть всё, что угодно. И тут – свет выключили. А в фонарике батарейки сели, а свечей в канделябрах тоже не оказалось. Ну что, разве я буду куда-то звонить и права качать? А этот решил мне позвонить. Отчитать. Мышь серая. Художник. Так позорненько отчитывать может только мещанство необразованное, а ты сиди и молчи. Пусть это поднимет тебя над толпой.

Но раз сейчас на базе никого нет, дай-ка погуляю тут, а чего? Можно подняться в спортзал, после ремонта я там полраза был. Вхожу, первый этаж, это слесарная раздевался, а чуть поодаль столы для обеда, кухня. Второй – то же самое. Тишина, урчат холодильники. На улице ещё светло, а тут уже сумрачно. Надо потом пойти на улице на лавочке почитать, пока ещё окончательно не стемнело.

Вход в спортзал через второй этаж. Открыто. Тут светлее, потому что окна большие. Так…! Что тут есть? Тренажёр, типа бег-ходьба. Попробовал. Чё? Классно. Боксёрская груша. Бью. А это бильярд. Очень потрёпанный, местами рваный. Никогда не играл на бильярде. Хоп-хоп. Прикольно.

Турник. Гантели.

Дверь.

Когда убирали мусор, чтобы соорудить в заброшенном крыле спортзал, мы заходили через эту заднюю дверь, а та, через которую я сейчас вошёл, через раздевалки, была забита.

Вошёл, сразу паутина на лицо. Коробки от тренажёра и ещё от чего-то, пенопласт, всякий прочий мусор, корзина для бейсбола. Вот ржавая здоровенная дверь, что ведёт на улицу, на крышу соседнего крыла, а оттуда вниз по железной очень крутой лестнице. Тогда вдобавок мы работали зимой, по ней страшно было и подниматься, и спускаться – скользко. А ещё, стоя на крыше, мы сбрасывали вниз в кузов грузовика гвоздатые доски от древнего гнилого и очень грязного пола, который только что ломали. Столетняя пыль стояло густо, и дышать было не просто трудно, но и больно, а руки даже сквозь перчатки все в занозах. Заноза занозе рознь: какие не замечаешь, а какие остро рвут и дырявят по касательной. Только после обеда нам выдали ватно-марлевые повязки, а сами мы ещё захватили ломы посолиднее.

Вдруг моя дверь захлопнулась. А что если совсем? Да нет, открыта. Классно, если б я такой остался до утра в этом не диспетчерском месте. Проверил, не захлопнется ли в самом деле мой путь назад. Нет, дверь как следует-то и не закрывалась вовсе. Значит, полезли дальше.

Лестница наверх, куда уж выше? Помнится там был типа балкончик. Тут же на лестнице какие-то трубы с задвижками. Задвижки вроде открыты, вроде работают. Поднялся. Балкончик завешен, завален и перегорожен всякой железной ерундой. Но можно подняться ещё выше, это уже где-то четвёртый этаж.

Новая лестница привела прямо в потолок, а стена сбоку заложена кирпичом. Тут почти совсем темно, не сумрак, а натуральный мрак. Это я, наверно, забрался к бывшей эстакаде. Надо тут бы с камерой побродить, снимать виде-экскурсию для любителей всякой орловской старины. А что? Здание это историческое, построено пленными немцами. Я, кажется, видел где-то выложенный кирпичами год постройки. Где? Может, где токарная?

Спускаюсь вниз и выхожу на улицу. Ага, вон там заброшенная эстакада (для угля?), где я был. Хорошо, что я тут один. Хрен бы полазил так другой раз. Сменщицы мои боятся одни без аварийки и закрываются на ключ.

Обхожу здание со стороны гаражей и токарной мастерской. Вот оно: под самой крышей сбоку выложены кирпичом красная звезда и год 1946, а на соседнем корпусе 1948. Значит и правда немцы строили, я ничего не перепутал, они тут были до пятьдесят пятого. Старая кладка уже сыпется, кое-где стены латаные-перелатаные. Один корпус пару лет назад вообще развалился. Слышим, грохот невозможный! Пыль столбом! И из этого тумана выходит, как терминатор, человек, ничего не понимает. Десять секунд задержись он – и не было бы человека.

Надо сходить за телефоном, сфотографировать годы. Покажу потом любителям старины. Хотя это секрет, мы тут стратегический объект между прочим, нельзя ничего фоткать.

Вошёл в здание, включил свет в коридоре, чтоб ночью в туалет не так стрёмно ходить было. Чай, наверное, уже совсем остыл, забыл я про него совсем. Хочу взять кружку, но чая там осталось полглоточка на дне!

Что, б…?!

Но это выхлебал не полтергейст, а…

Глава 4 «Цветочки»

Но чаще это, конечно, тоска и уныние. Бывает, живёшь так, делаешь своё дело, и тут тебя по голове «а дальше что?» А ничего. Это же закон. Дура лекс. Немногие находят в нём лазейку, оставляют его позади и делаются главными героями своей же жизни. Часто человек даже в собственной жизни никто. «Делай, что лучше получается, всегда стремись!» – советует Кто, он с большой буквы, он уже кто-то, он, наверное, даже, ГГ. На одного Кто приходятся сотни тысяч «а дальше что».

Нет! Покажите мне удачливого счастливого человека, который занимается любимым делом и «ду хиз бэст», без стеклянного глаза и мёртвого сердца. Я не верю в него. Это какая-то легендарная личность. Счастливые люди – это ложь сетевого маркетинга. Там точно так же говорят: «Стремись! Сотрудникам пятой звезды дарят авто! А ещё (добавляют полушёпотом) ты можешь получить собственную яхту!» И показывают в презентации «павер поинт» некое улыбающееся лицо. Я не поверю, что существует где-то главный герой, сам и только сам преодолевший «а дальше что» или не менее конфликтное «а как иначе» пока не вложу пальцы в его раны. Я спрошу: «Чего у тебя нет?» И он ведь ответит. Обязательно начнёт загибать пальцы – всегда чего-то нет. Список известен, нужное подчеркнуть. Разрушение и взлёт. Это обидно, но нормально. Вновь что-то закопошится, начнёт стремиться. Замолчите, пожалуйста… Возможно, я не прав.

1

Это происходило близ Антиохии. Когда и в какой точно из шестнадцати существующих тогда Антиохий это происходило трудно сказать, но точно было известно, что недалеко от одной стены города порой собирались христиане, чьё общество здесь было основано самим апостолом Павлом. Выйдя же из ворот у противоположной стены, можно сразу очутиться в чудесных рощах Дафны, побродив по которым обязательно наткнёшься на небольшие языческие храмы, где совершались ритуальные оргии в честь Аполлона.

Но нас интересует третья стена. Я говорю третья, будто не было четвёртой. Правильно, четвёртой были крутой утёс и море, Чёрное, а может и Средиземное. Так вот, наша стена выходила на запад, и местность за ней была слишком хороша для христиан и совершенно убога для Аполлона. Невдалеке мы находим грот, переходящий в пещеру. Пещера имела множество запутанных ходов и коридоров, на первый взгляд кажущихся ровными. Незнающий человек мог долго блуждать в них с утра до вечера и лишь, измотавшись вконец, вернуться ко входу скорее всего при помощи высших сил, а их, как мы уже видели, вокруг города был большой выбор.

Мы же с вами всевидящим оком выберем один, самый интересный, туннель и безошибочно пронесёмся по нему, не задевая стен и не замечая фальшивых поворотов. Через какое-то время мы выйдем к совершенно изумительной местности, и прямо перед нами окажется небольшой пруд, на дне которого бьёт, по всей видимости, дерзкий ключ с кристальной и ледяной водой. Вокруг прудика ровнёхонько растут деревья. Лишь в одном месте они образуют арку своих ветвей, и мы с неохотой пересиливаем своё желание подойти к воде и зачерпнуть ладонями томно-золотой закатный луч, пронзающий водоём до дна с мелкими переливающимися рыбёшками. Пусть эти рыбки плывут куда хотят, иначе они испугались бы и попрятались за пресловутые камешки. Мы идём дальше и видим руины чьей-то покинутой усадьбы. Что здесь происходит? Раз в месяц, а может быть и реже, сюда выходят двое. Смотрите, а вот как раз и они. Одного из них зовут, к примеру, Илиодор. Он немного мешковат, но по его поведению видно, что он не смущается своего несовершенного телосложения – да и в его время любая плоть была священна. Ибо что такое дух? Мы не знаем. Мы привыкли называть духом тот голос, который слышим в голове, когда думаем. Но если смерть – это возможность думать вечно в полной темноте, думаю, многие не боялись бы смерти. Тем не менее, дух Илиодора любил свою плоть такой, какая она есть.

…о, подождите. Кроме этих двух, здесь, кажется, есть кто-то ещё посторонний. Даже несколько. Это целая процессия. Какая-то траурная. Мы пришли не вовремя? Нет-нет, это очень любопытно.

Процессия несла деревянные носилки. Каждый старался поддержать их, поэтому люди, толкая друг друга, шли очень медленно, короткими шажками. Все они были одеты в чёрные хламиды. В то время это была самая распространённая одежда – плащ, перекинутый через плечо и заколотый брошью под подбородком – её носили императоры, знать, воины и путешественники. Кто были люди, с которыми мы встретились только что, навечно останется неизвестным. Они старались сохранить своё инкогнито, на лицах их были несчастные трагедийные маски, и, во всяком случае при мне, они их не снимали. Остаётся лишь догадываться, были ли они антиохийцами, ведь моральная распущенность жителей города вошла в поговорку, но они могли также быть кем угодно приезжими.