скачать книгу бесплатно
– И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов – в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.
Ермолай принимал серьезный вид:
– Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»
Олимпиада возмущалась:
– Это я-то за пенька?
– Нет, я вообще имею в виду! – И, помолчав, с глубоким вздохом добавлял: – Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.
Олимпиада опять краснела:
– Зачем такая неуместная щедрость?
– Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни на есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много большие…
– Что такое? – хмурила бровки девушка.
– Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на ваших ножках. И был бы самым счастливым на всем белом свете!
– Ах, какой вы ветреник!
Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, – за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:
– Кто ж за сто рублей алтын жалеет?
– Ловелас! У вас дома живет девица, жена, что ль, ваша?
– Племяшка-сирота!
Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй этаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.
Ермолай мечтательно шептал:
– Эх, повезет же кому-то… А впрочем, счастье – не лошадь, не везет по дорожке прямо!
Карьера (окончание)
В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотевшего кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:
– Садись!
Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?
Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:
– Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!
Тот промямлил:
– Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.
Скоробогатов вцепился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец он громко рявкнул:
– Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?
Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он пролепетал:
– Помилуйте, Фед Федыч… Ей-богу, ни сном ни духом!
Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер.
– Молчать!
Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:
– Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Нашла женишка! Вот уж точно: бабий ум волоса тоньше. Буду вас под венец ставить.
Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:
– Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить.
Хозяин руки не отнимал:
– Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.
Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:
– А эта, что живет у тебя, гризетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. – Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». – Возьми, это от меня ей…
– Ах, щедрость какая, так и скажу: «От благодетеля нашего купца первой гильдии Федора Федоровича Скоробогатова-с двести рублев! Молись, дура, за его здравие!» – и от себя деньжат ей еще добавлю – по обстоятельствам дела. И не извольте насчет этой… как ее… грызетки сомневаться. Это так, пустяк-с!
* * *
Уже на Рождество Пресвятой Богородицы срочно отгрохали свадьбу. Неделю гуляла, кажется, вся Северная столица. Скоробогатов усердно бил поклоны перед образами: «Слава тебе, Господи, выпихнул замуж свое непутевое чадо!» Спешка эта имела серьезные основания: Олимпиада ходила уже с ребенком в чреве своем. Не зря казак Левченко гарцевал под ее окнами. Казаки попусту коней не утруждают.
Ермолай отмусолил окаменевшей от горя Анюте полсотни и съехал с квартиры на углу Гороховой. Он радостно потирал потные ладошки:
– Вот, черт, как все складно образовалось. Сделал-таки я свой карьер!
В аллеях Летнего сада
В мгновение ока рухнули мечты о семейной жизни и налаженный быт Анюты. Она оказалась на улице: без угла, без заработка. Спасибо, приютила ее старушка, снимавшая комнатушку в подвальном этаже того же дома, где она жила с Ермолаем. Но при этом предупредила: «Пускаю, милая, на непродолжительное время, так как самой развернуться негде – теснота!»
Целые дни бегала Анюта по улицам, читала объявления, искала любое место: горничной, няней или хоть кухаркой. Везде отвечали: «Все места заняты!»
Деньги быстро таяли, старушка все чаще напоминала о тесноте каморки, скудный гардероб Анюты с каждым днем ветшал. Чувство несправедливой обиды и неизбывной горечи переполняло ее. Жизнь все более делалась мрачной.
После очередной бесплодной попытки найти место возвращалась как-то Анюта Летним садом. Вдруг видит: идет навстречу изящный господин, тросточкой с серебряной конской головой вместо ручки поигрывает. На крупном румяном лице золотом очки поблескивают, а сам какую-то песенку весело напевает. Остановился, снял с головы котелок, отвесил Анюте поклон – будто сто лет знакомы – и начал что-то любезно, с улыбкой на французском языке тараторить.
Закраснелась Анюта, хотела мимо господина проскользнуть, а тот пуще прежнего шляпой размахивает:
– Ах, мадам, приношу извинительный пардон! Перепутал вас с княгиней Екатериной Алексеевной Урусовой. Такая же красавица и причесывается так же. Удивительно похожи! Да, верно, вы с ней знакомы, вам небось говорили об этом.
Еще более смутилась девица, быстро отвечает:
– Позвольте, господин, мне пройти. Я по делам опаздываю.
– Если опаздываете, зачем свой экипаж отпустили? Впрочем, виноват, не смею в ваши личные дела мешаться. Но моя коляска к вашим услугам. Извозчик Корней – шустрый малый, гоняет как на пожар. Домчит в мгновение ока.
– Я пешком дойду.
– Зачем пешком? Вот и стихии начинают разыгрываться, того гляди, небесные хляби разверзнутся. Нет, я вас отвезу. Более того, я очень перед вами виноват.
– Чем?
– Тем, что позволил себе задержать вас, тем, что фамильярно заговорил, не имея чести быть знакомым. Кстати, разрешите представиться: Семен Францевич Малевский, потомственный дворянин. Живу на Выборгской стороне. Вот моя визитная карточка. Если интересует место службы – директор Сампсоньевского завода. А как зовут мою милую собеседницу?
– Аня Кириллова.
– Очень приятно! Так вот, Аня Кириллова, я повторяю: я очень виноват и желаю искупить свою промашку, свое беспардонное амикошонство. Если вы не позволите купить для вас, ну, скажем, золотые сережки, то я застрелюсь.
Доверчивая девица испуганно воскликнула:
– Ах нет, не стреляйтесь!
– Нет, мое слово кремень. Приеду домой и пущу себе пулю в лоб. И оставлю для газетчиков записку: «В моей смерти винить жестокосердную Аню Кириллову». – Глаза господина сверкали свирепой решимостью.
– Не делайте этого!
– Тогда едем в ювелирный магазин, моя коляска, кстати, вон та самая, у входа в сад. Мы отправимся к самому Фаберже. Я в приятельских отношениях с Петром Густавовичем.
Анюта покорно вздохнула. Подумала: «Может, у себя на заводе мне какое-нибудь местечко даст? Скажем, подметать в конторе?»
Господин поцеловал ее руку:
– Прежде ювелирного давайте в этом ресторанчике пообедаем. Я ведь за тем сюда и приехал. Не будем намеченное рушить!
Догоревшая свеча
Швейцар, поясно кланяясь, распахнул двери:
– Милости просим, Семен Францыч!
Метрдотель радостно спешил навстречу:
– Дорогие гости, ах, счастливый день! Семен Францыч, ваш кабинет свободен-с.
Анюта чувствовала себя смущенной. Ее поражали вышколенные официанты, блеск зеркал и хрусталя, дорогие картины по стенам, звон фужеров и богато одетые господа.
Малевского все знали, со всех сторон неслись приветствия, всем он радостно улыбался.
– Не хочу в кабинет! – заявил Малевский. – Будем гулять при всем честном народе.
Им тут же отвели удобный столик в углу, возле окна. Услужливо изгибаясь, подпоясанные красными кушаками с серебряными кистями, подскочили два официанта:
– Семен Францыч, сегодня у нас знаменитая стерлядь, в шампанском сваренная. Жюльены из птичьего ассорти желаете? Устрицы на льду свежие, с острова французского Олерон доставленные, – дюжина двадцать рублей. Галантин тетеревиный. Суп черепаховый. Тетерьки с грибами. Заливное из уток. Жаркое с каплунами-с. Артишоки. Да-с, чуть не запамятовали: нынче нежные куропатки на канапе. Прикажете с салатом «оливье» подать?
– Несите все самое вкусное! – лениво позевывает Малевский.
– Нас, Семен Францыч, мать бегом родила. Чихнуть, извините, не успеете, как мы вам на столе полный антураж изобразим.
* * *
Тем временем на эстраде появился верткий господин в яркой плисовой рубахе, таких же шароварах и с гармоньей в руках. Он тряхнул смоляными кудрями, склонил по-птичьи голову набок, устремил куда-то вдаль мечтательный взор, рванул меха и высоким голосом затянул:
За-аче-ем я мальчик уро-одился?
За-аче-ем тебя я полюбил?
Ведь мне назначено судьбою
Идти в сибирские края…
К удовольствию Анюты, на столе как по волшебству появились блюда, бутылки с разноцветными наклейками. Но в то же время ей очень нравилась песня, которую выводил гармонист со слезою в голосе:
В Сибирь далекую жестоко
Судом я в ссылку осужден,
Где монумент за покоренье
В честь Ермака сооружен.
Анюта пила шампанское, на душе у нее просветлело, она с радостью думала: «Какое счастье, что я встретила такого человека! Это не какой-то магазинный приказчик – директор!»
Малевский произносил забавные тосты: «За вечнозеленую любовь!», «За пиршество чувств!» Потом он стал восхищаться:
– Какое изумительное имя – Анна! Вы, сударыня, будете моей наградой – звездой, лентой и орденом одновременно. Кстати, сейчас юбилей: ровно сто сорок лет назад, как вы помните, король Гольштейн-Готторпский Карл-Фридрих учредил в память Анны Петровны, дочери Петра Великого, орден Святой Анны.
Анюта хлопала глазами и молчала.
– Выпьем за счастливую встречу с Анной, которая мне нынче дороже всех наград!
Они выпили, Малевский нежно поцеловал ее в плечо и ласково повторял, шептал в ухо:
– Вы моя золотая на красной муаровой ленте с четырьмя бриллиантами Анна! Вы – идеал мой!
* * *
…Потом он подсаживал ее в коляску. Она неясно, словно в тумане, видела мелькавшие мимо фонари и свет в окошках. В ювелирном Анюта выбрала золотые сережки и тут же повесила в уши.
Приехали к богатому дому на Никольском проспекте – с широкой мраморной лестницей и швейцаром в ливрее. Вновь пили шампанское в роскошной квартире Малевского. У нее сильно кружилась голова.
