Мрачная фуга

Как же он мучительно стыдился роли попрошайки! Умолял маму больше не пить… За это ее неслабый кулак однажды сломал ему нос, но обратиться к врачу Юрке было стыдно, вот хрящи и срослись криво. Потому при знакомстве он и показался Лизе похожим на Вуди Харрельсона. Это было не самое плохое сравнение, знаменитый артист ему нравился, хотя прирожденным убийцей Юрка себя не чувствовал, не то давно удавил бы мать подушкой… Никто и расследовать не стал бы. Или все же таился в нем дракон, раз мыслишка проскочила?

Его мать умерла, когда он заканчивал школу, и учителя боялись, что мальчишка завалит ЕГЭ. Затулин и так не блистал… Не слышали они, как на могиле Юрка поклялся зубами выгрызть себе диплом мединститута и продолжить помогать таким же несчастным, как та единственная женщина, которую он любил. И жалел… Как теперь Лизу. Вот только в его чувстве к этой смешной художнице не было и примеси любви.

– Чем ты недовольна? – поинтересовался Вуди, раскладывая вещи в том углу мансарды, который был выделен ему. – Нам же больше места досталось! А жить бок о бок с хозяином дома – то еще удовольствие. Ни трахнуться нормально, ни поржать.

– Фу, Вуди!

– И ты холсты свои не друг на друге расставишь.

Она задумчиво огляделась:

– Это да… Тебе не кажется, что это место напоминает настоящую мастерскую художника?

– Есть малость. Смахивает.

– Хорошо, что окошки в крыше сделаны, мне же нужно хорошее освещение!

– Они называются световыми люками.

– Откуда ты знаешь? Ты жил в своем доме?

– Никогда. Просто давно живу.

– Ну конечно!

Вопросительно рассмеявшись, Лиза огляделась:

– А этот твой… Ваня… Куда мы его поселим?

– Да ему много места не надо. Уместимся.

– Когда он переедет?

Вуди подмигнул:

– Не терпится познакомиться? Смотри мне! Это мой единственный друг.

– Кроме меня.

«Ты мне не друг, – подумал Вуди безразлично. – Тебя я просто трахаю время от времени… За неимением лучшего».

И услышал ее знакомый, на этот раз не прозвучавший возглас: «Фу, Вуди!» Жалкая… Несчастная… Не удержавшись, он обнял Лизу и, вытянув шею, поцеловал в лоб.

– Что это значит? – Она растерянно заморгала.

– Что?

– Такой поцелуй… Как будто ты со мной прощаешься.

– Какого черта ты вечно все усложняешь? – рассердился он – больше на себя. – Это просто поцелуй. Он ни хрена не значит!

– Разве поцелуи не должны что-то значить?

– Я сейчас блевану…

Перевернув спортивную сумку, Вуди резко вытряхнул свои вещи на раскладушку, какими хозяин обеспечил каждого. Возмущаться отсутствием кроватей ему и в голову не пришло – Прохор Михайлович взял за месяц сущие копейки, и у каждого появился шанс подкопить деньжат и при этом жить не у черта на куличках, а совсем рядом с Москвой. К тому же Королёв и сам по себе интересный город. Вуди уже не терпелось поискать следы Главного конструктора, а если повезет, встретить на улице кого-то из космонавтов – он многих помнил в лицо. Знал, что мать назвала его в честь Гагарина, и хоть имя никак не сказалось на его судьбе, тема освоения космоса всегда волновала его как-то особо. Кровно. Зря он когда-то убедил себя, что таких не берут в космонавты…

Еще маленьким, закрывая глаза перед сном, он представлял, что очутился в потоке метеоритов, с немыслимой скоростью несущихся в глубь Вселенной. И сам был одним из метеоритов – небольшим камешком, не позволяющим себе сгореть. Его охватывали страх и восторг, от которых Юрка замирал и переставал слышать тяжелое дыхание матери и стук собственного сердца – только лихой свист ветра в ушах. Тогда он еще понятия не имел о том, что в космосе практически нет воздуха, который мог бы вибрировать, поэтому звуки там не перемещаются. Даже если б он и впрямь несся с потоком метеоритов, то ничего не услышал бы…

А вот Лизин слегка гортанный голос легко пробивался в его пространство, которое принято называть личным:

– Какой ты противный, Вуди! Ну зачем ты так говоришь?

«Вот только не выясняй отношения! – взмолился он, не оборачиваясь. – Их ведь попросту нет. Разве ты сама не понимаешь?»

И вдруг услышал совсем другой голос, до того тихий и мягкий, что в первый момент Вуди подумал, будто эти звуки ему почудились. Хотя слова были произнесены самые обычные:

– Привет! Мы с вами будем соседями.

«Спасительница», – подумал он, прежде чем обернулся.

* * *

Сколько можно прожить со страхом в душе? Таким, который не оставляет ни на минуту… Липкий, тряский, холодный. От него сердце сумасшедше колотится и замирает, даже когда ложишься в постель. А сны не приносят облегчения, подкрадываясь и пугая мрачными ликами.

Что снилось, вспомнить не удается… Ни разу после детства не смогла пересказать сон. А вот страх просыпается с нею вместе… Жуткая тайна, смертельная тайна нависает над кроватью: «Молчи. Молчи».

Ни один человек на свете не должен узнать то, что известно ей. Забыть бы, стереть из памяти, чтобы не проболтаться в бреду. А вдруг она разговаривает во сне?! Никто не сообщал этого, но, может, просто из жалости к ней? Из тактичности, которая хуже слоновьей услуги.

Если она промолвит хоть слово о том, чудовищном, ей конец… С этим знанием ей теперь жить. Вместо солнечных лучей, встречавших раньше, траурный полог застит свет. Укутаться бы в него, как в саван, и похоронить себя заживо. Тогда и страх умер бы… Неужели ей все еще хочется жить?

Хочется. И потому: молчи, молчи…

* * *

В первый вечер хозяин собрал постояльцев в столовой, где они уместились за длинным прямоугольным столом. Илья Стариков заказал на всех пиццу – он только получил гонорар за последний концерт и откровенно наслаждался, чувствуя себя покровителем бедных студентов. Конечно, было понятно, что этих денег надолго не хватит, но в нем всегда жила неуемная склонность русского гусара широко гульнуть, поразив всех щедростью, а там – будь что будет! И в дырявых портянках походить можно…

Еще стесняясь друг друга, все расселись парами, и только Илья, не задумываясь, почему это делает, занял место во главе стола – напротив хозяина. Было у него счастливое свойство везде чувствовать себя как дома, наверное, потому что настоящего дома Илья не имел никогда. Бабушки и тетушки передавали его друг другу под Новый год, делая вид, будто считают малыша лучшим подарком, но в тайне с облегчением переводили дух: «Избавилась наконец-то!» Никто так и не рассказал ему в деталях, что случилось с его родителями… Пожар – вот и все, что Илье было известно. Потом закатывание глаз, рука у сердца:

– Ох нет, не заставляй меня вспоминать этот кошмар! Я не вынесу…

Какая-то скрывалась в гибели его родителей тайна, очевидно, позорная, потому бабушки-тетушки и не хотели даже приоткрывать ее ребенку. Уже лет в десять, замечая, с каким страхом они смотрят на него, когда из телевизора сообщают о смерти очередного наркомана или аресте наркодилера, Илья начал додумывать: не иначе как его родители подсели вместе, пытаясь хоть ненадолго ускользнуть от горького осознания того, до чего же несправедливо обошлась с ними судьба, одарив лишь сухими крохами таланта. Стариковы вместе играли в провинциальном оркестре, отец был флейтистом, мать – второй скрипкой. Каково быть вечно второй?

Никаких подтверждений этой версии Илья даже не искал, его вполне удовлетворяла собственная фантазия, подхлестнувшая мальчика жгучим хлыстом: «А ну занимайся! А то кончишь как твои предки…»

Тогда он и дал себе слово, что никогда не будет вторым. В школьных конкурсах у него не было конкурентов с первого класса, затем и в городских, и в зональных. И, даже победив на конкурсе Чайковского, не позволил себе расслабиться: «А ну занимайся!» При этом Илья Стариков вовсе не выворачивался наизнанку, чтобы победить. Только касаясь клавиш, он получал такое удовольствие, что просто не мог оторваться, и новые произведения осваивал с тем восторгом и азартом, с каким спортсмены ставят рекорды: «Это мне по силам!»

О том, что останется от него, если вдруг откажут руки, Илья не задумывался – это было слишком страшно.

Жизнь в доме на окраине Королёва он начал с того, что лучшим образом устроил электронный инструмент и позволил ему зазвучать во весь голос. Не сомневался: старик прослезится, услышав Рахманинова… Илья и сам иногда – если шло особенно хорошо – прикусывал губу, чтобы слезы не проступили. Если кто заметит, как этот самоуверенный блондин с вечно вздернутым подбородком может легко расплакаться от музыки, которую сам же исполняет, издевкам не будет конца.

А этого Илья хлебнул еще в школе, когда в четвертом классе одна из девчонок прозвала его «бабушкиным внучком», и все подхватили это идиотское прозвище. С ее подачи Илью дразнили за то, что ему стали коротки брюки, а он продолжал в них ходить… За то, что получал льготные обеды в школьной столовой… За коричневую папку, напоминающую коровью лепешку, в которой он носил ноты в музыкальную школу…

Тогда Илья и научился натягивать это высокомерное выражение, эту презрительную улыбку. Не бить же девчонку, в самом деле! Тем более можно повредить пальцы… Отомстить удалось иначе: он добился, чтобы та жестокая дрянь влюбилась в него в десятом, когда на него уже стали засматриваться взрослые женщины на улицах. Та, что унижала маленького Илью, стала зависима от каждого его проникновенного взгляда до такой степени, что однажды попыталась перерезать себе вены.

Не удалось, выжила. Наверное, жива и сейчас, это его уже не интересовало. Ирония заключалась в том, что девчонку тоже спасла бабушка… Не его, конечно.

Было ли ему жаль ее? Ничуть. Илья не считал себя мстительным человеком и охотно прощал очень многое тем, кто не пытался уничтожить его своими словами или действиями. А Олеся… Да, точно! Именно так ее звали. Она пыталась. А Стариков твердо верил, что зло нужно наказывать. Для него та девчонка с десяти лет стала олицетворением зла. Потому и тешила мысль о том, что до конца дней Олеся будет выгибаться от боли, заслышав его имя…

Оставалось добиться того, чтоб оно долго оставалось у всех на слуху.

Его взгляд скользил по лицам собравшихся за столом, преувеличенно весело болтающих, застенчиво жующих пиццу… По стенам, согретым солнечными полосками: светло-оливкового оттенка обои с мелкими цветочками наполняли большую комнату ощущением жизни. Заметил он и милые подушечки на диванчике для двоих, забавные глиняные фигурки… За всем этим убранством явно стояла женщина, но ее не было в доме, даже снимков он не обнаружил. А спросить, что с ней стало, Илья не решался, хоть и знал, что выглядит нагловатым.

«Наверное, он все фотографии спрятал в своей спальне, чтобы мы не глазели на нее», – подумал Илья с уважением и невольно задержал взгляд на длинном некрасивом лице хозяина дома.

Виделось в нем что-то от артиста, сыгравшего папу Карло в старом советском фильме, и от этого сходства постоянно тянуло улыбаться. Илья не отказывал себе в этом, хотя и допускал, что раздражает кого-то. Только голос Прохора Михайловича не был таким сипатым, как у того актера, в нем звучала мягкая басовитость, не очень сочетающаяся с худой вытянутой фигурой.

Русаков был не выше, а, скорее, длиннее их всех, но у Ильи не возникало никаких комплексов по этому поводу, он считал свои сто восемьдесят сантиметров отличным ростом. Как, впрочем, и все в себе… И не без основания! Иначе «бабушкиному внучку» было не выжить…

– Прохор Михайлович, я видел напротив остановки храм. Не скажете, какого он века?

Очнувшись, Илья уставился на двоюродного брата – мать Влада была одной из тех тетушек, в доме которой он маленьким находил приют: «Эй, когда это ты стал набожным?!»

А вот Русаков ничуть не удивился:

– Наша гордость. Построен в начале восемнадцатого века.

– Намоленный, – благоговейно произнесла круглолицая девчонка с кукольными и почти белыми глазами и мазком краски на шее, который Илья сперва принял за след жгучего поцелуя. Но сидевший рядом с ней парень со сломанным носом по-свойски послюнил салфетку и стер пятно.

«Они явно спят вместе», – решил Илья, наблюдая за ними, и отчего-то ему стало жаль не Ватрушку, как он прозвал про себя девушку, а некрасивого парня. И подумал, что охотно подружился бы с этой наглой мордой, как звала тетя своего кота… Она здорово злилась, что кот укладывался спать вместе с племянником, когда тот жил в ее доме. Тогда Илья усвоил: ревность вовсе не подогревает любовь, а убивает ее начисто. Тетя ненавидела маленького сына покойной сестры и даже не пыталась это скрыть…

Перехватив его взгляд, кривоносый хмыкнул:

– Лиза у нас художница. Суриковское.

Это объясняло не только неряшливость, но и ее экзальтированность.

Но Илья привычно улыбнулся и кивнул:

– Если что, я – Илья Стариков. Гнесинка. Фортепианное отделение.

– А меня зови просто Вуди. Первый медицинский, фармфак.

– Вуди? В точку. Кто придумал?

Хмыкнув, Вуди кивнул на свою подругу, и Илья удивленно подумал, что, может, Лиза не так и глупа, как кажется. Хватило же у нее ума оценить харизму Вуди Харрельсона!

Катя резко пихнула его под столом. Илья перевел это как «не перебивай хозяина!» и послушно умолк. Выполнять ее требования почему-то было в радость. Иногда Илья просто наслаждался тем, как эта рыжая девчонка командует им, словно ей и в голову не приходит то, что думает каждый, увидев их пару: «Как же она не понимает, какой замухрышкой выглядит рядом с ним?!» Кате попросту не было до этого дела, и это восхищало Илью.

Ее неоскорбительная строгость была ему внове: в детстве тетушки-бабушки (кроме той – владелицы кота с наглой мордой) пытались баловать Илью, чтобы скрасить сиротство. И только внутренний стержень, который маленький музыкант упорно выращивал в себе сам, не позволил ему оскотиниться. Он на самом деле был тем хорошим парнем, каким казался.

– Вы же историк, Влад? – неспешно произнес Прохор Михайлович. – Вам непременно нужно зайти в этот храм. Побеседовать с настоятелем.

– Думаете, это уместно? – подала голос сидевшая между ними Полина, на которую (Илья почти сразу это заметил) Вуди то и дело бросал быстрые тревожные взгляды, так не вязавшиеся с его нахальной ухмылкой.

«А вот этого нам тут не надо», – Илья отодвинул стул, чтобы резкий звук заставил Вуди очнуться. Наблюдать, как тот пытается склеить девушку его брата, он не собирался. С Владом они были дружны чуть ли не с рождения, хотя легко не виделись месяцами и не скучали. Но оба знали, что кузен, как предпочитал выражаться Влад, первым придет на помощь, если одного из них прижмет. И этого обоим было достаточно.

Хозяин уже переключился на Полину:

– А почему нет? Эта церковь – их гордость, они будут рады рассказать ее историю. А вам, глядишь, пригодится.

– А ко мне обращайтесь на «ты», ладно? – вмешалась Катя. – А то мне кажется, что за моей спиной кто-то прячется… Это ко всем относится.

Илья подхватил:

– Я думаю, мы все между собой можем общаться на «ты». А Прохор Михайлович сам решит, как ему удобнее…

Иногда он брал на себя труд исправлять ее ляпы, ведь безапелляционность была у Кати в крови. И хотя Илья ни разу не встречался с ее отцом, тот представлялся ему этаким Скалозубом: «Хрипун, удавленник, фагот…»

Он не скрывал, что недолюбливал военных, хотя не знал ни одного близко. Объяснялось это тем, что Стариков панически боялся попасть в армию, ведь это поставило бы крест на всем, что Илья любил и к чему так упорно стремился, занимаясь часами. Знакомство его с Катиными родителями до сих пор не состоялось, но он только делал вид, будто это задевает его. На самом деле Илья сразу решил лишний раз не попадаться полковнику на глаза: не дай бог, не придется ко двору, и Скалозуб отдаст приказ, чтоб его забрили… Никакая Гнесинка не спасет!

Только на этот раз Катя не угомонилась… Знакомо склонив голову вбок и потеребив подбородок пальцем, она поинтересовалась с вызовом в голосе, от которого Илье уже стало не по себе:

– Прохор Михайлович, вам хотелось собрать у себя круг высоколобых интеллектуалов? Элиту студенчества? Типа героев «Тайной истории» Донны Тартт? – Она хмыкнула, подчеркнув, что примеры приведены с иронией. Потом выразительно развела руками. – Только это не про нас… Древнегреческий никто из нас не изучает. Кстати, персонажей Тартт я тоже не назвала бы философами, на весь гигантский роман ни одной поразившей меня мысли.

Терпеливо дослушав ее, Русаков вздохнул:

– Ничего не могу сказать по этому поводу. Упомянутый вами автор мне незнаком. Уж не знаю, к сожалению или к счастью.

– К счастью! – фыркнул Илья. – Такая тягомотина эта Тартт… Я не осилил и четверти. Не стал себя мучить. Ради чего?

Влад посмотрел на него с выражением аристократа, случайно услышавшего болтовню простолюдинов:

– Может, ради того, чтобы пропитаться атмосферой величайшего романа нашего времени?

– Кто сказал, что он величайший?

– Да все умные люди так считают…

– Как по мне, так это словоблудие, за которым нет ровным счетом ничего!

– То есть Пулитцеровскую премию ей дали за красивые глаза? А то, что она по десять лет пишет один роман, ни о чем тебе не говорит?

– Да хоть по двадцать! Тартт плетет изящную паутину, внутри которой пустота.

– Мой дорогой кузен, Бог одарил тебя красотой и талантом… Но не пытайся казаться интеллектуалом! Еще скажи, что «Игра в бисер» – интеллектуальная демагогия.

– Разве нет? Прописные истины Гессе подсовывает читателю под видом мудрых сентенций. Я даже специально запомнил одну: «Абстракции восхитительны, но дышать воздухом и есть хлеб тоже, по-моему, надо». Охренеть какое открытие!

– Стоп!

От резкого звука – Вуди ударил ножом по тарелке – все вздрогнули и умолкли, уставившись на него. Его рот кривился усмешкой, в которой таился то ли вызов, то ли смущение:

– Хорош, а? Чуваки, если вам приспичило членами помериться…

– Вуди! – взвизгнула Лиза и шлепнула его по руке.

– …выйдите в сад, не грузите нас.

Катя яростно вытерла салфеткой рот и, скомкав, бросила ее в пустую коробку из-под пиццы:

– Разве не для подобных дискуссий нас тут собрали? Чтобы наблюдать и наслаждаться?

Перехватив стрелу, пущенную в хозяина, Влад поспешно перевел разговор:

– Прохор Михайлович, а вы ведь тоже, по сути, историк?

– Ну что вы, Влад, – проурчал то. – Хоть я и закончил истфак, но когда это было!

– Вы же говорили, что работали в архиве…

– Следственного комитета. Это несколько другое направление.

– Обалдеть! – вырвалось у Кати.

Разом забыв о нарастающей неприязни к этому человеку, в котором ей померещился тайный кукловод, она вся подалась вперед, как гончая, почуявшая зайца:

– Нет, правда?! А почему я не знала?

Ее кулачок взметнулся с угрозой Илье, который только пожал плечами.

– И у вас там хранились самые настоящие уголовные дела? А Чикатило? Тоже? Вы читали?

Его тонкие губы растянулись в усмешке:

– Любите детективы?

– Обожаю! А кто их не любит? – Вытянув палец, Катя указала на каждого за столом. – Вот кто из вас не любит детективы?

Илья даже не сомневался, что отзовется Лиза, и она не подвела, вытянула тонкую шейку, пискнула:

– Я! Мне вообще не по душе жестокость.

Небрежно отмахнувшись, Катя возразила:

– Да я не об этом. А логические загадки? Разве не интересно их решать?

– Интересно, – согласилась Полина. – Я вот люблю детективы.

Скрыв удивление, Илья подумал, что внутри этой слишком сдержанной, на его вкус, девушки, должно быть, скрывается еще тот огонек! И почему-то захотелось порадовать ее…

– Прохор Михайлович, – обратился он через длинный стол, – а вы не расскажете нам о каком-нибудь деле? А мы попробуем разгадать, кто убийца…

Катя подхватила:

– Ни у кого нет других планов на вечер?

Все промолчали, коротко переглянувшись. А хозяин дома побарабанил сухими длинными пальцами по столу и неожиданно произнес:

– Не только расскажу. Я могу показать вам.

* * *

Затаив дыхание, вытянув шеи, они следили, как Русаков развязывает узелок на дешевой картонной папке, достает пачку листов, укладывает, подравнивает. Затем не спеша обводит взглядом все лица:

– Вы же понимаете, что это копии? И что я не имел права их делать, а тем более выносить из стен Комитета?

– Мы молчок! – заверила Катя.

– У меня прямо мурашки, – прошептала Лиза, схватив Вуди за руку.

Влад метнул в нее взгляд: «Да умолкни ты!» Вслух он никогда не произносил подобного, особенно если обращался к женщине. Его мать была лучшей из них, и Влад, прежде чем сказать что-то или сделать, всегда оценивал – каково маме было бы услышать подобное? Поэтому его манеры отличались мягкостью, некоторым казавшейся вкрадчивостью, за которой таится что-то опасное…

– Ты такой обходительный – аж приторный! Так и кажется, что ты серийный убийца, – сказала ему однокашница, с которой Влад наконец познал прелести плотской любви. Оказалось, ей хотелось, чтоб он действовал погрубее…

Это новое знание погрузило его в уныние, ведь Влад точно знал, что не сможет быть жестким с женщиной. И появление в его жизни Полины только утвердило его в этом: он готов был молиться на эту девушку, разве можно вести себя с ней грубо?! За столом она обмолвилась, что любит детективы, и это насторожило Влада, но рыженькая журналистка, сама того не зная, пришла на помощь – заговорила о логических загадках. Ему полегчало: Полина как-то признавалась, что любила математику, до того как решила стать актрисой. И добавила тогда с непонятной горечью:

– Надо было математикой и заниматься…

Влад непритворно ужаснулся, машинально сложив ладони лодочкой у рта – была у него такая привычка:

– Ты что? Тогда театр лишился бы тебя!

– Невелика потеря…

– Ты так говоришь, потому что не видела себя на сцене. А я имел удовольствие. Ты так органична в любом спектакле!

– Как кошка…

– …что тебя не могла бы заменить ни одна актриса, хоть трижды заслуженная. А твоя самоирония лишь оттеняет твой талант, и становится еще заметнее, что это настоящий бриллиант.

«Какой зануда», – Полине захотелось подхватить полы длинного пальто и броситься от него со всех ног, как бегают в детстве, когда еще верится, что можно догнать свою мечту. Но с каждым годом… Да что там! Месяцем… Она верила в это все меньше. И те, кто пытался доказать, что отчаяние не имеет оснований, лишь раздражали ее.

Впрочем, кроме Влада, таковых и не было… А Полине никак не удавалось решить, что пережить легче: одиночество вдвоем или абсолютное? И пока это понимание не пришло к ней, не стоило Владу ни о чем догадываться…

Ее улыбка появилась лишь намеком, теплые пальцы скользнули по его щеке:

– Ты слишком добр.

– Отнюдь. Я говорю чистую правду: ты очень талантливая актриса. И твое место на сцене. Это объективно. А субъективно… Я не могу не ревновать. Ко всем этим твоим партнерам по сцене… Но это не должно влиять на твое решение.

В ее долгом взгляде он неожиданно прочитал: «Это и не может повлиять». У него похолодели руки: «Ей плевать, что я испытываю?» Опустив ресницы, Полина тихо произнесла:

– Спасибо.

Ему захотелось поплотнее намотать шарф, чтобы избавиться от неприятного холодящего ощущения, будто Полина играет сейчас, пытаясь казаться покорной и благодарной. А на деле она совсем другая…

Какая?

Этот вопрос мучил Влада всю ночь, но к утру ему удалось убедить себя, что беспокойство надуманно и нет оснований грызть себя. Конечно, Полина – актриса! И ему это было известно с первого дня… А у артистов притворство в крови, нечего и пытаться угадать, где настоящий лик, где личина. Если ему нужна эта девушка, а иного Влад уже не мог помыслить, то надо принять все, что составляет ее натуру. Сложную, да… Но тем она и интересна!

Сейчас глаза Полины были широко раскрыты, она не сводила взгляда с рук Прохора Михайловича, помеченных первыми признаками старости. А тот аккуратно перекладывал листы, пробегая глазами написанное. Все его движения были неспешны и плавны, точно он совершал магический обряд, и это завораживало всех. Даже бесцеремонный Вуди (как его зовут на самом деле?!) притих.

«Странно, что старик не носит очки, – отметил Влад, наблюдая за ним и Полиной одновременно. – Неужели дальнозоркость еще не началась? Пора бы…»

То, что Полина использует контактные линзы, он узнал не сразу. Их голубые кружки лучше заметны у темноглазых людей, а с чистой радужкой ее серых линзы почти сливались. Только когда Полина впервые встретилась с ним после простудного сезона, тяжело переболев, Влад услышал:

– Сегодня тебе придется вести меня за руку, я без линз. Врачи рекомендуют окончательно поправиться, прежде чем снова надевать.

– У тебя слабое зрение? – не поверил он.

До этой секунды ему и в голову не приходило, что в Полине может отыскаться несовершенство…

Она усмехнулась: