Полная версия:
Мрачная фуга
– Мелкий?
Полина снизу заглянула ему в лицо, он мягко улыбался. Ей захотелось задержать взгляд, но было, по крайней мере, невежливо так таращиться на человека. Тем более его лицо запомнилось мгновенно, и она отчетливо видела его, даже не поворачивая головы. Но это ничего не значило, у нее всегда была хорошая память на лица.
– Это я в десятом вырос. А тогда был совсем никаким… Да еще плохо держался на коньках, так что сразу опрокинулся на лед, когда она мне двинула. Заработал сотрясение мозга. Сами понимаете, после такого у меня долго не возникало желания влюбляться.
– Ну хоть геем не стали… Или?
– Не стал. Иначе не пошел бы за вами, ведь вы – сама женственность. С большой буквы.
Отчего-то ей опять стало не по себе, хотя Влад произносил приятные вещи, которые понравились бы любой девушке. Только Полине всегда становилось неловко на пьедестале, она чуть ли не извивалась под жалящими взглядами чужих людей, потому уже подростком перестала участвовать в соревнованиях по бегу, хотя знала, что может обогнать всех в школе. И не только в школе…
В театральный заставила себя поступить, чтобы справиться наконец с этим непроходящим страхом, от которого начиналась мучительная ломка, загоняющая в темные углы, где Полина корчилась и сжималась изо всех сил, пытаясь стать меньше, еще меньше… Но пока страх легко одерживал верх. И впору было смириться с тем, что ничего из нее не получится: актриса, панически пугающаяся внимания публики, – это нонсенс… Кто будет возиться с такой – палкой на сцену выгонять? Да и зачем? Чтобы она онемела и одеревенела на глазах у сотен зрителей?
«Он не понял меня, – подумала она с сожалением, чуть скосив глаза на Влада, который вышагивал рядом с серьезным выражением лица. – Ему показалось, будто я двигаюсь свободно… Как он сказал? Дарю себя миру? Чушь. Я же просто пьянею от ужаса, только выходя за порог. Двигаюсь наугад, в забытьи… Какая уж там свобода… Но я научилась прикидываться. Если у меня и есть какой-то актерский талант, он весь уходит на то, чтобы казаться не собой. Изо дня в день».
Внезапно остановившись, Влад вынудил ее обернуться. Он стоял спиной к фонарю и, опустив голову, смотрел на Полину исподлобья, а потому неожиданно показался ей побитым псом. И голос его прозвучал жалобно:
– Я что-то не то ляпнул? Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я готов учиться…
– Чему? – не поняла она.
– Быть рядом с вами. На любых условиях.
У Полины вырвалось:
– Да что с вами такое?! Вы же совершенно не знаете меня! А послушать вас, так вы влюблены по уши…
С силой втянув воздух, Влад выдохнул:
– Так и есть. Уже год.
* * *«Следственные мероприятия, проведенные в ходе расследования убийства собаки, обнаруженной в концертном рояле Детской школы искусств, одновременно выявили, что местонахождение преподавателя данного учебного заведения Трусова Родиона Сергеевича, 1982 года рождения, неизвестно. Данный гражданин признан безвестно отсутствующим с 23 сентября 2020 года, так как родственники не могут установить его местоположение. В течение пяти суток Трусов Р. С. не появляется дома, на работе, в школе, не поддерживает связь с друзьями и семьей».
* * *– Ты только не вздумай умереть! Илья, ты меня слышишь? Эй… Да что с тобой? Любимый, ты жив?!
– Ну наконец-то…
– Да чтоб тебя!
– Катька, а ведь ты призналась, что я – твой любимый. Сама-то веришь в это?
– Я тебя убью сейчас своими руками!
– Но я уже услышал… Боже-боже, это самые прекрасные звуки! А мне много чего довелось послушать, как-никак с пяти лет музыкой занимаюсь.
– Что ты ржешь? Ты все подстроил, гад такой!
– И твой голос звучал так встревоженно-нежно… А сейчас ты опять выдаешь «ча мажор»[1]. Рыжая мегера!
– Просто я решила, что ты и вправду копыта отбросил…
– Копы-ыта? Ужас. Может, у меня еще и рога выросли?
– Пока нет. Но если будешь выкидывать такие номера…
– То? Что ты со мной сделаешь? Напугай меня… Нет! Катька, перестань, щекотно! Ну что ты творишь, я же и вправду болею.
– Только ни черта не умираешь… У тебя обычная простуда, а ты расквасился.
– А если у меня грипп?
– Тоже не смертельно.
– Не скажи, зайка! От гриппа ежегодно умирает примерно шестьсот пятьдесят тысяч человек.
– Как в твоей тупой башке застревают все эти числа?
– Я же музыкант. Почти все музыканты имеют математические способности. А ты всего лишь журналистка, поэтому… Ну не трогай ты меня! А то заору на весь дом, и меня выгонят с квартиры.
– Переедешь ко мне.
– О да! Твой папа-генерал будет в восторге.
– Полковник.
– Станет генералом, какие его годы… Он такой упертый, еще и до маршала дойдет. Почему он не разрешает мне прийти к вам в гости? Я хочу с ним познакомиться. Вдруг я его очарую?
– С какой стати мы говорим о моем отце?
– Мы говорим о тебе. И о том, как ты меня любишь.
– Кто сказал?
– Ты, зайка. Минуту назад.
– Тебе послышалось. И почему ты зовешь меня зайкой? Я же рыжая! Тогда уж лисенок или белка…
– Ты зайка. У тебя так же колотится сердечко, когда…
– Замолчи, а? Ты болеешь, у тебя галлюцинации. В том числе и слуховые.
– Хочешь, я сыграю тебе и докажу, что со слухом у меня полный порядок? Ты звучишь как «Анданте» из двадцать первого концерта Моцарта…
Когда он садился за рояль или хотя бы за электронное фортепиано, которое Илья перевозил с одной съемной квартиры на другую, в первое мгновенье у Кати цепенело все внутри, но с каждым звуком расправлялось, высвобождаясь от действительности. И она, считавшая себя такой земной, даже никогда не любившая ни фантастику, ни фэнтези, против воли воспаряла, подхваченная пенными волнами арпеджио, отталкивалась от крепких аккордов и неслась еще выше, оставляя внизу золотистые и покрасневшие верхушки деревьев.
И больше не существовало ни родителей с их болезненно-трепетным отношением к манерам («Выпрями спину», «Никакого мобильника за столом!»), ни журфака с его громоздкой программой, ни редакционных заданий, порой скучных до зевоты, вынуждавших ее окунаться в бытовую жижу жилищно-коммунального хозяйства или, того хуже, блуждать в политических кулуарах.
Пока Илья играл, Кате верилось, будто она… Нет, не акула пера! Скорее, летающая рыба, свободно скользящая в голубом пространстве если не океана, так неба. И может позволить себе писать о том, чего просит душа, – к примеру, о музыке, которую она полюбила через него. И отдавала себе отчет, что, будь Илья художником, ее увлекла бы живопись…
«А если б он работал в шахте? – как-то спросила она себя. – Смогла бы я полюбить парня, перемазанного угольной пылью?»
И поскольку с собой могла быть абсолютно честна, не нашла ответа. Потому что не могла представить Илью другим. Ей не хотелось бы ничего в нем изменить, она принимала каждую заусеницу на его ногтях… Поначалу Кате даже не верилось, что она способна влюбиться мгновенно, буквально с первого взгляда. Илья просто шел ей навстречу вдоль Чистых прудов, высокий, заметный издали: смеющиеся голубые глаза, ироничная линия рта, слегка – будто с вызовом – вздернутый нос, откинутые назад короткие и очень светлые волосы, длинное пальто нараспашку. Ему вслед украдкой оборачивались даже мужчины: «Парень шагнул из другого мира?»
Пианиста Катя в нем не угадала, подумала, что человек шагнул прямиком из шоу-бизнеса или с экрана… Хотя показалось странным, что не узнала, не вспомнила имени, ведь медийные лица ей были известны. Слишком крепкий для классического музыканта, которые представлялись ей рафинированными, утонченными. Впрочем, если вспомнить Мацуева…
– А я заметил рыжую белку с круглыми черными глазами, – потом признавался Илья, как всегда, не совсем всерьез, потому и страшно было поверить ему. – И мне захотелось проверить – по зубам ли тебе такой орешек, как я… Ты меня раскусила. Но и сама оказалась зайкой, которую хочется спрятать за пазуху.
– А белку не хочется?
– Она улизнет.
– Я тоже могу улизнуть!
– От меня? Думаешь, я тебе позволю?
Год прошел с той осени, а Катя по-прежнему обмирала, увидев его, хотя они уже стали предельно близки. Собственное отношение к Илье казалось ей неправильным – не должно ведь перехватывать дыхание от взгляда на лицо человека, с которым ты спишь уже много месяцев… Неужели она никогда не привыкнет к его лицу, к его плечам? Не должно быть так…
Потому-то она так тщательно скрывала свою нездоровую привязанность и ни разу словами не ответила на его признание в любви, хотя сам Илья говорил об этом не раз.
Вот только сегодня попалась… Мучительную нежность к нему Катя прикрывала развязной грубостью, совсем не женской, пацанской, и ее саму порой подташнивало от этого. Но иначе было не сохранить дистанцию, на которой ей еще удавалось дышать… «Он же потеряет ко мне интерес, как только поймет, что я вся принадлежу ему – от макушки до пяток!»
Этот ужас преследовал Катю уже целый год, не давая спать, выматывая. Несколько раз за ночь она вскакивала, садилась в постели, тяжело дыша, прислушиваясь к тому, как сердце норовит взорваться. Потом долго засыпала, вся подергивалась от беспокойных снов и наутро с трудом могла разлепить глаза. И если кто из них двоих и был всерьез болен, то уж, конечно, не Илья.
Потому что здоровому человеку не может прийти в голову чудовищное: «Да лучше б он и вправду умер! И я освободилась бы…»
* * *Сад еще только приходил в себя после дождя, березы по-девичьи нервно подрагивали, роняя капли, клены энергично стряхивали воду с покрасневших лиственных пятерней, и только туи и сосны сохраняли в хвоинках крошечные блестящие шарики. Прохор Михайлович неспешно переходил от одного дерева к другому, посмеиваясь про себя, что со стороны наверняка выглядит садоводом, конечно же, опытным – в его-то возрасте! На самом деле он не знал об уходе за растениями ровным счетом ничего. Садом занималась его жена, все было посажено и выращено ее руками много лет назад. Маленький Эдем, созданный женщиной…
Потому Прохор Михайлович и захоронил урну с ее прахом под особо любимой Наташей печальной елью с голубыми ветвями, точно впитавшими неброскую синеву их подмосковного неба. За неделю до этого он вышел на пенсию и после смерти жены чуть не задохнулся от избытка свободы, которая была совершенно ему не нужна. Он слонялся по гулкому дому, включал все приборы, которые могли издавать звуки, телевизор вообще работал до ночи, но все равно глох от тишины. Ему не удавалось сосредоточиться даже на книге, хотя, сколько себя помнил, всегда читал запоем… А новости вообще перестали его интересовать.
По телефону Русаков разговаривал только с сыном, тот звонил раз в неделю, по субботам, но не приезжал, потому что жена уговорила Андрея перебраться в Сочи.
– Мне тоже всегда хотелось жить у моря…
Прохор Михайлович не знал этого о собственном ребенке и теперь понимал, что не знает вообще ничего. Ведь любовь к морю или ее отсутствие многое говорят о человеке. Он сам познакомился с несколькими морями, но главным для него оставалось Балтийское, на берегу которого прошло его детство. Иногда Русаков думал, что жизнь именно поэтому и обошлась с ним так сурово, а если б он вырос где-нибудь в… Сочи? Все сложилось бы куда радостнее.
– Сдай мансарду каким-нибудь студентам, – посоветовал ему сын в очередную субботу. – Веселее будет! Только не загульным.
– А студенты бывают другими?
Андрей посопел в трубку:
– Разве я гулял?
– Ты нет, – признал Прохор Михайлович. И добавил, желая сделать сыну приятно: – Таких, как ты, больше нет.
– Да ладно тебе, я был самым обычным. И остаюсь. Вот таких, как мама, больше нет.
Даже на расстоянии сотен километров они расслышали, как застонали в унисон их сердца. Наружу этих звуков боли ни тот, ни другой не выпускали, держали в себе. Потому Андрей и беспокоился за отца – это ведь не на пользу организму…
«Пустить чужих пацанов в наш дом? Да как он додумался?!» – убрав телефон, Русаков поразился черствости сына.
А уже через день поместил объявление в королёвском чате, внезапно обнаружив черную пустоту между приемами душа перед сном. Вроде только что помылся, и уже снова пора? Чем заполнялись часы между очередным входом в кабинку ванной комнаты, вспомнить не удавалось. Время сглатывало целые дни, не заполненные ничем… Такое напугало бы кого угодно.
То, что произошло потом, сначала поразило его, потом насторожило, а теперь начало радовать. Постояльцев набиралось семеро – счастливое число! Или целая банда… Прохор Михайлович не поленился, попросил знакомого из Следственного комитета каждого из будущих жильцов пробить по базе, вдруг уже попадались на чем-то? Тот не отказал, когда-то они не раз выпивали после работы, пенсия развела… Перед законом каждый из студентов оказался чист, но это еще не давало повод расслабиться, может, просто выходили сухими из воды?
Первой ему позвонила круглолицая и слегка заносчивая Лиза, представившаяся художницей, затрещала в трубку, что, мол, как раз собирается в Королёв на пленэр и было бы здорово встретиться. Прохор Михайлович нашел ее рисующей дубы возле Аллеи Славы – листва одного из них была обычного для осени желтого цвета, другого – темно-бордового.
– А у вас тут красиво! – воскликнула она так восторженно, что Русаков, коренной житель Подлипок, сразу проникся к девушке симпатией. Он и сам считал родные места лучшими в мире. Никакой Ибицы не надо!
А вот сопровождавший ее во время второго визита лысый тип вызвал у Прохора Михайловича подозрения… Морда у парня была откровенно уголовная, Русакову даже показалось, что он его где-то видел. Не в одном ли из дел, поступавших в архив СК? Тогда-то ему и пришло в голову проверить потенциальных квартирантов… Но даже этот нахальный Вуди (кличка как у дятла!), как ни странно, оказался чист.
На следующий день эта парочка стала уговаривать его пустить еще одного парня – будущего доктора. На это Прохор Михайлович согласился охотно, свой врач всегда может пригодиться. Но будущий медик Ваня потянул за собой некую будущую журналистку Катю, подругу детства, – рыжую забавную девчонку, которая понравилась хозяину дома с первого взгляда. И потому Русаков согласился, когда она стала упрашивать его приютить и ее парня, настоящего пианиста. А Илья Стариков явился в компании совершенно не похожего на него кузена, студента-историка, у которого тоже, конечно же, имелась девушка…
Полина показалась Прохору Михайловичу какой-то замороженной, он даже не поверил, что она будущая актриса. Не было в ней ни отсвета огня, это в Кате он так и бушевал, потому красавец-пианист и тянулся к этой девчонке, не такой уж и красивой, если разобраться.
«Соображает, – с уважением подумал Русаков об Илье. – Красота увянет, а огонь будет греть всегда».
Не поделившись с сыном деталями, он сообщил только, что нашел жильцов и назначил им единый день заезда. Сегодня. С утра Прохор Михайлович взволнованно расхаживал по саду, то и дело останавливаясь у голубой ели и обращаясь к той, что смотрела на него сквозь завесу хвои:
– Думаешь, это неразумно? Ох, да я и сам того же мнения. Потому и назначил им пробный месяц… Если не сойду с ума за эти четыре недели с хвостиком, то, может, и оставлю кого-то из них. Думаешь, всех? Посмотрим, посмотрим…
Услышав, как птичьей трелью звякнул колокольчик у калитки, Русаков испуганно коснулся колючей ветки, кивнул и, стараясь не суетиться, пошел навстречу. Ему хотелось, чтобы первой приехала рыжая Катя, казалось, ее присутствие помогло бы ему расслабиться и легче пережить вторжение остальной братии. Хотя промелькнула мысль: «Да с ума я сошел, что ли?!» Та едва не заставила его броситься к крыльцу и забаррикадироваться в доме. Он даже сделал шаг в сторону, но любопытство пересилило: кто же явился первым?
Увидев через прорези чугунной калитки пламенеющие кудряшки, Прохор Михайлович выдохнул с облегчением: «Добрый знак!» И почувствовал, как перестало дрожать под коленями.
В тот же миг разум решил подшутить над ним, и на долю секунды увиделась несуществующая картинка: его подросшая внучка жмет кнопку звонка, приплясывая от нетерпения: «Деда, будем печатать бумажные фотки?» Почему-то он всегда мечтал именно об этом, как они сядут вдвоем в темной комнатушке – голова к голове – и станут следить за чудом возникновения на бумаге отпечатка реального мира. Малышка затаила бы дыхание, а он украдкой следил бы, как расширяются от восторга ее глаза, и сам забывал дышать…
Увеличитель у него сохранился, даже проявитель и закрепитель имелись. Только вот внучки не было… С чего бы чужой девочке занять ее место?
Но улыбнулся Русаков приветливо – не только ей, но и блондину, сияющему над ее головой. Не признавая этого открыто, Прохор Михайлович недолюбливал красивых мужчин, потому что сам никогда не принадлежал к этому племени счастливчиков. Симпатию у него вызывал только следователь их Комитета Логов, ведь у того и мозги были на месте, и физиономией своей он не кичился. Русаков не часто имел с ним дело, хотя они были на «ты», но смутно помнил, что в жизни Артура Александровича произошла какая-то жутковатая трагедия, связанная с женщиной… Логов тогда то ли усыновил дочь погибшей, то ли взял Сашу Каверину помощницей, но, в общем, распростер над девочкой свое сильное крыло, что не могло не вызывать уважения.
Русаков встречал Сашу пару раз и почему-то запомнил ее грустные светлые глаза. Болтали, будто у нее потом закрутился роман с помощником Логова – одноглазым парнем, фамилию которого Прохор Михайлович не запомнил. А вскоре архивариус вышел на пенсию, но тень Логова по-прежнему возникала, когда он видел мужское лицо, источающее обаяние, и потому Русаков старался очистить мысли от примитивных стереотипов и не раздражаться.
Поэтому он приветливо улыбнулся юному блондину:
– Добро пожаловать, ребята! Проходите.
И уже закрыв калитку, протянул руку:
– Будем знакомы?
Бросив на землю объемную сумку, пианист уверенно пожал ее. Русакова удивило, что ладонь у него оказалась широкой, а пожатие крепким, он-то чуть в последний момент не отдернул руку, сообразив, что может ненароком повредить музыкальные пальцы. Но Илья – его имя хозяин дома уже слышал от Кати, – кажется, не особо заботился, что ему могут причинить вред, улыбался во весь рот. Его круглый подбородок чуть выступал вперед, но это не портило его лица, лишь придавало ему оттенок детскости, светившейся и в голубых глазах. Наверняка парень был трудолюбивым, даже упертым, и уж точно выносливым, раз дошел до сцен столичных концертных залов, но первое слово, возникавшее при взгляде на него, было «легкий». И круговерть слов, которыми Илья сразу заполнил сад, тоже порхала в воздухе, не оседая, как первые снежинки, до которых было не так уж и далеко. Октябрь…
– У меня там еще инструмент в машине, можно я сразу перенесу и отпущу друга?
– Инструмент?
– Не настоящий! Электронное фортепиано. Мне без него никак, нужно заниматься каждый день. Не беспокойтесь, я в наушниках играю, звук вам не помешает.
– А я с удовольствием послушал бы, – заметил Прохор Михайлович и сам удивился тому, что, оказывается, и впрямь не против, чтобы по его дому глубоким озером растеклась музыка.
Вот чего ему не хватало. Жена часто включала диски, и дом наполняли страстные признания Бетховена, от которых озноб пробегал по коже, скрытые под светлой улыбкой муки Чайковского, распахнутое всем сердцам человеческим высокое небо Баха, космические скитания Шнитке… Прохору Михайловичу все не доставало времени присесть с Наташей рядом, просто послушать, он все куда-то спешил, ловил музыкальные фразы на лету, а теперь так жалел об этом, что очаровался мгновенным видением: Илья Стариков играет в соседней комнате, а он, чтобы не смущать, слушает через стену, стараясь дышать потише.
И вдруг заволновался: в самом деле, зачем парню ютиться под крышей с остальными? Ведь может занять комнату Андрея, все равно тот не соберется приехать в ближайшие… сто лет? Пианист уже заносил во двор инструмент, упакованный на славу, замотанный в сто одежек, как младенец, – бережет! Не таким уж громоздким оказалось это фортепиано, как представлялось Прохору Михайловичу, чуть шире окна, если поставить рядом. Играть, глядя, как мирно покачиваются сосновые ветки, разве не наслаждение?
«А Катя? – спохватился Русаков. – Она ведь захочет поселиться с ним. Будет отвлекать. Им нужны отдельные комнаты, но рядом, чтобы бегали друг к другу, если приспичит…»
В нем что-то обмерло и тоненько заскулило: «Наташину отдать? Да разве можно?!»
– Я поселю вас на первом этаже, – произнес Прохор Михайлович, прежде чем позволил себе передумать. – Комнаты будут по соседству, но отдельные, чтобы каждый мог заниматься своим делом.
Повернув к нему неестественно светлое, как у большинства рыжеволосых, вытянутое лицо, Катя слегка насупилась:
– Это увеличит плату?
Илья взмахнул рукой почти перед ее носом:
– Ну о чем ты?! Зайка, ты не поняла? Прохор Михайлович делает нам одолжение. Это же привилегия – жить на первом этаже.
Ее маленький подбородок вызывающе дернулся:
– В самом деле? Мне и в мансарде неплохо жилось бы…
– После папиной квартиры? С толпой едва знакомых людей? Я тебя умоляю!
«А кто у нее папа?» – зацепился Русаков, но спрашивать не стал. Как-нибудь потом, ненароком…
А пианист уже тащил инструмент к крыльцу, озирался на ходу, посылая улыбки, будто здоровался с похорошевшими от холодов кленами, распустившими косы ивами, облетевшими кустами жасмина, который Прохор Михайлович, поддразнивая жену, звал чубушником. Ему понравилось, как жадно Илья осматривает все, вбирая силу места, где отныне будет жить и играть. Это ведь важно – установить связь с землей, на которой поселился?
При этом Стариков говорил без умолку:
– Покажете нам? Хочется по-быстрому обустроиться… Не трогайте сумку! Она тяжеленная, я вернусь за ней. Куда заносить?
Русаков поспешил за ним, уже стараясь не удивляться тому, что пианист пришел в спортивной куртке, зеленых штанах и в кроссовках. Конечно, он не ждал, что Илья явится в концертном фраке и с «бабочкой», но был несколько обескуражен таким простецким видом. Наверное, это модно? Катя ведь оделась в том же стиле, только штаны у нее оказались розовыми, а куртка голубой. Ему почудилось в их нарядах нечто клоунское… Может, у них все не всерьез?
«Просто они еще совсем молодые», – подумал Прохор Михайлович с неожиданной печалью, хотя никогда особенно не горевал из-за того, как близко подступила старость. Но заставил себя открыть им проход в свой дом.
* * *– А с какой стати этим двоим выделили отдельные комнаты? Разве не предполагалось, что мы все будем на равных? – От закипающего гнева Лизин голос всегда начинал поскрипывать.
Вуди отвернулся, чтобы она не заметила его ухмылки. Этой дурашке вечно мерещилось, будто он внутренне слегка посмеивается над ней… И она не ошибалась. Ее подростковая бескомпромиссность – такая лютая дичь! Вышла же из этого возраста, а перерасти его никак не может. Еще и эта ослиная вера в свой великий талант, даже отсвета которого Вуди не находил ни на холстах, ни в папках с ее рисунками…
Лизина упертость обычно забавляла его, но временами здорово злила. Правда, сказать об этом напрямую Вуди не решался. Не то чтобы из жалости, хотя она звучала главной темой в его отношении к Лизе… Скорее, здравый смысл подсказывал: нельзя разбрасываться людьми, которые тебя любят. Тем более эта смешная, некрасивая и не слишком умная девчонка была уникальна в этом. Больше никому он не был нужен в целом свете. Всем плевать – жив Юрка Затулин или уже сдох под забором…
Но даже Лизе он не рассказывал самого болезненного о себе: Вуди выбрал фармацевтический факультет (куда прорвался только с третьей попытки!) лишь потому, что все детство ему приходилось с боем добывать лекарства для матери. Тогда он мечтал, чтобы все таблетки мира оказались у него под рукой и мама ни в чем не нуждалась. Все вокруг – соседи, пацаны во дворе, школьные учителя – в голос твердили, что ему лучше было бы в детском доме, чем с такой мамашей: «Она ж не просыхает, а ты пластаешься ради нее! Какого хрена?!»
Вуди, тогда еще Юре Затулину, было шесть лет, когда у матери отнялись ноги: сожитель избил до полусмерти, повредил позвоночник… Зверя заперли в клетке, а Юрка принялся ухаживать за матерью, за которую, не задумываясь, отдал бы свою маленькую жизнь. Пила она запойно… Но куда хуже было то, что со страстью лупила сына, если могла дотянуться. Или таскала за волосы, может, поэтому Юрка и начал лысеть так рано.
Часто ему мерещилась во взгляде матери неприкрытая ненависть, от которой хотелось забраться под старую кровать с металлической сеткой… А он продолжал укутывать одеялом ее бесчувственные ноги, когда вез на прогулку, и, по-стариковски вздыхая, вытирал блевотину.
Она все время требовала купить обезболивающие. Однажды до него дошло, что ноют у нее вовсе не ноги, а голова раскалывается с похмелья, но Юрка все равно продолжал выпрашивать в аптеках лекарства для больной мамы. Денег вечно не было, последние копейки оставались в винном отделе… Мальчика жалели, отрезали ему по паре, а то и больше таблеток, видимо, из собственных запасов.
