Приключения трупа

– По-причудному загадочно, – отскочили инженеры.

– Умному достаточно, – получили вслед. – В почине – бред веры, полынья – без травы, я – сед, а вы – серы.

10

Был Труп жизнелюб. И жил, не жалея жил на затеи.

Но вдруг – захандрил: возомнил, что всех главнее, но от потуг не воплотил ни идеи.

А манил успех иначе – снова без улова и удачи.

Заводил торговлю – забыл, что не картежник, подменил чеки и чуть не угодил по здоровью в калеки.

Норовил в проповедники – не скрыл, что сам безбожник, и процедил спьяну, что суть учебы беднякам в передниках – не по карману.

Выставил кандидатуру в правители – чтобы жители быстрее сменили бестолковую натуру – но любители изобилий провалили новую фигуру. И еще укорили, что смещен нахал: на носу, мол, идеал, а колбасу на стол не обещал.

– Тут живут от голода не молодо, мрут от слабости не по старости, – уяснил он со стоном унылым тоном. – Перед смертью не надышишься сполна: берег с твердью свергнет хищница-волна. Значит, задача ясна: дыши в смерть, и она разворошит круговерть.

Добавил, что годы берут свое, но тут, без вечных правил и свободы – не житье:

– Верьте, не верьте, угрюмые тучи, но думаю о смерти беспечно, на досуге, как о лучшей подруге.

Прогундосил, что ощутил в жизни осень, забросил вычисления начал, потерял фундаментальную частицу и совсем прекратил изобретения, а отчизне дал отвальную – для примирения.

Затем сообщил мирам и морям, что поступил в больницу – и не на лечение, а на съедение к докторам, и с той поры загрустил в непростой кручине и посвятил остаток дней и сил заботе о кончине.

И в бегах от хандры служил ей в поте пяток и лица, как монах на помине – до конца.

VII. СМОТРИНЫ КОНЧИНЫ

1

Сначала Труп проверял больницы: сто̀ит ли там лечиться.

Сам изучал персонал, покои, залы для операций.

Понуро глотал суп, жевал таблетки, опорожнял пипетки, чихал от ингаляций.

Хмуро наблюдал процедуры акупунктуры и ампутаций.

И везде, где посещал палаты, внимал беде: рычал на ароматы карбола, визжал от укола, ругал безнадежных больных за их ложные мучения, возражал против платы за лечение и от чужих увечий ощущал кровотечение.

Потом, бросив речи и отсрочив изучение, послал с письмом министру здравоохранения свой неистовый личный протест: в нем описал нечеловечий надлом из-за мест в душевой и нарисовал неприличный жест.

Затем прибежал на съезд врачей, обещал, что рвачей не съест, но здесь – смесь проблем, встал во весь рост и, плюя на помост, зачитал манифест:

– Лучше бы я рожал, чем дрожал, как сучий хвост! Я – гражданин и вправе оставить след. А в больнице отрежут под бредни сестрицы последний свежий член – и от меня сохранится один тлен! Лучше умереть в деле от удара по роже, чем совсем замучить смерть, лежа на постели без бара! Для человека жизнь – потеха, калека – помеха. Не держись за ложь – вѐка не проживешь. У одного – ничего, у масс – шанс: прыть без опоры на гарем – дремучий стыд всем. Лучше быть гнилым мертвецом, который освободит людей от печальных забот, чем больным подлецом, который, не глядя вперед, отвлечет народ от глобальных идей и рассад ради прощальных укоров и уколов в зад!

Но после острых тирад озорник остыл и сник.

Объявил, что – старожил, а не урод под колпаком, и умрет без хлопот и целиком.

На том и прекратил зычный крик: осудил больничный торг и засеменил напрямик в морг.

2

Но и морги пришлись ему не по нраву.

Глазами сверкал, как рысь.

– Оргии! – кричал. – И не стыдно никому? Обидно с вами за державу! Остерегись!

У входа он издавал стон и шептал, что природа зовет отсюда вон. Утирал пот, зажимал нос, краснел до корней волос, озирал груду тел и добавлял, что дурнѐй не знал хлопот и дел.

– Народ, – рассуждал, – не гад, а сброд дает смрад. Формалин – не клин, а дерет всерьез. Ксилол – не кал, а довел до слез!

Пробегал по углам и ворчал на завал:

– А еще расчленёнка: тут плечо, печенка и аппендиксы, там – выкидыши и пенисы! И не плоть, а муть, но ждут, как выигрыша, когда их, смурных, пришьют хоть куда-нибудь!

Критиковал с издевкой и зал, и обстановку:

– Чтобы услужить посетителям, и ножи подобрали из стали, и ванны – каменные лиманы, и простыни – вафельные, и убрали служителей в робы, а камеры – пестрым кафелем. И медсестрами компосту потрафили!

Атаковал каталку, выгружал гнилье на свалку, обтирал карету мочалкой, залезал в нее сам, толкал палкой, мчал по костям и при этом поучал:

– Срам! Персонал с запросами – кровать с колесами! Злодейское разгильдяйство! Передать бы коням и поднять сельское хозяйство!

Наблюдал в окно за экспертизой и удивлялся, что мясо – сизо и черно, а в нем принародно ищут, словно оно годно на прием в пищу. Изображал голодный оскал и скрежетал:

– Тертый мертвый сыт, но живого и крова лишит, и порешит. Поступили на склад гнили, как скот, а получили уход, как отряд господ!

Замечал, что вентиляция, подобно вьюге, тянет вонь от операции по округе, и подробно разъяснял, что мир сыр, но со смогом станет не баней, а моргом.

А однажды схватил гармонь и, ёрничая, как горничная, на месте и без чернил сочинил песню о продажной подруге.

О том, как она презирала испуги и за бокал вина тайком изменяла бандюге, но матерый головорез не спал на досуге и сломал о приживалу обрез и флюгер, и она потом отдыхала от ссоры в морге и принимала половые услуги от ворюги, который пролез в гидротрубы, чтобы выдрать у зазнобы золотые зубы, и оргий не хотел, но закусил, пострел, губы, проявил пыл и был в восторге от голубы.

– Спел, – пошутил, – без печали для тел, чтоб не скучали.

– Талант! – подхватил озноб лаборант. – Оставайтесь с нами на запись с мертвяками!

Но полковник вспылил, как уголовник:

– Ваши жмурики багровы и без сурика. И не пляшут, ханурики, и не здоровы. Им и жим от земли, и поклон – натуга, им и шансон – фуга. Нашли друга!

Наконец подсчитал, как купец капитал, катафалки и каталки для перевозки, морозильники и холодильники для заморозки, ванны для погрузки и багры для утруски окаянных тел, топоры и скобы для заплечных дел и – проревел, как в оба глядел:

– Оборот дает расход! И странно, что народ живет в каморках, а беспечные дяди ради этой гнили океаны монеты совсем угробили. Уборка расхожей пыли дороже, чем вечные мо̀били! Взамен арен и дворцов для мертвецов давно бы защитили живых от неземных микробов. Куда там! Горячо! А еще и зарплата лаборантам и практикантам! Благодать! Надо запускать сателлиты и сажать розы, а тут переймут от гадов дерматиты и туберкулезы!

– Ну и ну! – заметили ему свидетели протеста. – Побереги спесь: не лезь в тесто! Здесь, на груде костей, не место для торга!

– Ноги моей впредь не будет у морга! – он швырнул на стол стул, срыгнул в грязное капище и пошел вон – смотреть разные кладбища.

3

Но и захоронения проверял – без одобрения.

Цены, ритуал и суету осуждал – до пены во рту:

– За ямы на пути плати, как за храмы! За булыжник на могиле сквалыжник дерет, как за форт! Были бы умней, стены из камней возводили, а землю пустили под севооборот. Дешевле насовсем во вселенную улететь, чем пригреть презренную смерть!

Рассчитал всемирную площадь земель, отведенную под кладбища, и закричал, как на сонное пастбище:

– От сель и до сель – мощи. Завал! Не жирно ли для пристанища костей? Собери и склей – страна! А кому отдана? Героическим народам? И не смей! Органическим отходам! Упыри тут на дому: из живых монету сосут, а их за это берегут! Мало у человечества забот – стало отечеством нечистот! Цивилизацию спасать пора, а не играть в демонстрацию добра! Страна упырей скорей собьет нас с ног и упрет в падь, в песок, чем война систем, недород, смог, газ и рок!

Огласил урок и подбил итог:

– На краю дорог зарок даю: восстаю!

И как объявил, так и поступил.

И вершил свой шальной суд не за пуд соли, а за мозоли: крушил надгробья, честил кладбищенских воротил нищенским отродьем, тащил из могил мертвяка за мертвяком и лупил кулаком по вихрам, а багром по буграм, пока не угодил – к докторам.

А там вдруг проскулил, что свой круг очертил и остыл, попросил срок на упокой, совершил побег домой и слег, как снег зимой.

4

Стал собирать капитал: братве – на ритуал, себе – на пьедестал.

Продавал кладь, вышивал по канве сериал о борьбе за популяцию, организовал с домочадцами спекуляцию.

Без лишних проб древесины сколотил приличный гроб из осины, смягчил настил, положил внутрь утварь, сладости и подушку и заложил за ненадобностью раскладушку.

Пото̀м с по̀том возвестил народу:

– Лбы! Смотри! Гуртом и оптом продал бы свои кости на трости, черепушку на кружку, глаза на образа, кожу на рожу, челюсти на прелести, член на хрен. Ходовые почки и мозговые оболочки, селезенку и печенку отдам в розницу, но за тысчонку в твердой чеканке. За переносицу и надкостницу просится с вас мадам с гордой осанкой. Можно и девчонку без юбчонки, но не стерву, не зараз разъезжих: за останки – непреложно первый класс и свежих. За сердце, товар ходкий, незавалящий, навар – ящик водки с перцем хрустящим.

Прокричал – натощак и наугад, но попал – не впросак, а в завал бумаг: заинтересовал деляг и подписал контракт и на подряд, и на фрахт.

Оказалось, что и жалость к телесам заслужил, и цена годна для воротил, и сам – сполна получил.

Для поминок купил не только самогонку, но и сходил на рынок и прихватил настойку из слив, говяжью тушенку, горку мандаринов и даже горстку заморских олив.

Был весел заново, как у дамбы – река, а зять – от приданого, но провиант загрузил в пять корзин и подвесил на бант под потолком, дабы не слизать, пока жив и игрив, языком.

Завел сиделку – за стол, соседство, тарелку жиру и квартиру в наследство.

За посул приживала сажала его на стул, сдувала без следа пылинки, чесала, как господину, щетинкой спину, поправляла одеяло, когда из-под него вылезала, вякала на всякого третьего у дороги, обмывала благодетелю ноги, подтирала травой попку, затевала с иглой штопку, охлаждала веером компот и насчитала около двадцати забот, а лелеяла своего сокола, как деверя: с душой и почти за свой счет.

5

Приложил он и усердие, чтобы без препон сохранить от своей особы наследие.

Раскрутил нить пути и по ней завещал идти: разносить прыть, копить пыл, ярить оскал и не косить в тыл.

Подрядил писателей на итоги и злопыхателей – на некрологи: попросил изложить в воспоминаниях искание дорог и терпение, отразить колебания и рвение, проследить оттиски ног и осветить проблески гения.

Написанное – проэкзаменовал, присланное – сжег как хлам, материал переписал сам, убрал в котомку и закопал – сказал, что потомку.

Тайком образовал кружки для освоения своего учения.

При том за взятые контрамарки раздавал дорогие горшки и другие богатые подарки.

Наблюдал, как шакал из засады, за тем, как читали его доклады, рисовали чертежи его схем и бюстов, создавали с чувством его муляжи и подражания в металле его прилежанию, переживаниям и искусствам.

Навещал и огороды, но не защищал ничьи всходы и не отгонял ворьё и вороньё, а искал угол зрения на свое изображение и надевал на пу̀гал свои бесценные подношения: военные мишени, скорострельное ружье, нательное белье и прочее рабочее тряпье.

Там же, у стражи, запричитал в самозабвенном настрое, стоя по колено в дерьме и гное:

– Мое будет долго пугать с толком и кормить, как на блюде кашей. Наша сыть – и на дне, и по смерти – наша! Ее в старье не вмять и не врыть! Верьте мне, люди, мать вашу крыть!

Вдобавок к вещам лукавый даритель завещал:

– Вам, раззявам, и в ските не забыть мое имя и дело. А тело – не сгноить своими руками. И потому созовите на кутерьму и враньё сборище и помяните – стояще. Разгоните грусть! А сохраните память – заберите и сокровища. Пусть мой труп, как живой, служит народу. Берегите, как свой ужин, в любую погоду. Тем, кто не глуп и в строю, всем за то дарую мою породу – без исхода свободу! А сожгут в чаду тело – и тут пойду в дело: раскидайте прах в песочных часах и гоняйте в веках – для точных понятий о временах порочных занятий!

Наобещал забияка – вал, однако слукавил: ни письменных правил по распоряжению имуществом не оставил, ни численных расчетов об участи оборотов к рассмотрению не представил.

И с той поры ни слова толково не добавил. Будто намекал круто: от бытовой мишуры кули с барахлом раздуты и скандал – мелкий.

А у него – понимай! – другой запал: для большой горелки!

Оттого и пошли потом враздрай подделки!

6

Труп исчез, как дуб залез в огромный лес.

Рожден в чистом поле – совсем изможден в темном лесе.

И шумен в частоколе, как бубен – тем и интересен.

Но водить круговерть в лесу – носить прыть на весу, а смерть – на носу.

А залез вчуже – задача похуже: лес по неуклюжим не плачет, не тужит.

Так и получилось: чудак пропал – чаще на милость.

Угадал подходящий срок и – в прогал утек.

Одно не сходилось: окно за ним не закрылось.

А заиграл шаловливый ветерок, и оттуда, как дым, побежал говорливый шумок.

А в пересудах и падь – что гладь, и лесок – что дубок, и дубище – что лесище, и ни за что не понять, кто кого и для чего ищет.

И неспроста поползла из-за угла путаница, как глиста или гусеница.

То ли, говорили, убит из-за доли, то ли – от усилий угар, то ли – сам устал, то ли – стал стар.

То ли по кустам лежит, то ли по долгам бежит, то ли он – запечный таракан, то ли – вечный истукан.

То ли он – не он, а шпион, разбойник, позорник или озорник и мясник.

То ли он – умный дворник без штанов: с уймой паспортов и на тюрьму – готов.

По тому документу – полковник из агентов, при спеси и награде: пенсии ради.

А по тому – шорник: засел в кожу – наел рожу.

По тому – медник: надел передник, а у дел – посредник.

А по тому – евгеник: резанул фурункул, а надул – гомункул.

По тому – священник: грош – в кружку, брошь – под подушку.

А то – никто: нахал – брал веник, махал не глядя, подметал уголок, очищал городок ради денег и доплат – и не наследник, а богат.

А то – солдат: взят в строй и не рад, что живой.

Уследить за живыми не сложно: можно затвердить имя молодца и кличку подлеца.

Но уличить мертвеца – перемудрить: птичку на нить ловить и доить.

Гнильца – без лица: ни имени, ни вымени.

А призови покойника на поклоны – и без любви поклонников миллионы.

Труп – куб: что ни сторона – одна, зато черчение одной – приключение другой.

И потому, по всему, заключили в стиле кадрили, круп – обреченная скотина, а труп – отвлеченная картина!

VIII. БЕДНЯЖКА И БУМАЖКА

1

Справка о кончине – отставка из жильцов и первый верный документ для мертвецов. В ней без затей говорится о причине перехода границы человечьего рода и отмечен момент встречи у брода.

С этой бумагой, приметной без ложного глянца, можно призвать к ответу и живого самозванца.

А без нее и гнилого беднягу не смей, лиходей, не твое, зарывать: ни в глину под гладь, ни под перину в кровать.

Без бумажки ты – не труп, а букашкин суп!

А с ней и совсем живой – не живей, чем гной: от суеты – промашка, но чтобы воспрять, хорошо бы на бумажку достать бумажку, а клерки, недомерки со лбами глазастыми, на взятки натасканы, зубами лязгают. И не ласково!

Наскоро покушались на свидетельство о смерти Трупа люди разные: и за порядки волновались, и по причуде глупой, и подкупались на соблазны. Такое радетельство за итоги мило для покоя, как корыто с мылом в ноги – от запоя, но породило и волокиту, и зависть, а подлоги разворошило вдвое: на тело в квартире сбежались, как на дело, и папаша, и мамаша, и прочие родичи, охочие до прозвища наследников. Гири, пальто без манто и огарки ужина не показались привередникам заслуженным подарком, но одни признались, бледнея, что они обознались, и ретировались, а иные, не родные, да беднее бедного, остались до победного.

А каково было соседям убогого? Не медведи у своего логова! И рыло не в ските! Ни смраду не рады, ни падали, ни волоките!

2

Клерки застучали зубами при первом сигнале о драме.

И зарычали нервно, как тигры на примерке к крупу жертвы.

А заиграли в игры: паспорт Трупа взяли, а справки о смерти не дали. Заверещали зато – что пастырь на шалунишку:

– Поверьте, тут – не пиявки, не отсосут лишку!

Потом пожевали ртом, подняли тон и указали на закон:

– Вручали покойнику талон. А он против правил и толику не отоварил. Не успел. Опять прочерк. Коли цел, верните, что ли, кусочек.

Просители им возражали:

– Искать в покойнике – что дым полоскать: в сите ли, в уполовнике…

Но визитеру не унять контору – хору не умять гору.

От начальства домочадцы убежали в одночасье. Надев на зев противогазы и презрев метастазы от заразы, смело обыскали до̀ма и тело, и хоромы.

И опять в приемную – играть втемную:

– Привет! Нет бумажки ни в тельняшке, ни на кухне. А бедняжка тухнет и пухнет.

Контора – не лаской, так скорой встряской:

– Не шастать! Вам – услуги, а нам – гам? Хапуги!

От неистового лязга пришельцы искусали заусенцы и испытали приступ маразма: снова не угадали игры, пожелали в тартарары и удрали бестолково – без поклона.

А на улице стали сутулиться, как попрошайки, и собрали в банной шайке талоны со всего своего района.

С жаром передали ярым казнокрадам.

Но в ответ услыхали с бранной прохладой:

– Привет! А с него, с гада?

Зарыдали просители – пронзительно.

А мучители – прочитали морали:

– С чего печали? В зобу пусто – раскатали губу на капусту? По справке о смерти в лавке – льготки: и тапки по мерке, и колготки, и шляпки, и кальсоны, и булавки, и к тряпкам для добавки – закусоны, патиссоны да заправки, да и вино уценено. Упорство – средство, но от кончины – за помины, а от обжорства – за наследство?

Изобличали начальники печальных гостей, будто пиявки терзали бока до костей, будто заливали с бухты бассейн: до потолка из баллона, от галлона до галлона. И справки не дали – пока не найдут талона! Проскрежетали зубами:

– С вами – шут, а тут – заперто! – и прогнали без паспорта.

Конец – хуже экскремента: мертвец тужит без документа!

3

И тогда пришел к мертвецу папаша:

– Ваша беда по лицу – наша!

И – под стол: искать кладь для чемодана.

Еле успели опознать ветерана!

Его история – лаборатория обмана.

Начинал хитрец с того, что прибежал как отец к конторе и описал горе: в пожар попал его законный сынок, да не утёк, а испытал угар и удар ломом, опоздал к оконным проемам, запылал комом и сгорел, пострел, с домом дотла – осталась малость, зола, да развал смели до земли, нанесли песок и в короткий срок и ларек возвели, и шмотки завезли впрок.

Старожил хлопотал не о лавке: просил о справке.

Из улик старик собрал горсть пепла и кость из пекла.

Решил заручиться и явкой очевидцев: один свидетель заметил огонь и уловил вонь, а другой подтвердил, что такой сын был.

Но в конторе не зарыдали от горя, страха и печали: праха на пробу не взяли, родителю приказали, чтобы кончал скандал и убрал мерзости, а свидетелям ответили, что помогали заявителю в нетрезвости. Несчастье растолковали на бланке с печатью:

"По пьянке пропал без вести".

Старик не вник и в плаче рявкал:

– Козявки!

Пока чинодрал не надоумил:

– Без справки, значит, наверняка не умер!

И с тех пор ветеран по фамилии Труп ковырял успех, как монтер – шуруп, изображал, что во флотилии – капитан, бланк применял, как танк и таран, и в изобилии набивал карман.

Осторожными усилиями искал гражданина, похожего на сына по фамилии. Когда узнавал, что мертвец не завещал и горсть на род, хитрец приставлял кость и заверял народ:

– Ерунда! Не тот! А мой – живой!

Когда же выпадало покойному к достойному финалу немало поклажи, деляга совал бумагу:

– Мой! Без вести от нетрезвости! Помотало беднягу! И забирал что мог впрок как свое, а гнилье сбывал с рук – кивал на недосуг и бросал на подруг.

Нахал чередовал прием: выступал то хворым отцом, страдавшим без советчика, то истцом, потерявшим ответчика, то кредитором издалека, разыскавшим должника, то принимал пособие для помина и надгробия, а то снова менял версию и получал на живого сына пенсию.

Однако слух о затеях лиходея бежал быстрее мух, и когда папаша сказал, что беда – наша, а вояка в постели – сынок, мальчик, то наполучал в бок и в нос горячих, а в итоге еле унес ноги.

4

Потом пришла мамаша и ничком, из-за угла – на чашу:

– Стильная! Фамильная! Старо, а серебро! Наша!

А чаша – не мертвецкая, а соседская!

Ошибка – малость, а рыбка – попалась!

Ее история – лаборатория папашки, но враньё – без бумажки.

Однажды мамаша приползла из роддома одна:

– Каждому, – изрекла, – сполна знакомо наше лихо, мальца со зла не сберегла врачиха, от резвого огольца отрезала, змея, смотрите, я принесла, с кожей пуп, и родитель у него – тоже того: Труп.

Затем ловчила объяснила всем, отчего на малявку не получила справку:

– В больнице – проходимцы: за рожденных, но не сбереженных ребят не хотят в тюрягу и хранят от гостей причины смертей, а от писанины – бумагу. В статистике без детей – чистенько! Я лежала и дрожала, а они твердят: "Не рожала! Верни на склад одеяло!» Я, скорбя: "А бледность моя? А сынок?"– а они: "С тебя за бездетность налог!»

Отрыдав в рукав, засеменила темнила на кладбище и попросила там земли для могилы.

Но заслужила не товарищей по делам, а угрожающие посылы:

– Засекли, что брюхо носила. Потаскуха! А затаила кормильца – убийца! Где о беде справка? Не получила? Мерзавка!

Пройдоха прекратила охать и отступила, а ночью проломила забор, схоронила кого-то меж кочек и куп, навалила бугор и начертила, как по нотам: "Сыночек. Труп".

Засада проследила игру, и бригада отрыла длинный – решила, козлиный – пуп, но ловчила в суд не пожелала, угомонила любопытных словом да водкой, ненасытных одарила за труд одеялом, а находку снова закопала.

И вскоре заварила мамаша из горя кашу. Била на то, что никто не знал, когда рожала. И разила наповал – всегда голосила одно:

– Давно!

Где ни объявись сирота-покойник и денег рой, заводила в повойник вой:

– Катись, суета, от печали вон! Он – мой! Видали, надысь, пузо было с грузом? Милый! Родной!

Входила в родство с пупком да с матерком, а уходила от него – тишком, да с мешком, да со смешком.

Сначала считали – рожала двойню, потом – тройню, потом подсчет кончали многоголосым вопросом о чине:

– Не дали еще медали матери-героине?

А иной раз приятели впопыхах прибегали к ней:

– Живей! Не твой протеже в долгах погряз и уже труп?

Но мамаша на вести без чести машет:

– Отлуп! Мой козел нашел пристанище на кладбище. Спит услада. И другой на вид – надо, бригада подтвердит.

Случалось, сыщик вскопает холмик и от колик – в окрик:

– Злая бабища! Шалость – не на стольник, а на тыщи!

Она тогда провожает крикуна для суда в роддом, раскрывает тетрадь "Прием" и вопрошает о своей вине:

– Закон – на моей стороне!

Он – глядь в тетрадь, а там – срам:

"Лежала. Дрожала. Потеряла одеяло. Не рожала".

И ни дать, ни взять, а вам – по губам за сало, чтоб на зоб не отвисало!

Насобирала немало сынов и трюков мастерица на улов трупов. Не забывала исхитриться и плутовала тонко: лисицей шныряла на огородах – и не обидели, в ров мозгов не выбили, да и справки на ребенка у мерзавки не увидели – ни о родах, ни о гибели.

А к полковнику примчалась в спешке и оплошала: упала не к покойнику, а не мешкая – на чужое добро, и досталась ей от людей не жалость, а насмешка за серебро, и вдвое – под ребро.

5

Забега̀л в квартиру с покойным и известный миру ловкач – предлагал достойный первач.

Угощал честно, а обещал особый деликатес – но чтобы генерал исчез: под бревна, в отвал, но словно бы не умирал.

– Без бумажки, – растолковал, – с ним оттяжка всего, а без него с ней живым веселей.

Плана пьяным не излагал ни за что, но его узнал кое-кто.

Один врач верховодил судьбой, а лечил – нарыв и геморрой. Но на чистом бланке от министра хохмач для разрядки чертил: "Жив" – и без догадки выводил останки в прорыв.

Ловкач приходил к нему как больной и незаметно выносил из кабинета бумаги, а на дому игрой чернил вершил передряги: без пылкой суеты, за бутылкой анисовой, вписывал в листы имена трупаков, а затем, с утра, всем находил и пыл, и договора̀ – и сполна морочил простаков.