Приключения трупа

– Сидим из-за помойной шалавы – срам! Хотим достойной славы! И по другим статьям!

7

Страсть уголовника – отважная, и не малость – не долька. Но у покойника оказалось не только много тел, но и каждая его часть разбежалась , как колчан стрел, орда и дорога из ничего в никуда. Останки выскочили, как метан из-под земли и рубли из банка: тысячами голов и шей, костей и кистей, ушей и почек – улов без одиночек! Не герой из-под кустов, а рой кусков! И как разобрать такой кавардак?

Но отовсюду – предлагали и утверждали, что на материале – печать причуды вояк.

А когда откопали половой член и зашептали, что ерунда – от самого̀, сотни женщин, не меньше, завизжали:

– Его!

А сводни залепетали, что с ним бы не пропали.

И уличали повесу по изгибу вен, либо по длине, толщине и весу.

Отмечали, что и крен наружный – под нужным углом:

– Не хрен, а лом!

Подгоняли бедствие под неприличный синдром и явно толкали следствие в бесславный публичный дом.

А едва показали образец на экране и подверстали в газетах, нашли других, и не два, а кучку. И заранее бормотали о дорогих приметах, как кобели узнавали вдали сучку. Объясняли и район, и наклон: куда и как удалец-мастак направлял штучку.

Наконец под светом прочитали татуировку с приветом подруге за сноровку, услуги и счастье. И – напоминали, что ждали от суда наследства, которое матерый генерал оставлял за соседство и накал страсти.

8

Но сторонники проказ даже на показ интимных трасс получали рутинный отказ.

Озорник со стажем проник в сердца масс, но его поклонники не доказали, что детали – от того беглеца, а всевозможные покойники – не подложные: от начала и лица до кала и конца.

Да и методы собирателей напугали искателей.

И поэтому для тихого выхода из положения премию населению отозвали, наводки и находки признали нечуткими шутками и жуткими утками, а грузы посчитали обузой, собрали в ряд, упаковали в тюки и отослали назад: отправляли и конгломерат лишних костей, и склад бывших людей, и штуки для услад лебедей.

В итоге объявили, что безногий пуп – не полковник, а Труп – не покойник, но враги простили ему долги, и потому бред из-за гнили чрезмерен, а след того, кого травили, утерян.

– Обормоту, – пошутили, – ни к чему простофили!

И охоту на него – прекратили.

V. ОВЛАДЕЛИ В ПОСТЕЛИ

1

И вдруг вспомнили о квартире, откуда давно не выходил никто: на запоре – и окно, и двери, на стук – ни ответа, а в коридоре – без потери – гири и пальто.

Удивленные пересуды – у перил, на лестнице:

– Что это? Сонные? С полмесяца!

– Газет не тащат, а ящик – забит.

– Не звери, а в клозет не спешит. Стыд!

– Пиявки в банке!

Для справки растерянно проверили доходы в банке.

И узнали: переводы поступали, как вначале.

Встревоженные захохотали:

– Живи по любви и всласть – урви и не вылазь!

Но осторожные сказали:

– Не снимали на расходы ни гроша. Связь не хороша!

И пока обсуждали в красках приметы мертвяка и ждали развязки наверняка, пересказали случай другой – и занимательный, и дремучий – с бородой: о почке одной дочки.

2

О ПОЧКЕ ДОЧКИ

"Дочка с матерью жила. Мать от почки умерла. Дочка мать приберегла и в кладовку заперла. Людям стала ловко врать: мать устала, любит спать. Ну и – прочь гонять гостей: нет ума от новостей. А сама – считать втихую: переводы на живую от невзгоды мне как раз и вдвойне в мошне запас.

И с тех пор не горевала. От своих беду скрывала. На двоих еду скупала. На виду у всех гуляла. На укор кричала: "Вздор!" – и плела двойной забор. Стала деньги получать и на серьги, и на кладь. От стола с лихвой вкушала, да и жажду знала мало. Спелым телом расцвела. Что хотела – то могла.

Но однажды заскучала, помрачнела и упала не на печь, а на косяк, и ни лечь, ни встать – никак. А присела и – слегла, побледнела добела, а затем и посинела и совсем занемогла: свеч не жгла и спать не смела, есть не ела, петь не пела и не млела под гармонь – одолела ее вонь.

Что старье и прах в кладовке, то гнилье на страх плутовке!

С перепугу из-за смрада и недуга от засады ком волос она сжевала, нос зажала одеялом и признала: дом – тюрьма, виновата в том – сама, воровата – от каприза , а расплата – тело сизо. Угадала, что жадна, а за дело – и цена.

День и ночь она хрипела: "Деньги – прочь! Рожна хотела!" От тепла и мук взопрела, отекла и вдруг – истлела.

Так, как мрак, приспела кара и угаром от кошмара низвела в пустую дымку молодую лихоимку.

Снизу вверх при всех смотрела экспертиза тело дочки, что, как жердь, дотла сгорело, а узрела – смерть от почки!"

3

В байке без утайки признали и скотство, и сходство.

Но случай могуч, как сказка для детей, а лучшая развязка – ключ от дверей.

Искали его в металле, в куче, но с непривычки не подобрали и отмычки.

Озадаченные, снова встали в коридоре и со слова "мать" начали выяснять, кого обвинять в запоре.

И вдруг кто-то сказал, как утюг растерзал нарыв:

– Забота – моя, а я – прозорлив.

Дал сигнал не мешать с околесицей, заглянул в замочную скважину и упал на стул под лестницей:

– Точно видно: дуралей – с напомаженной киской. Перегнул на кровать. Обидно ей, низко. Не рада уступать.

В ответ – вопрос:

– А фекалий нет?

На вопрос – ответ:

– Нос – крючком: не при моем рыле встревать. Надо вскрывать!

Собрали за домом двух понятых, пригласили здорового участкового с ломом, встали по парам паровозом – чух! пых! – разогнали машину, наддали жару и – прыг! – ударом взломали древесину!

И вмиг упали в беспорядке, как посуда с воза.

Пахнуло оттуда не разгулом, а сладким навозом.

Пролежал он там, углядели, не дни, а недели.

И вылетели вон, как влетели: в мыле – на теле, трусцой – по углам, и косой шквал ругни – в щели.

Только участковый, не знакомый с волнением жил, стал в стойку дога для исполнения правил и долга: поддержал ранг, сохранил такт, зажал нос, взбил начес, достал бланк и бойко составил акт.

4

Акт явил и факт, и пыл:

"Труп на дому замечен один. На чуб нанесен бриолин. В постели с неделю. Не вечен. По всему видно, гражданин без панталон. Не обеспечен. Обидно, что лица у мертвеца нет, а скелет от зоба до утробы обнажен. Но должно быть, он.

Документов и позументов полковника у покойника не обнаружено. Где они утеряны, нам невдомек. Одни уверены, что в заслуженном труде. Но дам осторожный и простой намек: возможно, рядовой. Или в суете подлог.

У ног на плите яснее. Тлеет огонек. Жалобно и с угаром. Стало быть, для ужина. Недаром сорочка с оторочкой отутюжена.

Какого дня и съеден ли, для меня непонятно. Судя по людям, обстановке и подготовке, нет сведений, клиент ограблен, ослаблен или был беден. Чертил на плече – смесь чернил. Занятно! А вообще здесь – отвратно.

Под потолком – корзины, но не с молоком. Не для нянек. Тянет коньяком. Не яд. Нужно, говорят, отпить, но я – на службе. Струя – не моя.

В углу, на полу, спѐреду – упаковка из дерева. Стало быть, гроб. Из осины. Без шпица. А в упор к стене – топор. Ловко! Провалиться мне чтоб, если сам не стесал на месте, стерва!

Извините, дурак, что так написал. Гам, накал событий. Нервы – нити.

Посреди комнаты – памятник надмогильный. Вона ты, срамотник, да двужильный – поди, один приволок!

Здесь и венок. Цветок – не обильный. Определяю: по краю весь поутек.

Постановляю итог: картина ясная, гладь, эпилог, никакого чуда, не вру, ужасная скотина и неряха, убрать отсюда подобру-поздорову махом!"

5

Однако уносить вояку было некому.

Ни друзьям, ни лекарю.

Ни целиком, ни крохами.

Соседи прыть сдержали.

Стояли по углам и охали:

– Медали тайком украли.

– Рыло медведи сожрали.

– Нищета!

– От винта!

– А борода – на зависть.

– Бедненький.

Но куда подевались наследники?

И не сказались!

6

Следствие копало не глубоко: искало мало и недалеко.

Силу применяло без огня – на происшествие хватило и дня: материал, указало, раздут, а криминал – крут.

Тут как тут и в других квартирах взяли останки Трупа.

И тоже – он, но богаче: в банке, похоже, миллион, не иначе.

Глупо? Едва ли и в сатирах о таких читали?

Но не на тех напали!

Инспектор по этому делу сначала был изумлен: вектор тайных сил мотало к раздетому телу со всех сторон. Необычайно совпадало и имя, и остальное: не смех, а вредный уклон! Двое, трое – негоже, а кто же – неделимый он?

Но бедный чинодрал не ждал подсказки от министра и воспрял без натаски и быстро.

Сдержал страх, признал, что материал – швах (а может статься, множат провокации), и в сердцах приказал:

– Ну и прах с ними! И кал!

И впопыхах написал:

"Обыск – утвердить, розыск – прекратить, происшествие – не плодить, нить следствия – не длить, полковника быть – не могло, а покойника схоронить – сейчас. Раз мурло нашли, не жалеть на него земли!"

И тут же снял накал: натружено встал, взял плеть и отхлестал полированную медь в кабинете.

Махал, как раздирал сети.

Поддавал наоттяжку, поднимал ляжку и разбивал разом чашку и фляжку.

А наливал вино в бокал – заодно порвал и подтяжку.

И за экстазом потерял и кованую пряжку, и бумажку с приказом.

И стал найденный мертвяк – как незаконный сорняк: из опасных элементов, но – без ясных документов.

VI. КРУЧИНЫ СКОТИНЫ

1

Биография Трупа известна с его слов, оттого и круто запутана при старте и на поворотах.

Так неуместна география островов, вычерченных с позолотой на карте вычерпанного болота.

Но детали – пустяк, а не печать на фото: их надо отличать от законных устоев и больших расчетов.

Иначе не пересказать эскапады, взгляды и заботы утраченного героя исступленной охоты.

2

Кто о чем, а угрюмый Труп с детства думал о том, что с ним будет потом: люди уйдут без наследства, как дым в раструб, или, как солнечный зайчик, с огнем оживут.

Днем беспомощный мальчик бередил пыл на воле, а ночами жил мечтами о лучшей доле: устало пучил глазки и читал до дыр сказки.

Сначала узнал, что мир бесконечен, а люди мрут – от простуд. Загадал, что и сам будет вечен, а уют дают за труд: по утрам убегал для зарядки в спортзал и, как смелый герой, без оглядки закалял тело игрой в прятки.

Но вот страницы книжки стали лосниться, а переплет расклевали птицы. И от печали мальчишка обхватил рукой темя: старье гниет, а свое берет – время. Глухо запукал от звука часов и поразил клюкой железный засов.

И бил со всех сил, пока не натрудил плечи.

А у замка – ни прорех, ни трещин, ни течи.

Отступил и извлек полезный урок чисел: вещи крепче – из металла, а срок зависел – от материала.

Отсюда заключил: для продолжения века надо перевернуть суть человека. Груда костей – не преграда для движения, толчка и удара, но можно втихую натянуть на кожу стальную рогожу! И скорей, пока не старый!

И стал с натугой гнуть кольчугу.

Теперь смотрел на дверь без скуки. Ждал чар от науки. Верил, что передел начал – безмерен, и искал под основы другую природу: живую воду, целебный отвар, волшебный эликсир, палочку-выручалочку для людского племени и машину времени, доставляющую желающих на чужбину – в вечный эфир и бесконечный мир.

Но протекали, как воды, годы и шептали: "Едва ли".

3

И вдруг умер старый дед.

Напоследок предок обеззубел, но образумил:

– Эксперимент – безумен. Бубен – ударный инструмент, а загублен. Надежд, внук, недаром нет.

И изрек впрок завет:

– Думы за горами – сеть, смерть за плечами – твердь. От мозгов – невроз, от дураков – навоз. Живешь – арбу прешь, помрешь – на горбу уснешь. От нош – воз, от гроз – газ, от нас – вошь. Приговор – не орлий вздор: кабы прежде навсегда не мёрли, нас бы туда невежды не допёрли. Вечно, без конца, будет жить нечеловечья прыть: люди без лица.

Ребяческие угадайки исчезли немедля, как муть, а старческие байки пролезли – в суть. Дед обозначил след лукавее – точно морочил тоской: начал за здравие, кончил – за упокой. И выходило на вид веселее мыла, что скользило и потело на столе: живее человека тело старика – по земле бежит с полвека, а в земле пролежит – века̀.

Три дня и три ночи не смыкал глаз внук:

– Смотри, не смотри вокруг, а шанс для меня очень мал. Час рос, а стал – грош, а от слез – невтерпеж. Умирать – не хочу, а врачу – не сказать. Вопрос – не пустяк: как выживать?

В кровать мальчишка лег не спать, не в игрушки играть, не книжки читать, а рвать: платок – на полосы, на макушке – волосы. Не смели и поднять с постели.

А за окном – канительный, смертельный дурдом.

Свинья и кочет три дня и три ночи, от зари до зари, плачем исходили – жмых рыли. На поминки приговорили их за прелести к подаче на стол для разминки челюстей, и столб стоял от пыли, как вал в шторм и кол на могиле.

Чахлый мальчик сжал пальчик меж губ и огорченно пробормотал, как пнул дряхлый дуб:

– Обреченная скотина – не животина. Ей милей кручина.

Перекочевал на стул и – уснул.

Отнесли пониже, на пол, а он сквозь сон ляпнул:

– Час о̀т часу – к концу ближе. Брось у земли! Не к лицу почести. Задержать время – не для нас бремя. Не переключишь вспять – лучше спать и не видать.

Но очнулся – крутанулся, как вертел:

– К врачу – не хочу. Пульса – не мерьте!

И с тех пор укротить смех, задор и прыть не могли и по смерти.

4

Пока был юн, разносил пыл и флирт, как вьюн, дотошный и настырный. Говорил, что ловил за бока жистуху. Нарочно нюхал спирт нашатырный – для бодрости. Будто мало перепадало бунта молодости.

Способностей проявил – горы, но – не пустил в разборы: когда учился числам, сообщил, что рассчитал начало всех начал, но успех затаил, как ротозей – провал.

Уроки пропускал и чертил закорючки, но для мороки задавал взбучки: друзей подводил с яслей, начальства часто не замечал, а учителей честил кислыми и нечистыми не руку. Не подарок был!

Недаром и сто правил ни во что не ставил.

Истину представил верой, веру – мистикой, мистику – химерой, химеру – эквилибристикой, эквилибристику – манерой, а манеру – рвотной рутиной, болотной тиной, потной серой стервой и чрезмерной спермой. Ну, а меру сравнил с авторучкой без чернил и икотой без счета.

В конце учебы учинил при народе что-то в роде погрома и со злобой на лице соскочил в обрыв, не получив диплома.

Потом говорили тайком, что он не воплотил усилий, но был рожден для науки и от скуки сочинил закон и даже открыл частицу, которая бродяжит, как скорая колесница, от живого к мертвому и от мертвого к живому, но сурово закрыл ее, чтоб не попала, как жало, в лоб к другому:

– Свое, – объяснил, – открыл не чужому! От спертого к незатертому путь протянуть – не любому!

5

Женщин он не любил:

– Поклон, – твердил, – грязный пережиток!

Но наплодил детей не меньше, чем море – улиток, за что и был назван горем мужей и кормом паразиток.

Но всем отвечал без печали:

– На то и подбивали!

Вел себя с ними вздорно, грубя, как с рядовыми – командир, под началом которого – не подол, а мир.

На укоры величаво отпускал тираду: у живых, мол, одна дорога, зато ног – много, и надо их умножать вовек, как волна – вал, а кто не смог, тот – идиот или не человек, а металл. Если, поучал, не рожать, не воскреснет и рать.

Намекал, что на века зачал зверька, который хоть и мал, да и плоть легка, зато не хворый и удал, а шире в мире никто не видал.

6

Когда призвали его от труда в ряды, нагородил ахинеи:

– Мы – ломы: богатыри из стали. Ах, умеем! Для того и сады, и песни, и свет. Если на любовь сил нет, тресни, но умри в строю без бодяги, отвори свою кровь на стяги!

Но передавали также, что нахал дрожал и, если не сбежал от присяги, то из-за стражи и тюряги.

Не раз сообщали, что на месте убит, что укрощали экстаз и нож, и динамит.

Но всегда добавляли, что беда – галиматья, а ложь раздували врали, а герой – с нами, как знамя на древке, оттого и злой, как улей, хотя и звали его девки лапулей.

Объясняли, что пошлют его за кордон, на раздрай, флаги рвать – глядь: на бедняге рать! – не подождут и – давай оплакивать! А он – тут как тут, и ничего – без боли: "Врешь, не возьмешь!" – и сплошь мат, не разберешь, то ли у него редут от засады, то ли скат, то ли снаряды не берут оттого, что – свят.

Но шептали еще за плечо, что рассказ – едва ли хорош, и раз он спасен и живой, то – не дурной, как молодежь, шагать строем ради дяди трижды на день, а выждал срок, устроил дебош и под шумок закосил за гать в рожь и – моментом – в тыл: документы сменил и – не найдешь. А кто известен как он, попал под трибунал и осужден ни за что как дезертир, который не за честью побежал, а под заборы и – по борозде – в сортир, подальше от рыл, где и сидел не у дел тишайше, как тончайший тюль, а не сруль, пока не накрыл его патруль.

Был он награжден или дрожал за бока, не избегал пуль или удрал без штанов в ров, никто про то не знал наверняка. Но с его слов – и арсенал оберегал, и воевал сгоряча, и выживал, и не давал стрекача.

Что его подменили, что не однажды спросили: "Ты ли?" – говорили часто, и дважды – домочадцы, но ничего не подтвердили ни в части, ни у начальства.

А сам герой хранил и пыл, и прядь, и любил повторять:

– Сетям с горой не воевать: не обойми и не сними. Семи смертям не бывать, а одной не миновать – и не уйми!

Однако замечали, что вояка – не обормот и едва ли обесславил родственное имя – наоборот, везде, где на постылых могилах – камень, вне правил своими руками ставил собственные инициалы, с низкой припиской по краю:

"Так поступают генералы!"

– Вот, – заключали, – обиход: бывалый мастак на подлоги, но и род блюдёт!

И в итоге война для него – позади и без печали: ждали – покойника, а встречали – полковника, и на груди его, как бигуди, бренчали ордена и медали.

7

Работал отставник без заботы о карьере и в дневник строчил:

"Какая зарплата, такая затрата: по мере сил".

Зато, подтверждая слухи, по ночам, устав от заварухи, но не залегая в кровать, намечал не то пустяк, не то устав, не то требник, не то учебник о том, как потом из мухи изъять особу, из свинца изваять амебу, из старухи сверстать зазнобу, из яйца – утробу, из сивухи – сдобу, из хворобы поднять молодца, а из гроба – мертвеца, и чтобы из разрухи встала страна, а из шлюхи сделать слона.

– Смело и немало для скромника, – обсуждали полковника, – но едва ли основа для очередного питомника!

А люди, которые не объясняли следствий причиной, считали его виновником бедствий, колдуном и дурачиной:

– Будет, – причитали, – скоро от него для всех дом ходуном и вверх дном!

Те же, кто читал его свежий учебник, восклицали, что на то оригинал и волшебник. И периодически предрекали, что когда от космических гроз мир сгинет без следа в пучине звезд, этот факир раскинет мозг, найдет метод, разинет рот, уймет народ и сразу спасет разум от невзгод.

Но растерянное большинство не верило в волшебство.

А рассерженное меньшинство клеветало на отверженного оригинала, кричало, что он доведен до точки, и потому считало за благодать дать ему ссуду и фонарь и прописать зануду, как встарь, в бочке, отчего нахал забудет о дерзкой мерзости, а люди будут, как сказал художник, плевать на его алтарь и в детской резвости колебать его треножник.

Однако Труп критику не любил.

И был груб: заводил драку и не плакал, а бил.

– Нытику, – грозил, – свет не мил, а дам по рогам – и привет: твой след простыл, а мой – нет!

Предупреждал, что навечно проник в быстротечный миг, да и мрак сплошной постиг до краев, но, как рак клешней, готов поражать наповал рать врагов:

– Простофили, – пугал, – с возу, кобыле – дозу!

И подозревали, что исполнял угрозу.

Но признавали, что не искал беды, а ждал чуда и повсюду – для того и повторял зады – оставлял следы.

Передавали, что руки его марали тюки бумаги, пятки топтали грядки и овраги, а отпечатки устилали даже пляжи и магистрали.

И везде, уточняли, в любой среде, рисовал отставной маньяк свой чудной знак: в круге – дуги и пунктиры вплотную, как забор, и эти сети и дыры образуют узор. А на нем, как вязал узлом излом, писал, тая пыл в спесь: "Я был здесь". И добавлял в упор: "Сеть стереть не сметь!"

Объяснял, что это – не вздор для мороки, а что планета, ведь, попадет в глубокий переплет, но спасется понемногу лазаньем из колодца по указанной схеме.

И рычал затем сильней, чем марал в гареме:

– Живей дорогу моей теореме!

8

А еще носил под плащом овальную крупицу.

И твердил, что открыл не тротил, а фундаментальную частицу.

Но не спешил выставлять ее напоказ:

– У нее, – бубнил, – стать не для глаз!

А получил золочёный билет на ученый совет, для проверки, в ответ нагрубил не по мерке:

– Вы – без головы! Клерки!

Ценил не авторитет, а приоритет на раритет:

– Наука, – учил, – не суд: зевая, сопрут. Круговая порука – и тут!

Но приоткрыл секрет:

– Летит – без края, на вид – пустая, идея – срок, отскок – любой, быстрее – нет, а след – мой.

И для острастки распространял сказки.

Будто что ни утро швырял частицу в прохожих: убил наповал, сломал ключицу, помял кожу.

А один гражданин исхитрился уклониться и заорал:

– Мразь бестолковая! Тело – не стена дубовая!

И она тогда улетела, и зажглась новая звезда.

А планета обалдело загудела и подалась не туда.

Но он, как патриот света, разорвал рот криком:

– Слазь вон, мигом!

Неделю – рыком и рыгом – ругал звезду за езду – не сходил с места: еле уговорил, как невесту.

Потом бил в грудь кулаком:

– Не будь я чудаком! Вот вся суть! Умчусь на ней за границу дней, когда сожрет вас ил, газ и ртуть. И грусть удалится, и беда, и жуть. Рванет коллапс – и атас: от Земли не сохранится и тли. Нишкни! А мне – и во сне – ни-ни!

9

Пока легковеры с испугом ждали от земляка передряги, корпел он над цугом, лишенным тяги.

При том считал решенным вначале, что с телом без меры подъем протекал без грыжи, а дальние дали мелькали ближе.

Когда же расчет стал глаже, дал сигнал, что подведет итоги и изобретет универсальные скорые ноги, которые пойдут вперед астрально и без дороги. Там и тут найдут путь, обогнут хлам и муть, пробегут и вброд, и в поворот, и вкось, и насквозь, и встык, и напрямик. Проскочат и туда, куда никогда не захочет прочий.

– Электричество – бремя, – тормошил он зевак, как шилом крошил собак. – Быстротечно! А они одни избороздят подряд и количество, и время. Сложением неземных сил для них движение – вечно. А любая колея – родная и своя.

Произносил речь, как об темя точил меч:

– Я введу племя героических людей в череду космических идей! Не приемлю гать в глуши! Умирать не спеши и не землю паши!

Но позже того узнали от него пытливые лица, что вечные ноги уложат в дали одну фундаментальную частицу.

– Ну и ну! – зарыдали с переливами. – А прохожим по млечной дороге, что же, не прокатиться? Или изнежен нормальный народ и неизбежен летальный исход?

– Отпетые образины! – отвечал оригинал словами нехорошими. – Ноги с вами – ракета с галошами. Сгорит резина, как метеорит, скользя в атмосфере. В пучину нельзя без потери!

Подступали к нему и специалисты. Держали за дегенерата и кандидата в артисты, но мечтали приобрести материал как архивисты и дознавались:

– А свойства терминала? А чисто ли в дыму поддувало?

Отослал ловчил пастѝ зависть.

Но пожалел, что без дел зажрались, и обронил, что устройство состояло из шести сил: ловитель ловил, делитель делил, губитель губил, творитель творил, носитель носил, водитель – водил.