Тяжёлая корона

У меня ни разу не было настоящих отношений, да я их и не хотел. Поначалу я был слишком сосредоточен на спорте, а затем меня поглотила фрустрация, и мне казалось, что я ненавижу всех и вся.

Но это… это что-то другое.

Я хочу эту девушку.

Хочу невероятно.

Стоило позволить ей снять лифчик. Уж поверьте, мне хотелось увидеть эти груди обнаженными и вблизи. Я остановил ее лишь потому, что чувствовал легкий укол вины за свои успехи. К тому же, зная теперь, кто ее отец, мне стоит быть осторожнее.

Сейчас мы не в лучших отношениях с русскими.

Последние десять лет чикагская «Братва» переживает непростой период, и многие их проблемы прямо или косвенно связаны с моей семьей.

Наши территории пересекаются. Порой нам удавалось договариваться и сохранять мир. Порой случались перестрелки, в результате которых погибал кто-то из их людей и кто-то из наших. Склады взрывались, товары похищались, наемники отправлялись в тюрьму.

Все это можно простить.

Но теперь они лишились двух своих главарей, и вряд ли это прошло не замеченным для Москвы.

Мы не несем ответственности за первого. Айо Арсеньев загремел в тюрьму по собственной дурости, проявляя небрежность при поставке оружия. А вот его преемник, Коля Кристофф, – это уже совсем другая история.

Когда моя семья заключила союз с ирландской мафией, «Братва» и поляки тоже решили объединиться и попытались атаковать нас. Но их пакт долго не продлился. Миколай Вильк, глава польской мафии, влюбился в Нессу Гриффин, младшую дочь наших ирландских союзников, и поссорился с «Братвой». Коля Кристофф попытался застрелить девушку в театре «Харрис», но сам пал от пуль Фергуса Гриффина.

Оставшись без лидера, «Братва» на какое-то время обезумела. Нам пришлось дать им отпор, загнав их в подполье, разгромив их бизнес и конфисковав их активы.

Алексея Енина прислали из Москвы, чтобы со всем разобраться, и теперь он новый pakhan. Мы пришли к шаткому подобию перемирия. Не заключая официального соглашения, казалось, обе стороны решили, что наша стычка окончена и каждый остается в пределах своих новых границ.

Впрочем, моя семья не стала придерживаться негласных договоренностей.

И в том вина Неро.

Он столкнулся с искушением, которому не смог противиться.

Мой брат узнал, что Коля Кристофф держит «Зимний алмаз» в хранилище банка на Ла-Салль-стрит. После смерти Кристоффа никто не забрал камень… так что Неро решил, что о нем никто не знает.

И привлек к этому делу меня.

Мы с Неро вломились в хранилище. Украли алмаз. Продали его. И вложили вырученные средства в наш проект в Саут-Шоре.

Это было больше года назад, и с тех пор мы ничего об этом не слышали, так что, похоже, ограбление сошло нам с рук. В конце концов, наш Неро – злобный гений… он редко совершает ошибки.

Но никогда не знаешь, в какой момент судьба решит вмешаться и разрушить даже самый продуманный план.

Так что с учетом всего этого я опасаюсь лишний раз ворошить осиное гнездо. А «Братва» – чертовски мерзкие осы, и вряд ли они оценят, если я буду крутить шашни с их королевой.

Судя по тому, что я слышал, Енин – гангстер старой школы. Могу только представить, как он оберегает свою единственную дочь.

Разумным решением будет отступить прямо сейчас. Я спас ее от потенциального похитителя и, возможно, заслужил благосклонность русских, если Елена расскажет об этом отцу. Я могу засчитать это за победу и забыть обо всем остальном.

Лицо королевы воинов… тело амазонки… норов дикого волка… Разумеется, я смогу найти еще одну такую, и ее отец не будет разбивать черепа и ломать кости забавы ради.

Так я говорю себе, но другая часть моего мозга смеется над мыслью, что по земле может ходить еще одна такая валькирия.

Всю неделю я занимаю себя разными делами, пытаясь отвлечься. Я каждый день хожу в спортзал со своим соседом Джейсом и качаюсь усерднее, чем когда-либо. Под конец я рычу как животное, и пот градом стекает по моему телу.

– Ты чего? – смеется Джейс. – Тренируешься для конкурса «Мистер Олимпия»[7]?

– Ага, – ухмыляюсь я. – Заставлю Арнольда[8] выглядеть хиляком.

Джейс не самый крупный из моих друзей, но самый преданный. Мы дружим еще с детства, и я готов доверить ему свою жизнь. Этот рыжий даже не итальянец, в нем намешано много европейских корней, а его родители школьные учителя. Но Джейс хочет быть авторитетом.

Он помогает мне подхватить дела, оставленные Данте. С парой моих избранных бойцов, включая Джейса, я забираю партию оружия у Майки Циммера, обмениваю его на то, что мы в бизнесе называем «гребаной тонной» дури из Флориды, а затем делю его между семьями Марино и Бианчи, нашими дистрибьюторами. Я руковожу подпольным покерным клубом, в том числе ежемесячной игрой хайроллеров в отеле «Дрейк», и улаживаю мелкие разборки между семьями Кармине и Риччи.

Я руковожу этим всем настолько безупречно, что даже отец удивлен тем, что никто не беспокоил его целую неделю.

Мы встречаемся в пятницу за ужином. Неро тоже должен был прийти, но он застрял в Саут-Шоре, заключая сделку по строительству развлекательного комплекса на одном из последних свободных участков земли.

Я хотел сходить с отцом в «Якорь», который был раньше его любимым рестораном, но в последнюю минуту он передумал и решил поесть дома.

Меня беспокоит то, как мало papa выходит из дома в последнее время.

Я приезжаю к нему, приодевшись в знак уважения в рубашку и брюки-слаксы. Отец же встречает меня в одном из своих сделанных под заказ итальянских костюмов прямиком с фабрики «Дзенья»[9] в Альпах, пошитых на Сэвиль-Роу[10].

Моя mama лично участвовала в создании его костюмов. Она выбирала шелковую подкладку, нитки для вышивки, покрой пиджака, расположение карманов, даже цвет и материал пуговиц. С тех пор как она умерла, отец не купил ни одного костюма, лишь перешивает созданные ею, чтобы подогнать по ссохшейся фигуре.

Сегодня на нем темно-синий пиджак с роговыми пуговицами и лацканами с тупым углом. Темные с заметными седыми прядями волосы сильно отросли, и теперь видно, что они не совсем прямые – скорее волнистые, как у меня. Густые брови нависают низко, словно у старого бассет-хаунда, наполовину закрывая черные блестящие глаза, которые сияют по-прежнему ярко и свирепо, каким бы усталым papa ни выглядел.

Я чувствую запах его лосьона после бритья, того самого «Аква ди Парма», которым отец пользуется сколько себя помню. Аромат кипариса и шалфея с солнечных склонов Тосканы заставляет меня снова почувствовать себя ребенком, благоговеющим перед своим отцом и боящимся споткнуться о собственные ноги, если он посмотрит на меня.

Все мальчики в какой-то степени боятся своих отцов. Мой казался мне подобием бога. Каждый мужчина, которого я видел, выказывал papa свое почтение. По тому, как они кланялись ему, едва осмеливаясь встречаться с ним взглядом, было ясно, что отца боялись и уважали.

Он был большой и суровый мужчина. Он подбирал слова медленно и тщательно. Единственным человеком, к мнению которого он прислушивался, была наша мать, но даже тогда мы понимали, что он главный.

Так странно смотреть на него сверху вниз, ведь я теперь выше. Странно видеть, как дрожит его рука, когда отец поднимает бокал вина.

Грета ест с нами. В последнее время она часто составляет отцу компанию за едой. Эта женщина была нашей экономкой столько, сколько я себя помню. Я не скажу, что Грета мне как мать, ведь маму никто не заменит, но я люблю ее как родную, и она определенно помогала меня растить.

Грета из тех людей, над кем время не властно. В тридцать лет она казалась зрелой, а в шестьдесят выглядит молодо, ничуть не изменившись с тех пор. Разве что ее волосы теперь скорее седые, чем рыжие, но румянец щек и яркость голубых глаз никуда не ушли.

Раньше наша экономка устраивала настоящие пиршества из блюд традиционной итальянской кухни, которые любит мой отец, но под натиском бесконечного нытья доктора Блума она попыталась сократить количество жира и соли в его пище, чтобы papa не скончался скоропостижно от сердечного приступа.

Сегодня Грета приготовила салат из лосося с малиновым соусом. Она налила каждому из нас по маленькому бокалу вина и теперь следит за бутылкой, готовая дать отпор, если papa попытается подлить еще.

– Ты неплохо уладил все между Кармине и Риччи, – говорит отец своим низким, хрипловатым голосом.

Я пожимаю плечами, пробуя лосось.

– Я просто поступил так, как ты всегда говорил.

– Это как?

– Ты говорил, что дон должен рассуждать как царь Соломон – если кто-то выходит из спора счастливым, значит, решение не было справедливым.

Papa посмеивается.

– Значит, я так говорил?

– Да.

– Я рад, что ты слушал, mio figlio. Я думал, что поучаю Данте. Мне всегда казалось, что он займет мое место.

– Так и будет, – говорю я, неуютно ерзая на стуле.

– Возможно, – говорит papa. – Думаю, он предпочел любовь семье и бизнесу. И эта любовь тянет его в другом направлении.

– Он вернется, – говорю я. – Он же вернулся из армии.

Papa издает глубокий вздох. Он не притронулся к еде.

– Когда Данте заключил контракт, я понял, что ему не быть доном, – говорит отец.

– Значит, твое место займет Неро.

– Неро великолепен. И безжалостен, – соглашается papa. – Но он одиночка, и всегда таким был.

Раньше я бы с этим согласился – что Неро суждено быть одиноким волком. Но затем он удивил меня тем, что влюбился.

– Похоже, он серьезно увлечен Камиллой, – замечаю я.

– Камилла – его вторая половина, – говорит papa. – Anime gemelle. – Родственные души.

Я отвлекаюсь на салат, чтобы не смотреть на отца.

Я страшусь того, что он хочет сказать.

Мы сидим на крыше под ароматными тяжелыми гроздьями винограда сорта «Изабелла». Даже в разгар лета густые листья укрывают стол в прохладной тени.

Мы едим из тяжелых оловянных тарелок, которые моя прабабушка привезла с родины. Для наших бесконечных трапез на крыше бедной Грете приходится таскать их по лестнице вверх и вниз. Но она никогда не жаловалась, а когда мы пытались помочь, лишь закатывала глаза. Она говорит, что лень – единственный грех, а работа сохраняет молодость.

Возможно, поэтому мой отец так постарел.

– Я построил эту империю, – тихо произносит papa. – Так же, как мой отец, и его отец. Каждое поколение преумножает ее, увеличивая наше благосостояние и власть. Теперь мы владеем этим городом вместе с Гриффинами. Майлз связывает наши семьи воедино. Он гарант того, что наше будущее тесно переплетено.

Отец замолкает, чтобы перевести дыхание. Он задыхается от долгих речей.

– Но не думай, что мы в безопасности, Себастиан. Все династии кажутся неуязвимыми, пока не падут. Всегда есть что-то, что подкапывает фундамент. Опасность, цепляющаяся за стены. Никогда не знаешь, как сильно разрушена твоя крепость, пока она не начнет рассыпаться вокруг тебя.

– Мы преодолели уже сотню опасностей, – говорю я.

Мой отец тянется через стол, чтобы накрыть мою ладонь своей. Его пальцы все такие же крупные и крепкие, но рука холодная, от нее не исходит тепло.

– Пути назад нет, – говорит он, пристально глядя мне в глаза своими блестящими глазами. – У нас не бывает ни сокращения, ни пенсии. Мы должны удерживать власть, или наши враги нас уничтожат. Если крепость рушится… ничто не сможет нас защитить. Шакалы прибегут, чтобы перестрелять нас по одному. Все старые враги. Все старые обиды. Они нас настигнут.

– А вы, я смотрю, сегодня в духе! – говорит Грета, пытаясь разрядить обстановку. – Никто за нами не придет.

– Мы же все время движемся в сторону легализации, – говорю я papa. – Уже вскоре мы станем как Кеннеди или Рокфеллеры – все наше криминальное прошлое будет скрыто под нашим законно нажитым богатством.

Мои слова ничуть не успокаивают papa. Его пальцы крепко сжимаются вокруг моей ладони. Сильнее, чем я ожидал.

– Возможно, мы и легализуемся, но никогда не размякнем, – произносит отец. – Пообещай мне, Себастиан.

– Обещаю, – говорю я, сам толком не понимая, на что именно соглашаюсь.

– Что мы делаем, когда на нас нападают? – требует он ответа.

– Каждый удар воздается троекратно, – чеканю я, словно выученный урок. – Наша ярость превосходит их жадность.

– Верно, – кивает papa.

Грета поджимает губы. Ей не по душе подобные разговоры, особенно за столом.

– А десерт будет? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– Внизу ждет сорбет, – отвечает Грета.

Экономка начинает собирать посуду, и я помогаю, хоть и знаю, что это ее раздражает. Грета цыкает на меня и говорит: «Оставайся здесь!», но я все равно помогаю отнести тарелки вниз, отмечая, что отец так и не притронулся к еде.

– Он всю неделю такой? – спрашиваю я Грету, как только мы оказываемся вне зоны его слышимости.

– Мрачный? – уточняет она. – Мнительный? Да.

– В чем причина?

Грета качает головой, не желая обсуждать моего отца за его спиной. Она непоколебимо предана ему всю мою жизнь.

– Энзо непросто оттого, что вы все разъехались, – говорит она. Затем, мгновение спустя, Грета добавляет: – Он начинает забывать разное.

Моему отцу всего семьдесят один. Он не так уж стар. Время утекает от papa все быстрее и быстрее, но он мог бы прожить еще лет двадцать. А может, и больше. У него всегда был острый ум. Даже если отец стал более забывчивым по сравнению со своим прежним «я», уверен, что он все еще сообразительнее большинства людей.

– Ему нужно снова посетить доктора Блума? – спрашиваю я Грету.

– Я даю ему все лекарства, которые выписал доктор, и придерживаюсь назначенной диеты. Пытаюсь заставить его ходить по беговой дорожке в подвале, но Энзо отвечает, что он не хомяк в колесе.

– Вы могли бы вместе выходить на прогулку, – предлагаю я.

– Что ж… – вздыхает Грета. – Это все его паранойя. Твой отец уверен, что все пытаются его убить. Вспоминает старых… старых врагов, которых уже нет в живых. Бруно Сальваторе. Виктора Адамского. Колю Кристоффа.

Я бросаю на экономку быстрый взгляд. Мы никогда не посвящали Грету в свои дела – во всяком случае, мне так казалось. То, что она знает эти имена, означает, что отец ей что-то рассказывал. Возможно, многое.

Я внимательно рассматриваю ее лицо, гадая, действительно ли она знает. Разумеется, Грета всегда была в курсе, кто мой отец и чем он занимается. Но это не то же самое, что слышать подробности. Если papa теряет свою бдительность, он может выдать самые разные секреты.

Заметив мою озабоченность, Грета произносит:

– Себ, все в порядке. Ты знаешь, что бы ни сказал твой отец, я унесу это с собой в могилу.

– Разумеется, – отвечаю я. – Просто не хочу, чтобы ты… расстраивалась.

Грета фыркает, ставя тарелки в раковину и поливая их горячей мыльной водой.

– Не говори глупости, – отвечает она. – Я не наивная дурочка. Я гораздо старше тебя, мальчонка! Я повидала такое, от чего у тебя бы волосы встали дыбом. – Грета тянется, чтобы коснуться моей щеки, и чуть улыбается. – Даже сильнее, чем сейчас.

Я немного расслабляюсь. Грета член семьи. Она будет заботиться о papa, что бы ни случилось. Что бы он ни сказал.

Грета раскладывает лимонный сорбет по трем мисочкам, и я помогаю ей отнести их обратно на крышу. Пока нас не было, papa достал шахматы. За доской я ему не ровня – только Неро может обыграть отца. И все же я сажусь напротив, чтобы сыграть черными.

Papa учил играть в шахматы нас всех – от Данте до Аиды. Данте – умелый игрок. Неро почти непобедим. У Аиды бывают вспышки гениальности, которые сводит на нет ее нетерпение. Она либо выигрывает, либо эффектно проигрывает.

Я всегда был слишком беспокойным, чтобы играть долго. Я бы лучше поупражнялся физически, чем сидеть и думать. Но, как и мои братья и сестра, я знаком с правилами и основными стратегиями.

Papa начинает с королевского гамбита, одного из его любимых дебютов. Это рискованное начало для белых, но оно было в моде в романтическую эпоху шахмат, которую мой отец считает лучшей – эпоху, полную драматичных и агрессивных выпадов, до появления компьютерного анализа, предпочитающего более оборонительную технику.

Я принимаю гамбит, и papa выводит своего слона на активную клетку.

Я ставлю ему шах, вынуждая передвинуть короля, чтобы позже он не смог сделать рокировку.

Papa кивает, радуясь тому, что я не разучился играть.

– Шахматы делают человека мудрее и дальновиднее, – говорит он. – Знаешь, кто это сказал?

Я качаю головой.

– Какой-нибудь гроссмейстер? – предполагаю я.

– Нет, – фыркает papa. – Владимир Путин.

Papa передвигает своего короля, угрожая в свою очередь моему. Я пытаюсь отогнать его слона, чтобы тот не мог атаковать меня по диагонали.

В ходе схватки каждый из нас берет по несколько пешек друг друга, но пока без тяжелых фигур.

Papa проводит хитроумную атаку, в ходе которой он одновременно заманивает в ловушку моего ферзя и пытается атаковать моего коня. Я обороняюсь, перемещая коня обратно на клетку, защищающую ферзя, но теряю при этом позицию на доске, и papa выходит вперед.

Мне удается взять одну из его ладей, а затем и слона. На мгновение мне кажется, что papa просто пожертвовал своими фигурами – должно быть, я пропустил угрозу с другой стороны. Но потом я замечаю, что отец разволновался, и понимаю, что он допустил ошибку.

Мне редко удается протянуть так долго в игре против papa. Меня поражает неприятная мысль, что я вдруг могу его победить. Я не хочу, чтобы это случилось. Эта победа будет неловкой для нас обоих и будет означать кое-что, что я не хочу признавать.

С другой стороны, он поймет, если я поддамся, и это будет еще более оскорбительно.

Papa приходится побороться, чтобы восстановить статус-кво. Он жестко атакует, забирая коня и слона в ответ. В конце концов отец побеждает, но только ценой своего ферзя. На этот раз он был ближе к проигрышу, чем когда-либо.

– Я снова попался, – говорю я.

Думаю, мы оба испытали облегчение.

Это прекрасный вечер. На бледно-фиолетовом небе появляются первые звезды. Воздух теплый, но здесь, на крыше, нас слегка обдувает легким бризом и окутывает сладким и насыщенным запахом «Изабеллы».

Я должен быть счастлив, но мой желудок скручивается в узел при мысли, что однажды, в какую-то из таких же ночей, я сыграю с отцом в шахматы в последний раз. И тогда еще я не буду знать, что эта игра – последняя.

– Хотел бы я играть как Рудольф Шпильман, – говорит papa. – Он всегда говорил: «Играй дебют как по нотам, миттельшпиль как по волшебству и эндшпиль как автомат».

Я прокручиваю эту фразу в своей голове, думая о том, что она означает.

– Это относится к любой стратегии, – продолжает отец и ловит мой взгляд. – Помни об этом, Себ. Поначалу следуй правилам. Затем возьми своего противника врасплох. А в конце прикончи его без колебаний, без жалости и без раздумий.

– Конечно, papa, – говорю я.

Лицо отца осунулось, тени прорезали глубокие морщины на его коже. Papa всегда был таким, он поучал и воспитывал нас при любой возможности. Но сегодня он особенно настойчив. В сумерках его блестящие глаза кажутся жутковатыми.

Какова бы ни была причина этого поведения, я вижу в нем еще одно напоминание, что мне не стоит звонить Елене. Какой бы роскошной ни была эта девушка, она буквально воплощает собой запретный плод. Я не смог бы найти более опасной цели, даже обыщи я весь город. Я должен оставить все ровно как есть – я оказал русским услугу и не более того.

Мысль о том, что я никогда больше не увижу ее, навевает на меня тоску и уныние.

Но именно так и будет. Мне придется найти что-то другое, что заполнит эту черную дыру в центре моей груди.

Елена

Себастиан не звонит.

Мой отец теряет терпение.

– Кажется, ты говорила, что привлекла его внимание, – глумливо произносит он.

– Так и есть, – отвечаю я, раздраженно поджав губы.

– Тогда почему он не звонит?

– Не знаю, – говорю я. – Возможно, он умнее, чем кажется.

Тишина со стороны парня едва ли мне льстит, хотя крошечная часть меня испытывает облегчение. Мне никогда не нравился этот план, и я никогда не хотела быть его частью.

– А может, он гей, – говорит мой брат.

Он отдыхает у нашего бассейна, одетый в до нелепого микроскопические плавки. Адриан любит красоваться и демонстрировать фигуру. У него тело гимнаста – поджарое, мощное, широкое в плечах и узкое в бедрах. Брат проводит много времени на солнце, но загар едва тронул его кожу, он светлый, как и я: пепельно-русые волосы и кожа, которая зимой становится бледнее молока, а летом лишь слегка золотится.

Мне всегда интересно наблюдать за Адрианом, потому что мой брат – живое воплощение того, как сложилась бы моя жизнь, будь я мужчиной. Но это он родился на две минуты раньше, первенец и наследник, а следом я – неожиданный близнец и нежеланная дочь.

– Он не гей, – говорю я Адриану. – Я бы это поняла.

– Не может не быть, – настаивает брат. – Как иначе он смог устоять перед красотой моей сестренки?

Он хватает меня за запястье и тянет к себе на колени, щекоча под ребрами в самом чувствительном месте. Я вскрикиваю и хлопаю его по рукам, пытаясь встать.

Я люблю Адриана и люблю с ним дурачиться. Брат мой лучший друг с самого рождения. Но мне не хотелось бы делать это на глазах у отца. Я чувствую на себе пристальный взгляд, скользящий по моему телу.

Я и близко не так раздета, как мой брат – на мне скромный слитный купальник, пляжная накидка и сандалии, и все же я вижу, как кривятся губы отца при виде моих обнаженных бедер, когда легкий халатик задирается.

Моя ненависть к нему словно газовая лампа, постоянно горит где-то внутри меня. Она никогда не затухает и лишь ждет подходящего топлива, чтобы вспыхнуть еще сильнее.

Папа хочет, чтобы я ходила по дому, одетая как монашка, чтобы его люди не глазели. Но когда он хочет использовать меня – как, например, тем вечером – то с радостью готов разодеть, словно уличную шлюху.

Натягивая накидку на ноги, я спрашиваю отца, пытаясь скрыть негодование в голосе:

– И что ты хочешь, чтобы я сделала?

Он задумывается на секунду, по-прежнему кривя губу, словно это моя вина, что Себастиан не звонит. Словно мне нельзя доверить даже простейшее задание.

Хотя он прекрасно понимает, что я не должна себя выдать. Галло умны. Если приманка будет слишком очевидной, они поймут. К тому же мужчинам не нравится, если что-то само плывет им в руки. Они хищники. Им нужна охота.

– Мы найдем способ столкнуть вас снова, – недовольно нахмурившись, говорит папа.

Он возвращается в дом, оставляя нас с Адрианом на террасе вдвоем.

С его уходом я испытываю невероятное облегчение.

Только наедине с Адрианом я могу почувствовать себя в доме уютно. Но даже тогда я знаю, что кто-то может наблюдать за нами. Один из братков, одна из многочисленных камер, развешанных по дому, или сам папа, стоя у окна.

Или его авторитет, Родион Абдулов. По моей коже пробегают мурашки, когда я оглядываю двор, чтобы убедиться, что его нет поблизости. Это главный товарищ моего отца, которого я ненавижу почти так же сильно, как папу. Родион представляется мне отцовским цепным псом – жестоким, безжалостным и слегка безумным.

Он вечно шныряет повсюду, приглядывая за мной даже тщательнее, чем отец, и жаждя сообщить ему обо всем, что увидит. Я всегда чувствую, как его поросячьи глазки скользят по моей коже.

Но, к счастью, не сейчас.

Адриану не приходится беспокоиться ни о чем из этого. Он может отдыхать на своем стуле, нежась в солнечных лучах, одетый во что пожелает.

За братом не наблюдают так пристально, как за мной, и у него гораздо больше свободы. Ему достаточно следовать правилам и делать в свободное время что заблагорассудится.

У меня нет ни минуты для себя. Все, что я делаю, все, что я говорю, разбирается позже по крупицам.

– Что случилось? – спрашивает Адриан.

– Ничего, – раздраженно говорю я.

Я скидываю халатик и сандалии и ныряю в воду.

Это бассейн олимпийского размера, расположенный в великолепном оазисе цветущих деревьев и скрытый за живой изгородью. Наш двор мог бы располагаться прямо за Версальским дворцом. Наш дом – это храм из мрамора и стекла, полный предметов роскоши, которых я никогда не видела в Москве: полы с подогревом и вешалки для полотенец, холодильник размером с гардеробную, шкафы размером с целую квартиру.