Духота

А уж потом не поздно уйти и в Церковь, как толстовец шёл в мужики, нанимаясь за полведра водки на сенокос.

Написав Микитину несколько слов с предложением стать по старой дружбе (их познакомил Владыка) крёстным отцом будущего ребёнка, архивариус юркнул в кровать.

Ночью загремел варварский диалект дагестанского барабана. Ударил гром с ливнем.

– Я боюсь! – проснулась жена. – Простри крыло на рабу твою…

Муж полез к ней в постель, будто медведь в малинник. Засыпая, коротко дёргался всем телом подобно тому, как у Ланы в животе вздрагивал, выталкивая ножку в бок, созрелый плод.

Едва рассвело, он позвонил из телефонной будки на улице в роддом. «Скорая помощь» умчала роженицу.

За окном лёгкий снег с дождём подвергал весну перекрёстному допросу… Поёживаясь, архивариус принёс из сарая дров. В печи запрыгало пламя… Мать рассказывала ему о его появлении на свет… в эвакуации, на Кавказе… Село, где приткнулись беженцы, называлось «Огни». В больнице никого не было, кроме его матери и двух врачих…

Через час он всполошил всех в алтаре кафедрального собора.

– Скажи протодьякону, – порекомендовал ему секретарь епископа отец Василий, – пусть откроет царские врата в боковом приделе… Помогает при родах!.. Да ты успокойся… Облачайся в стихарь, сейчас Владыку встречать… Иподьяконы все собрались? Не забудьте постелить орлецы на амвоне!

Протодьякон распахнул царские врата и пропел келейнику вполголоса на ухо канцонетту:

– Нам зима надоела,

Всю соломушку поела,

Сенцо, блинцо, золотое кольцо.

Жаворонки – дуды!

Прилетите к нам сюды

На санях, на дровнях,

На поповых лошадях!

И подмигнул в сторону подноса, где сидела стайка выпеченных из теста жаворонков с изюминками глаз. Этих птах всегда раздавали в день весеннего равноденствия.

Запели Херувимскую. Архиерей вынимал частицы из больших просфор. Все находящиеся в алтаре, сначала – старшие, затем – младшие, прикладывались губами к плечу епископа, испрашивая молитв. В синем дыму кадильниц келейник подошёл к Владыке на заплетающихся ногах:

– Помяни, Просвещённейший, непраздную Светлану!

Скоро, скоро станет солнце больше светить, заглядывая в храм сквозь ажурные проёмы, просвечивая в алтаре двухметровый холст с Иоанном Крестителем. И, как будто на палимпсесте под лучами рентгена, проступит на полотне тень от решётки, на которой вертится воробей.

Распахните настежь золотые страницы Фрэзера, все окна, все двери; летите на волю все птицы, снимайте крышки со всех сундуков, кастрюль, коробок, отвяжите от дерева причаленную лодку, выньте патроны из ружья – Лана в роддоме!

В больнице архивариусу всучили халат и сказали, чтобы помог: не хватает санитаров. Повели, как студента-практиканта, через палаты с растопыренными вспученными женщинами.

Он увидел на столе вылезшие из-под простыни знакомые-презнакомые ступни с чуть скрюченными пальцами. Рядом с обиженным стоном корчилась другая роженица, лейтенант внутренних войск. Она успела нажаловаться беременным соседкам, как много чёрствости и злости у заключённых, как лагерники доводят её до слёз, путая перекличку. Эти сволочи набираются вежливости в железобетонном карцере быстрее, чем на плацу!.. Теперь ей довелось мучиться под одной крышей с женой бывшего острожника… Чёрт знает, почему повитухи уделяли девке больше внимания, чем ей!

– Вы где работаете?.. В церкви?.. Ой, как интересно! – вокалировала медуза в накрахмаленном чепце, принимая роды. – А жена у вашего архиерея есть?

В пяти шагах от архивариуса на руках акушерки благостно матерился закованный в пелёнки сиреневый комок.

– Девочка! – огорошила медсестра.

– Ты недоволен? – в голосе жены извиняющиеся нотки, на лице – пепел.

– Бери! – рубанул санитар. – Там поговорите.

Смущённо улыбаясь, муж схватил носилки.

По дороге в палату чадородица спрашивала, получил ли архивариус зарплату.

– Принеси, пожалуйста, шампанское, цветы. Врачи очень помогли!

Когда ребёнка везли из роддома, навстречу выскочила машина. В кузове – гроб, памятник из железа, люди.

Одного провожали в жизнь, а другого из неё выпроваживали.

В первую ночь отец почти не спал. Чуть всхлипнет «пакет генетической информации» – стремглав с постели к детской кровати рядом с диваном млекопитательницы. Лана не выключала настольную лампу, поставив её подле колыбели на пол; приподнималась и успокаивала мужа.

Крестили девочку в Вербное воскресенье, перед Пасхой.

Стол на крестинах ломился от осетрины, чёрной икры, салатов из свежих помидоров, сазана под майонезом, заливной рыбы с лимончиком и петрушкой, ликёров, вин. В памяти архивариуса скользнула банка обетованных консервов в студенческой общаге, которую ему приносил рыжий друг, приехавший к ним на праздник вкупе с московским поэтом.

– Доченька, – оповестил их Вик, – родилась доношенной, с хорошим весом, с устойчивым характером стула, ни рахита, ни яйцеглистов. Но вот беда – с физиологическим косноязычием: сколько ни бьёмся, не может правильно произнести: «Слава КПСС!».

Крёстный отец привёз Нике потемневший серебряный крестик с вычеканенной на обороте строкой: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази Его…» и тонкую фарфоровую чашку. На её боках плыли в дальние страны каравеллы. Поднося презент родителям, поэт процитировал Шиллера:

С тысячью гордых судов пускается юноша в океан,

Чуть уцелевший челнок к пристани правит старик.

Батюшка Василий, окунавший виновницу торжества в купель, довольно быстро стал править свой челнок к спинке дивана, оперативно опустошив бутылку коньяка. Соборный протодьякон и два протоиерея дружными голосами старательно выводили по прихваченным с собой нотным листам:

– Жжжили двенадцать ррразбойников!..

И, казалось, будто за столом веселится не духовенство, а ватага мальчишек с белыми хрустящими кочанами капусты. Весь месяц её возили в город набитые до отказа грузовики. Присев на завалинке, пацаны жуют не то упавшее, не то спёртое с машин.

И не так сладка сама капуста, как приятен каждому дух общности и отваги…

Архиерей на торжестве отсутствовал. Сделал вид: приболел.

– Зачем затеваете шум? Приглашаете почти всё духовенство! Вы и без того заметная фигура. Комиссарову не понравится… Снова пригонит к вам душегубку!

«Душегубка» представляла из себя старомодный автобус с плотными шторками на окнах. Распустив павлиний хвост спиралевидной антенны, застрял в двадцати метрах от цитадели келейника. Днём молчал, а вечером, когда архивариус возвращался в свой кошкин дом, мотор просыпался, гудел.

Муж не придавал этому значения.

– Радиохулиганов, вероятно, ловят… чтоб не засоряли эфир.

– Дурень! – не потеряв бдительности, ласково возразила супруга. – Это уполномоченный тебе сюрприз прислал… Наш дом для него – как засмоленная бутылка в море. Выловить бы посуду да прочитать письмецо!

Архивариус спохватился:

– Ах вы ж окаянные! Псы смердящие!

И, подскочив к окну, разрядил запасную обойму отборных тюремных афоризмов.

На другой день от машины и след простыл.

Тем временем ребёнок «возрастал и укреплялся духом».

По вечерам Ника бегала по мокрым улицам, собирая широкие опавшие листья. Приносила их домой. Ночью долго не могла спать в одном месте. Забиралась в кровать то к матери, то к отцу. А, протерев глаза утром, тут же рассказывала сон, конечно же, о пиратах!

Мать завела блокнот и, как безусый восхищённый адъютант, который боится пропустить хоть одно слово из уст «Маленького капрала», заносила на бумагу диалоги с дочкой:

– Ма, а у Кати знаешь, что есть?

– Что?

– Диатез.

– Это про кого музыка?

– Это композитор Вивальди, маленькая симфония.

– Она ещё маленькая?

Тост епископа:

– За того батюшку, чьей матушкой будет ваша дочь!

– Мама, у тебя зубы хорошие?

– Плохие.

– Плохие? Они балуются?

– Пап, что такое майский жук в спичечной коробке?

– …?!

– Насморк!

– Папаги! (сапоги отца)

– Ника, отчего папа такой злой?

– А он ходит по улице… и становится чёрным.

– Что с ним?

– Упал птенец из гнезда и разбился.

– Ты соображаешь, что говоришь? Ведь он мягкий, как он мог разбиться?

С обидой:

– Папа, коты с ногами залазят на диван!

– Мама, а когда мы умрём?

– Когда Бог позовёт… Тебе что, жить наскучило?

– Да.

– Но ты понимаешь? Если умрём, закопают, и никогда уже не будем на земле…

– Ну и что? Вас с папой раскопают, вы будете жить, а я останусь у Бога…

Уже не первый год бывший студент батрачил архивариусом, вернее, плескался золотой рыбкой в прозрачном аквариуме архиерейских покоев, куда уполномоченный по делам религий всё норовил сунуть свой нос, как мальчик, который для обогрева рыбок зимой включает в аквариуме электрокипятильник.

Его Преосвященство, поиграв с келейником в пинг-понг в саду, потный присаживался на скамейку и устало говорил:

– Вы в прошлом себе подгадили, милостивый государь… Вырезали мотыгу на портрете Ленина…

– Но свастика – православный символ, встречается на иконах… Флажок со свастикой развевался на крыле автомобиля русского императора Николая Второго, был знаком бога Агни в Индии…

– Вы бы лучше отцов Церкви читали… Ладно, ладно… Потерпите… Буду жив – всё образуется…

И жена, и муж молились, чтобы Владыку случайно не зарезал на перекрёстке грузовик, забросав буркалы Комиссарова архипастырской требухой.

– У вас ещё много шлака внутри, – бубнил архипастырь. – Эксцентризм, так сказать, невысокой пробы… Именно это удерживает меня от решительного разговора с уполномоченным… Если я рукоположу вас в сан священника, у меня будет такое ощущение, будто в покоях у меня – бомба, мина замедленного действия, причём я не знаю, когда она громыхнёт, не могу определить ни размер ущерба, ни направление взрывной волны!

Косясь на подштопанные лояльностью архиерейские аргументы, зная, что епископ посвящает во жрецы конюхов и пожарных, молодой человек закипал от досады. Как ему было стыдно, когда в Совете по делам религий, в двухэтажном столичном особняке на Смоленском бульваре, под насмешливым взглядом гардеробщика провинциальный архиерей, снимая пальто, разматывает заткнутые за пояс перемятые полы чёрной рясы!

Келейник хлопал дверью.

Бродил по запылённому деревянному городу. Замечал на оконном карнизе полудохлого голубя. Зачерпнув воды из лужи, ставил спичечное корытце поближе к больной птице.

Захаживал в ресторанишко, где был сбит с панталыку не тем, что в глазах Канта образует измерение трансцендентального принципа, а тем, что молоденькая официантка, рекомендуя новое блюдо, употребляет термин Канта: «априори»… Сосед по столику представлялся доктором биологических наук, через полчаса заявлял, что рыбы мыслят, затем сваливал в свой плоский портфель нарезанные на тарелке сыр и колбасу. И исчезал. Вместо него подсаживался офицер военно-воздушных сил. Из-под расстёгнутого ворота – клин полосатой тельняшки. Галстук сбит в сторону, зацеплен крючком за погон.

– Чего не пьёшь? Пей! – приставал лётчик. – Ты в армии служил?.. Я только что из командировки, не то из Никарагуа, не то из Мозамбика, хрен поймёшь… Как жена должна встречать мужа из боевого похода? В одной руке – стакан, в другой – бутылка, а в зубах – подол!

Воздухоплаватель раскрыл поцарапанный портсигар: створки оказались в блеклых наклейках – кавалеры целовали дам, волосы мужчин лоснились от бриолина.

– От отца достался, – пояснил пилот, закуривая и обследуя глазами фюзеляж официантки…

Такие «дагеротипы», как в табакерке офицера, водились после войны с немцами у коробейников, гремящих костылями по запруженным пассажирским поездам. Тепереча негоцианты на протезах попадаются редко. И товарец у них иной: фотокопии пасхалий, олеографии Сталина, колоды игральных карт с такими девками, что жар-дух в трусах сам собой загорается…

– У тебя мать жива? Читать умеешь? Вот гляди, что моя старуха засунула под обложку удостоверения личности… «Живый в помощи Вышнего»… Ладно, наливай!.. Огонь по той хате, где комбат триппер поймал!

Архивариус рассеянно слушал лётчика, думая о вытяжном кольце запасного парашюта – подарке отца Иоасафа: наперсном кресте с вензелем царя, взмывшего в небо на одном из первых русских аэропланов…

Вернувшись домой, пил с Ланой калмыцкий чай, намечая, куда, в какой край податься, дабы судом Божиим быть поставленным во пресвитера.

Затем на цыпочках входил в комнату, где, разметав себя на постели, выпростав ногу из-под пухового одеяла, спала трёхлетняя девочка, с вечера нарисовав в альбом собаку, похожую на быка.

Голова на блюде

Молодому священнику снился сон… Будто падал он в бездну, летел вверх тормашками со звоном и свистом в ушах… Проснувшись утром, нацепил трусы шиворот-навыворот. В тот день в храме на исповеди спросил старуху:

– Есть ещё грехи?

– Есть, батюшка, есть.

– Какие?

– Ну…

– Не тяни. Что тебя мучит?

– Мужеложство, батюшка.

– …?!

– Да…

– Что-что?

– Мужеложство.

– Ты понимаешь, что это такое?

– Понимаю.

– Ну, разъясни мне.

– Мужеложство – когда мужу ложь говоришь…

Грачёныш мял в руках сдёрнутую с головы потасканную мохнатую махновку. Двумя пальцами, испачканными чернилами, дотронулся до креста на аналое.

– Ты в каком классе?

– В пятом.

– Сам пришёл или из-под палки?

– Не, сам.

– Давно был на исповеди?

– Давно. Месяц назад.

– Грехи есть?

– У кого их нет?

– Где живёшь?

– В деревне… Сорок пять километров отсюда… Я на поезде… А мамка дома…

Подошла ещё одна черёмуха душистая. И то, что сказала, было как и предыдущее, не наказуемым раскрытием тайны исповеди, а всего-навсего сущим пустячком художественного вымысла?

– Грехи есть?

– Нет, батюшка.

– …?!

– Абортов не делала… Я когда хотела аборт, мне во сне пресвятая Богородица явилась и в левой руке держала четырёх, а в правой двух деток и через порог ко мне перевела… Я их всех шестерых и родила и вырастила… Никого не загубила.

– Готовилась к Причастию?

– Да, батюшка… Только… сегодня утром согрешила… Вон муж стоит… имели половое общение…

(Неужели он уже тот дряхлый старец, которому прихожанки не стыдятся отверзать секреты своих спален?)

После литургии отпел покойницу; привезли час назад вместе с миниатюрной лесенкой из теста на панихидный стол, дабы душа скорее добралась по ступенькам до неба. Но куда душа летит на самом деле? Туда, где он побывал ночью?… в продирающей до костей мгле, может, ничто не нужно, как обыкновенный человеческий голос…

Мужчина с оттопыренными ушами вился около цветущего богатыря. Дождались окончания церемонии погребения:

– Нам бы креститься… Только мы паспорт забыли.

– Хорошо, сходите, пожалуйста, за паспортом.

– А так низя?

– Нельзя.

Рядом обитали, принесли документ. Илья Муромец снял ботинки, обнажив жёлтые ногти, слоистые, как слюда… После таинства крещения стал совать священнику десятирублёвку.

– Зачем? Вы же уплатили в кассу.

– На, на, выпей за меня… Я на китайскую границу… Там всякое может быть… Знаешь, жили… Такая семья… В церкву ни ногой… Так что ты… Ищё встретимся… Гостинца привезу!

Расправившись с неофитом, иерей уложил в модный чёрный чемоданчик крестильный ящик, богослужебное облачение, переоделся и вышел из храма.

Мальчонка у ворот посмотрел на него и спросил у родительницы:

– Мама, это Бог?

– Не задавай нелепых вопросов… Послезавтра Рождество Девы Марии…

– Мы пойдём к ней в гости?

Батюшка маневрировал по соседней улице уже пятнадцать минут… Закройщик из ателье мод Стукалов договорился с ним покрестить ребёнка на дому. Должен был подъехать в условное место, но почему-то опаздывал… В прошлом месяце в горком партии шмыгнула анонимка (кто написал? Неужели не ясно, до какой степени не важен вопрос авторства, когда речь идёт о манускрипте, внушённом Духом Святым!). Молодой поп втихаря окрестил внука в квартире директора Дворца пионеров! Деда дёрнули на партбюро, потом ещё куда-то. Выгнали из партии, отправили на пенсию… Зацепили кумовьёв, пугнули – те раскололись, кто крестил… Батюшка со дня на день ждал повестку к уполномоченному или к архиерею. Но время шло, а его почему-то не трогали… Когда к нему обратился Стукалов, махнул рукой (двум смертям не бывать!) и согласился.

Ругнув заказчика за беспардонность, священник уже было направился назад в храм, но тут из-за угла вальяжно выкатила «Волга» мрачного колера, и по антенне на боку, которая слегка хлестала по сторонам, словно стеком по голенищу офицерского сапога, иерей мгновенно сообразил, чьему ведомству принадлежит машина… Черти идут булаву точить!

Автомобиль подкрался, как тигр на полусогнутых лапах. Задняя дверь распахнулась. Улыбаясь до ушей, Стукалов приветливо – фамильярным жестом пригласил сесть рядом.

Батюшка влез в салон и понял: влип!

Кроме кутюрье здесь находились ещё два джентельмена. Священник поздоровался. Ему учтиво ответили. Машина тронулась. Стукалов весело извинялся за небольшую задержку.

Иерей, как бы чего-то ища, потерянно оглянулся. Подтверждая его диагноз, в пространстве между креслом и задним стеклом лежала форменная фуражка с голубым околышем.

– Что за род войск? – бодро спросил служитель алтаря.

Швейный мастер улыбнулся и похлопал его по колену:

– Всё в порядке! Мы как в танке.

Чемодан с крестильным ящиком давил на ступни ног священника, не желая стать кузовком из ольховой коры или бересты для сбора земляники.

– «Изми мя из уста пагубного змия, зияющего пожрети мя и свести во ад жива», – не успел по примеру соборной казначейши помолиться про себя сожитель Бога, как колымага свернула на Вокзальное шоссе и остановилась подле замызганного дома. Палисад… Двое парней возятся с чихающим мотоциклом… Один из приятелей портного достал из багажника «дипломат», сунул в его переполненную бутылками утробу ещё пол-литра водки… Навстречу гостям торопилась, вытирая руки о передник, пожилая женщина с радостными глазами.

– Ты куда меня затащил? – прошипел батюшка закройщику.

– Не переживай. Мы со всех сторон прикрыты.

Хозяйка повела священника в жильё. Законодатель мод и его друзья что-то обсуждали около машины. Комната, куда попал иерей, была задрапирована обшарпанными коврами. Скатерть на столе не скрывала свой возраст. На диване спал раздетый до пояса полный мужчина. Его растолкали; окатыш быстро поднялся, подошёл к духовному отцу и пожал ему руку. Мать карапуза (базарная газель), живущая на соседней улице, спросила, что нужно для крещения… Не грязный таз, свечи, нательный крест… Всё приготовили заранее. Виновника события, укутанного в кружево пелёнок, осторожно извлекали из одежд в комнате рядом.

Надевая епитрахиль, батюшка лихорадочно размышлял, что предпринять, если в самый важный момент люди с чистыми руками и холодным сердцем вытрут ноги у порога и войдут… Возьмут его с поличным… Провокация?.. Парад планет… Водка в багажнике… Кали-юга!

В смежной комнате вдруг разом закричали. Кума выскочила к священнику:

– Батюшка! Помогите! Мальчик умирает!

Иерей бросился к ребёнку.

Лицо малыша залила синева. Он задохнулся.

Мать, торопясь на крещение, очевидно, чересчур туго перетянула под нежным горлом узкие тесёмки фланелевой шапочки.

– Батюшка! – голосила она, хватая пастыря за рукав. – Спасите!

Священник не метнулся к друзьям Стукалова во двор. Не выбежал на улицу к телефону-автомату, чтобы вызвать «Скорую помощь». Не стал помогать женщинам делать искусственное дыхание. Он только сунул им в руки ковш воды, и пока те брызгали на труп, рывком распахнул дверь, крикнул стряпухе:

– Ещё воды! Быстрее в таз!

Из горла и носа малыша показалась кровь.

Иерей – лицом к выхваченой из чемоданчика походной иконе – нервно крестясь, принялся без требника тараторить на память молитвы, прыгая с пятого на десятое… Лишь бы успеть! Лишь бы окрестить!.. Ещё тёплый, значит – живой… Даже, если умрёт, можно будет за него молиться!

Он действовал так, как будто был не внук партработника сталинского чекана, а наследник «жеребячьего» сословия, в чьём роду, по крайней мере, десять поколений жрецов… Кто-то невидимо управлял его руками и языком, обуздывая суетливость, а мысли всё время концентрировал на том, что единственно разумное сейчас – не вызов машины с медиками, не паника по поводу каскада неминуемых неприятностей (кого убедишь? «Кто крестил? Ты? Ты и угробил!»), не искусственное дыхание, а таинство Крещения.

Мать одной рукой прижимала сына к себе, другой пыталась подтереть пелёнкой его сморщенный испачканный зад. Обе женщины ходили ходуном вокруг купели. У кумы плясала в стиснутом кулаке мигающая свеча.

Мать пальцами залазила ребёнку в рот, отдирала прилипающий к нёбу язык. Её губы и ладонь пылали от крови.

Когда бездыханное тельце вынули из купели, у мальчика – почудилось пастырю – дрогнула ноздря.

Нужно было читать Апостол и Евангелие. Викентий выхватил из чемоданчика книгу. И тут в его спину вонзился петушиный, перепуганный вопль.

– Живой! – дрогнуло в груди священника.

Путаясь ногами в подряснике, иерей вернулся к импровизированной купели.

– Давайте сначала… Успокойтесь… Вымойте лицо себе и чаду…

Пистолет растопыривал веки, вращал безумные белки, ревел что есть мочи на весь дом. Синева на лбу и щеках потихоньку таяла.

– «Фраер!» – глядя на него с улыбкой, выругался про себя экс-фигурант.

Он снова, уже более внимательно, перечитал вслух все положенные молитвы, опасаясь – не дай Бог – пропустить хоть слово из крещальных формул. Сгоряча совсем забыл о сокращённом варианте, допускаемом в экстремальных ситуациях, когда смерть заманивает человека в чертог теней.

Молодой священник устало смотрел на расплыв капель крови в тазу… Как некоторые подвижники крестились в собственной крови, так и бутуз начинает нести свой крест от крови в купели…

Он машинально вытер маленькие ножницы, закрыл крестильный ковчежец, снял с себя поручи и епитрахиль.

Стряпуха, сливая воду из таза в ведро, причитала без умолку:

– Где ж это видано? Отцы родимые, Параскева Пятница! Видано не видано такого случая… Придушила грудничка, мать называется! Глянь на батюшку, белый, как стена!

Мать, заворачивая с кумой орущее чадо в одеяло, подняла соску с пола, облизала её, сунула сыну в рот, поправила прядь на лбу и стала сдержанно огрызаться.

– Мафия проклятая! – хохотал Стукалов, когда иерей объявился во дворе. – Едва ты вошёл в дом, тут такое случилось с теми, кто нас привёз! Шок! Столбняк! Кинулись на меня: «Ты кого пригласил?! Он же наш «пассажир»!»… Рассчитывали на другого попа… Откуда мне знать, чего им хочется? Чем ты им насолил? Они тебя, как свои пять пальцев… Ладно, поезд ушёл! Сколько нужно за обряд?

– Ничего.

– Ну тогда хоть останься, пропусти напёрсток за здоровье пацана!

– Некогда, мне ещё в одно место к трём часам.

– Да ты не горюй! – утешал портняжка. Он уже подвыпил и был в отличном настроении. Кажется, ни модельер, ни его собутыльники ни о чём не подозревали; если и слышали крики, то восприняли их как шумовое оформление, неизбежный компонент крещальной канители. – Начальник конторы – мой друг. Он даже не спрашивал «зачем?», я сказал «надо», он и дал «Волгу»…

– Где автобусная остановка?

– Не торопись, тебя отвезут. Скажи только, куда.

– Может, останетесь? – вынырнула сбоку стряпуха.

– Спасибо, в другой раз, – улыбнулся пастырь.

В машине, кроме шофёра – ни души.

Священник плюхнулся на заднее сиденье и скомандовал:

– В храм!

Дублёр крымского соседа – калека в инвалидной коляске всё ещё торчал у входа в храм. Рядом стояла баба, у которой он жил. Летом это ребро Адамово носило платье с таким вырезом сзади, что всем было видно, как спина её усеяна веснушками, будто кухонная стенка, засиженная за шкафом следами рыжих тараканов… Инвалид по целым суткам не произносил ни слова. Нынче ночью вдруг очнулся и сказал ей:

– Помоги мне… Умираю от злости… Тоска заела… Вези, что ли, в церкву…

Утром конопатая водрузила страдальца на тележку. В святилище ветеран войны молчал… Спохватился, обнаружив, что картуз, куда накидали медяков, пуст. Подал голос, мешая священнику. Баба успокоила, похлопав его по карману кителя, где зазвенели слёзки прихожан…

В алтаре потный настоятель укреплял свою кормовую базу, укладывая в портфель сырые яйца, свежий хлеб, кусок полукопчёной колбасы и прочие харчи, что остались после молебна… В те дни, когда ему «были внове все впечатленья бытия», в армии, отцу Борису накололи татуировку: на груди его распластал широкие крылья могучий орёл. Но птица эта никогда не взлетала: ряса сидела на владельце беркута, точно кожаный колпачок на глазах пернатого хищника. Кандидата богословия хватало только на то, чтобы по инерции скандировать с амвона: «ариане ненавидели христиан!», или – шушукаться со старухами на исповеди, рекомендуя чернослив от запора… Не успел молодой священник, получив назначение, появиться в храме, испытанный пастырь стал учить неоперившегося коллегу уму-разуму: