Параметры поиска

Посвящать себя богу – занятие, безусловно, достойное, но Андрей полагал это делом специально обученных людей в рясах, коих и без него, очевидно, хватало с избытком. Он не прочь был сытно поесть и полагал умеренность достойной альтернативой оголтелому служению этикету постов и воздержаний, много читал, но в том числе потому, что это с доставляло ему поистине непередаваемое удовольствие, болтал с окрестными подвыпившими бездельниками, так как с некоторых пор любил наблюдать и слушать, при условии, конечно, что объект заслуживал его внимания. Как ни парадоксально, но, загнав себя в далекую глушь, он стал получать от жизни гораздо больше и полагал это заслуженным вознаграждением за побег и трусость или, как ему теперь всё чаще казалось, решительность и смелость. Путь ему, без сомнения, предстоял неблизкий, страданий и без того предстояло немало, так что форсировать события нужды не было. От испытаний не стоит бегать, но и притягивать их за уши тоже непростительная ошибка. Перед ним расстилались годы, имелось гораздо больше, чем просто осязаемая цель, и настроение по случаю столь жизнеутверждающего уравнения было соответствующее. Тот далеко не линейный отблеск веры, которым является религия, даёт весомое преимущество – неизбежность. Художник или поэт, любой творец мечтать не смеет о подобной развращающей самоуверенности, его путь – это борьба без всякой надежды на завершение, поскольку идеал всё равно немыслим, а поп стоит на финишной черте с самого начала: ему всё предельно ясно, но эта ясность и есть та основополагающая ложь, что делает всё остальное бессмысленным и даже порочным. Рьяно проповедовать несомненные идеалы добра – значит, не позволять страждущему дойти до очевидной, весьма поверхностной истины самому, и в простейшем не давая ему возможности пробудить в себе личность, склонную к осмыслению как самое себя, так и окружающего. Барану не пристало иметь собственное мнение или хотя бы прийти к заветной черте своим путём – на то и пастырь, чтобы стадо не превращалось в разрозненных одиноких животных.

Андрей чувствовал, что бредёт дорогой слабого, но и решительно порвать опасался, поскольку только недавно в принципе научился ходить. Он поделился сомнениями с Николаем, и тот, как всегда чуть снисходительно, с высоты образованности и жизненного опыта небедного московского интеллигента, чуть поразмыслив, выдал:

– Индивидуальность – не самоцель. Коли в данный момент тебе с ними по пути, тогда что переживать. Сойти с дистанции в понравившуюся подворотню всегда успеешь. Иначе, к тому же, рискуешь превратиться в рядового той, наверное, уже многомиллионной армии, где каждый озадачен лишь одним – как бы хоть немного, хоть как, но всё же выделиться. Человечеству не одна тысяча лет, многие направления порядочно исследованы, нет ничего плохого, чтобы ненадолго воспользоваться составленной до тебя картой, да и всегда есть возможность и на утоптанной тропе увидеть нечто, что оказалось недоступно тем, кто слишком уверенно и не моргая смотрел исключительно вперёд в светлое будущее. Ты же не грибник, чтобы бояться ходить за кем-то следом, к тому же твоя добыча наверняка отличается от того, что жаждал найти первопроходец. Кому белые да подберезовики на праздничный стол, а кому бледные поганки – не в меру буйному мужу-алкоголику на закуску. Это, конечно, моё мнение, но меньше всего хотелось бы увидеть здесь оазис очередного нового учения о ценности гармонии с собой и окружающим миром, эдакой ерундой сегодня каждый второй тренер по йоге страдает, чего ради, спрашивается, тащиться было в такую задницу мира – хотя бы и только областного. Довольно и того, что вдруг на ровном месте взял да и сорвался к чёрту на кулички, решительно похерив, так сказать, все нажитые непосильным трудом карьерные начинания. Не каждую же минуту тебе поражать мироздание оригинальностью мышления, ещё ненароком обидится и на пару с судьбой поставит тебе хорошенькую клизму за то, что слишком много о себе возомнил. Мера, безусловно, не твой девиз, но и совсем с ума сходить тоже не стоит, как думаешь?

– Разумно, ничего не скажешь. И, кстати, хорошо говорить – это тоже своего рода искусство, вот чему мне обязательно надо будет научиться.

– Вот уж где гений сказался, такое открытие сделал, – поморщился Николай. – Владеть словом – это значит даже не уметь придавать желанные оттенки; то есть, к примеру, белое, добро превращать в серенькую необходимость и так далее, тут можно вообще цветами крутить, как вздумается, было бы только умение. Миллионы послушно гибнут в войнах, умирают на баррикадах во имя идеи или задыхаются в газовых печах, но всегда по воле того одного, кто так просто и доходчиво объяснил им про идеалы свободы и равенства, расового превосходства или классовой борьбы. Мирный договор, передел послевоенного мира, судьбы народов – безусловно, удел тихих рассудительных политиков, но заваривают эту кашу оторванные от реальности болтуны-идеалисты, наиболее опасное оружие, рядом с которым и водородная бомба – всего лишь послушный инструмент. Так что уметь донести свою мысль, и именно в том виде, как ты хочешь, чтобы она усвоилась в голове слушающего, – это то, что жизненно необходимо освоить в первую очередь, а не записать третьим подпунктом шестого параграфа о мировом господстве. А уж в нашей-то стране и подавно, тут сказать лишнее слово часто гораздо опаснее, чем ввязаться в самую яростную драку, – он взял со стола лежавшую там книгу и, прочитав название, брезгливо швырнул обратно. – И данное вычурное претенциозное говно тебе в этом деле точно не поможет, а то, пожалуй, даже и навредит. Уверен, что в здешней библиотеке найдётся что-нибудь достойное.

– Например?

– К примеру, Камю для начала.

– Что-то такое дворянское есть в этом пристрастии к галлам.

– А в тебе, получается, крестьянское простодушие что ли? Французы умеют писать легко – причём совершенно обо всём, не исключая любой трагедии, вот что неплохо бы у них перенять. Каждое событие по большей части воздействует на тебя именно так, как ты его воспринимаешь. Для одного удача – только повод ожидать от провидения новых подарков и рвать на голове волосы, когда последние вдруг решительно запоздают, а другой и на поражение смотрит исключительно под тем углом, какие уроки из него следует вынести и какую пользу, несмотря ни на что, всё ещё можно извлечь. Говорю избитые банальные вещи, но менее актуальными они от этого не становятся. Ты хорошо начал с этим своим переездом, от души желаю и дальше держать марку и не терять стиля.

– Прямо-таки от души?

– От неё самой. Интересный ты тип, точнее, нет, скажем так – нескучный. А по нынешним временам это большая редкость. Потом, чего греха таить, есть в тебе некая обречённость, ведь недавно только приехал, а что-то фатальное уже проглядывает, – он ненадолго задумался и потому замолчал.

– По-моему, ты и сам далеко не всегда силён в том, что полагаешь умением донести свою мысль. Можно как-нибудь обойтись без глубокомысленных многоточий, мы тут, знаете ли, Ваше Благородие, народ темный, простой, цезарские обороты усваиваем весьма посредственно.

– Вижу, – то ли в шутку, то ли серьёзно ответил Николай. – Попробую разжевать. По-настоящему чувствовать красоту можно лишь в последние мгновения перед тем, как всё закончится. Отсюда яростное наслаждение жизнью у приговорённых к казни, чувство неповторимой красоты последних минут, когда мир настолько прекрасен, что невозможно даже близко описать великолепие бытия. И у меня такое ощущение, что ты себе виселицу-то уже приготовил, хотя и сам, может, ещё того не осознал. Так вот когда ты на эшафот этот входить будешь, надеюсь, конечно, что в каком-нибудь не окончательно фатальном сугубо переносном смысле, я хочу тебя на него проводить и чтобы ты со мной ощущениями поделился. Такой вот невинный, хотя и, признаться, живейший интерес. Тяга к познанию, так сказать.

– Насчёт невинного вот только покривил всё той же душой оратор, – улыбнулся Андрей. – Сдаётся мне, что чем натуральнее будет лобное место, тем достовернее эксперимент – с точки зрения естествоиспытателя нормальная логика, я не обижаюсь.

– Вот и замечательно. Тем более что подталкивать в пропасть не стану, обещаю и торжественно клянусь. А теперь хватит болтовни, предлагаю пожрать что-нибудь. Точнее даже не что-нибудь, а самый настоящий шашлык из сёмги, что я предусмотрительно захватил с собой. У тебя же тут шаром покати, кроме гречки отродясь ничего не водилось, удивляюсь, как на такой диете в памятник не боишься превратиться. Дрова-то есть у тебя или какие обрезки стройматериалов? Мангал я тебе тоже в подарок купил, обездоленный ты наш.

– От той же, не побоюсь этого слова, вышеуказанной души, благодарю покорно. Дрова есть, сухая берёза, жаловаться не приходится.

– Видишь, как быстро схватываешь. Говорить – это искусство, и наше счастье, что немногие это понимают. Слово – та же глина, умелый скульптор заделает из неё что угодно, а талантливый сотворит шедевр, за который не жалко будет при случае и умереть. Но это уже другая история, у нас на повестке дня обед. И ещё – французское красное, или тебе, как затворнику и скитнику, не положено?

– Отнюдь. В разумных пределах, естественно.

– Ох, уж эти святоши, лишним бокалом хорошего Бордо он боится оскверниться. Запомни, глубокоуважаемый монах, вино есть напиток особенный, с большой приятной на вкус буквы, не говоря уже про весьма продуктивное состояние потом. Все сколько-нибудь порядочные решения в этой жизни принимаются исключительно по пьяни, хотя предпочтительнее всё же лёгкой, и твой танец с саблями, простите, с шестом, – тому лишнее подтверждение. Посему объявляю с сегодняшнего дня открытой традицию как минимум раз в две-три недели питаться добычей норвежских рыбаков и запивать её творениями опять же вышеуказанных галлов, иначе твоя дыра станет абсолютно невыносимой. Тайная вечеря в узком кругу с регулярностью опостылевшего семейного секса. Возражения по существу будут?

– Да нет. Пусть так, тем более, если без этого нельзя.

– Не нельзя, а невозможно. Два принципиально разных понятия, в данном конкретном притянутом мной за уши контексте. Итого имеем в наличии урок первый, за который, как и положено любимому ученику, следует отблагодарить способного педагога, так что дуй собирать мангал и разжигать эту свою вопиюще сухую есенинскую благодать, ибо мои собственные походные навыки ограничиваются умением избегать любого физического труда. Хотя нашампурить, думаю, смогу.

Андрей, и сам вчерашний горожанин, за считанные недели успешно освоил азы науки о домашнем хозяйстве, а потому легко справился с возложенной на него ответственной миссией задолго до того, как его товарищ смог нанизать большие сочные куски. Стараясь не запачкать руки, он придавливал их к разделочной доске вилкой, пытаясь затем с расторопностью олимпийца-фехтовальщика проткнуть податливый продукт шампуром, в результате чего аппетитный лосось стремительно превращался в истыканное, потерявшее структуру непривлекательное месиво, частично, к тому же, побывавшее уже на полу. Не в силах дольше наблюдать страдание то ли повара, то ли блюда, Андрей шутя отпихнул традиционно бестолкового вне ресторанных стен москвича и тем спас рисковавшее уже сделаться безнадежным положение.

Он вообще обладал весьма полезной чертой характера – умел быстро распознавать и не менее быстро впитывать всё хорошее, что попадалось ему на жизненном пути. Обычно человек слишком уверен в собственной исключительности, чтобы всерьёз признать за кем-то наличие качеств, которые следует перенять в ущерб столь яркой индивидуальности своего я. Андрей же делал это легко, будто осваивая новый вид спорта или полезный навык, что, добавляя желанную пластику и сноровку, не затрагивало личность как таковую. На первый взгляд, нехитрый маневр, но признавать за собой очевидное несовершенство и в то же время уметь сохранить внутри стержень удаётся действительно нечасто. Он собирал с миру по нитке, но по нитке лучшей, а потому и рубаха получалась что надо. У Николая можно было позаимствовать исключительную эрудицию и закономерную в этом случае почти безграничную самоуверенность, оставив без внимания чванливость, барство и презрительное отношение ко всем, кто глупее его, а именно – остальному человечеству. Всякий рукастый деревенский мастак учил его не менее полезной истине: нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить или хотя бы минимизировать до приемлемой степени её негативные последствия. Попутно со временем прививалось и здоровое пренебрежение сугубо медицинской стороной всякого насущного вопроса: хотя и разучившись пахать и сеять, народ не забыл о пользе бани, мёда, водки с перцем, будоражащего кровь лёгкого дружеского мордобоя и иных средствах борьбы с немногочисленными сельскими неурядицами или даже хворями. Здоровый физический труд, вынужденная по случаю невысоких доходов диета из наполовину домашних продуктов, соседство с природой и вследствие этого более здоровое восприятие действительности формировали особенное мировоззрение, которое, охотно примиряясь с мелочами, не страдало гибкостью там, где покоились вековые основы устройства русского села. Здесь ещё встречались семьи, где и давно взрослые дети обращались к родителям на «Вы», а авторитет отца был непререкаем, хотя бы и только в границах семейного очага. Теория общественного договора легко пережила и семьдесят лет коммунистического эксперимента, в чём Андрей имел возможность убедиться на личном опыте. В деревне не было воровства, дома запирались только на ночь, и какое-либо «заимствование» допускалось лишь в кругу молодёжи, когда дело касалось старых мотоциклов, велосипедов и прочей рухляди. Криминал также ограничивался внутрисемейными разборами полётов, чаще между родственниками во время масштабных свадебных попоек, но на улицы не выходил. И всё же наиболее характерным подтверждением неискоренимости круговой поруки был один незначительный, на первый взгляд, факт: жители могли похвастаться круглогодичным водопроводом, а насосная станция, соответственно, – вполне современным импортным оборудованием ценой никак не меньше тысячи долларов. Даже и проданная с дисконтом любому страждущему домовладельцу из приезжих москвичей, она обеспечила бы всякому предприимчивому алкоголику, коих в округе была масса, тысяч десять-пятнадцать чистого дохода, читай, пару летних месяцев непрекращающегося запоя в объятиях жаркого июльского солнца, но вот уже много лет как отдельно стоящее здание, лишённое замка и какого-либо пригляда, исправно подавало Н2О, вопреки нетленному карамзинскому «воруют». Именно в этой глуши, если и не лишённой абсолютно, то испытывавшей весьма ограниченное влияние развращающей массовой культуры нового тысячелетия, Андрей впервые осознал, что его страна обладает далеко не ярко выраженной, но, тем не менее, бесспорной национальной идентичностью. На самом деле давно похороненный, как казалось, на страницах соответствующей литературы характер жил, принимая подчас гротескные, а то и вовсе уродливые формы, но всё-таки, несмотря ни на что, он существовал. Приоритеты менялись, но ценности были всё те же, избыток энергии, не находя себе применения среди размеренного предсказуемого существования, выливался в тянувшиеся годами соседские противостояния, яростные попойки и отчаянные, рождённые случайными порывами решения. Когда историческая миссия народа – не взирая на потери, кроить из нищих полуголодных крестьян историю Евразии, ему трудно усидеть на месте в отсутствие очередной задачи планетарного масштаба. Наши офицеры редко умеют воевать, зато умирать, с остервенением цепляясь за клочок бесполезной, отродясь не паханой земли, могут получше японских камикадзе. Так стоит ли удивляться, что, разбросанные по дальним гарнизонам, они лишь борются со скукой в меру скромных возможностей военной машины, то есть спиваются, попутно обкрадывая солдат, родную часть и лично горячо любимое министерство обороны. Когда императив – это «жизнь за царя», а война – естественное состояние целой нации, трудно смириться с мыслью, что рыбалка на ближайшие десятилетия останется наиболее ярким по силе эмоций времяпрепровождением.

Так казалось Андрею, когда, стоя у мангала, он умело крутил источавшие соблазнительный аромат куски. Он никогда не делал этого раньше – в прошлом штатный массовик-затейник, чья функция всегда состояла в том, чтобы развлекать и умело подпаивать дам, пока чёрную работу выполняли другие, менее способные мужчины, но сомнений в правильности своих действий не испытывал. Первое, что спешит усвоить всякий, выброшенный в объятия природы горожанин, это поза очевидного превосходства ярко выраженной мужественности над бестолковостью вчерашних собратьев. Местному не придёт в голову кичиться умением развести костёр, нарубить дров или затопить баню, для него это что хвастаться прямохождением, но когда житель столицы под возбуждённо испуганными взглядами приезжих дам заводит бензопилу, чтобы уверенным после долгих тренировок движением распилить пару досок, восторг умелого мачо поистине не знает границ. «Посмотрите, как я, образованный успешный менеджер, управляюсь с грубым орудием пролетариата», – кажется, говорит в нём всё, от непринуждённости позы до торжествующей осанки победителя, и, довольный произведенным эффектом, он режет на бис ещё и пачку вагонки, оставшейся после очередной фазы нескончаемого дачного ремонта. Банальная рулетка в такие моменты способна возбуждать интерес, топор смесью страха и восхищения увлажнять до той поры равнодушные поверхности, а щелкающий затвор карабина, если только речь идёт не об охоте, – наделять его хозяина в воображении женщины безграничной силой и властью, манящим сочетанием, которому приятно раскрыть в приступе нахлынувшей пьяной симпатии объятия и прочие соблазнительные конечности. Чем дальше от города, тем меньше остаётся надуманных приличий, рождённых бесчисленными комплексами и зацементированных умелой пропагандой модных журналов, ведь, чтобы мыслить широко, желательно иметь под боком доступную линию уходящего вдаль горизонта, лишённого мельчайших следов антропосферы, иначе и Пушкин, наверное, со временем начнёт писать про «красоту Урбана».

– Как там, готово? – из-за плеча за аппетитным процессом наблюдал традиционно нетерпеливый Николай. – Ты только не пересуши, лучше снять пораньше, морскую рыбу можно есть и чуточку сырой.

– Прошу, – Андрей отошёл, предоставив знатоку возможность на практике доказать несомненную ценность его советов.

– Ладно-ладно, молчу, – поспешил откреститься от чересчур ответственной деятельности Николай. – Что ты сразу в бутылку-то лезешь. Делай как знаешь, тем более, что мне нужно ещё овощи порезать. Кстати, я подарю тебе как-нибудь нормальный разделочный нож, твоим если даже по горлу полоснуть, то и следа не останется.

– Странное у тебя представление о назначении кухонной утвари.

– Ко всему нужно быть готовым. Вот представь, зайдёт к тебе в гости австралийский бычок, весь состоящий из мраморной говядины. На дворе как раз зима, так что хранить запас мяса пожалуйте хоть на улице, полтонны антрекотов ввалилось в избу, а тебе и прирезать его нечем. Так ведь и придётся, бестолковый ты наш, похлебать с ним чайку да отпустить на все четыре стороны. И где тогда справедливость?

– Выпил уже, я так понимаю.

– Пригубил, есть грех. Не мог стерпеть: когда режешь сыр, с бла-ародной, как пишут на ценниках отечественных магазинов, плесенью, удержаться от глотка божественной жидкости нет никакой возможности. В некотором смысле это даже можно классифицировать как преступную халатность, неоказание помощи самому себе и, в довершение многочисленных проступков, насилие над личностью вкупе с лишением свободы, которую, без сомнения, таит в себе прошедшая должную обработку виноградная лоза.

– Это называется алкоголизм.

– Это называется снобизм – я про тебя сейчас. А коли ежедневные несколько бокалов, и попробуй, например, удержаться от них на юге Франции или в Италии, да в бархатный сезон, да не в загаженной туристами Ницце, а где-нибудь в прованской или тосканской деревушке, в которой всего один ресторан или траттория! Так вот, коли это алкоголизм, я с гордостью заявляю: аз есьмь алкоголик. Говорю тебе, бестолочь ты моя любимая, почитай французов, раз уж выбраться из этой задницы мира тебе в ближайшее время не светит, глядишь, что-нибудь и отложится. Ты пойми, каждая еда должна быть немного праздником, вот чему стоит поучиться у беспечных лягушатников. Знаешь, каково это, проезжая на машине по затерянному в европейской глухомани крохотному городишке, остановиться у характерного заведения: пластиковая мебель на улице, на столе вода в ёмкости из-под чего-то давно опорожнённого, заляпанные бутылки с кетчупом, никаких скатертей и прочих излишеств, потому что в стране, где вследствие стоимости электричества один цикл стиральной машины выходит дороже литра хорошего вина это действительно неоправданное транжирство. Итак, садимся, поражая воображение завсегдатаев великолепием спутницы, благо по ихним меркам любая наша симпатичная хорошо одетая девочка, что мисс Франция, выбираем из одностраничного заляпанного меню два куска мяса побольше, натыкаемся на малопонятный жаргон при выборе гарнира, и тогда официант, как позже выяснится, по совместительству хозяин заведения, устав объяснять, жестом приглашает на кухню, где орудует сошедший прямиком с небес бог кулинарного искусства. Неразумного туриста доходчиво тычут мордой в четыре вида картофеля на выбор, а после интересуются насчёт вина. Тут главное – не корежить из себя сомелье, а, отдавшись на милость действительно знатоку, попросить выбрать на его вкус. Через минуту он подойдёт к тебе и, чуть смущаясь, предложит бутылку отменного местного вина, но, тысячу извинений, позволил себе смелость предложить чуть подороже, уж больно тёлка твоя внушительно смотрится, так что, не изволите ли, за одиннадцать евро, отведать. Одиннадцать евро, Андрюша, в ресторане; пятьсот рублей, если у тебя с арифметикой беда. Тут важны два момента. Первый – не улыбнуться и, тем более, не засмеяться, они живут не больно-таки богато, и вид молодого русского, швыряющего деньги, их вряд ли обрадует, а тогда пиши пропало, и второе – не схватиться от восторга за детородный орган, когда сделаешь первый глоток: девочка твоя может обидеться на столь откровенно мастурбационные позывы, всё-таки специально обученная мадемуазель рядом, как-никак. Потому что хорошее вино пьют по трём причинам: оттого, что оно хорошее, полезное и, главное, опьянение от него, как уже говорил, просто божественное. Смесь первосортной фармакологии и лучших натуральных стимуляторов, мягкое погружение в радостную негу, когда чувствуешь всю красоту жизни, именно сейчас, в этом месте, и никакого груза прошлого и тоскливых мыслей о будущем. Концентрированная радость ценой в одну зелёную бумажку единого европейского пространства, эйфория, в который ты будешь плавно растворяться больше часа, и уже под конец, после десерта, тебе, слегка протрезвевшему, любезно предложат специально созданный для этого случая дижестиф – пятьдесят грамм крепкого ликёра, чтобы продлить восторг прекраснейшего вечера. Они ведь не дураки, не хуже нашего понимают, что «закуска градус крадет», только бороться с этим пагубным свойством пищи научились более изящно.

К тому моменту, когда Николай окончил длинную тираду, рыба была уже готова, стекавший на угли жир распространял благоухание, и у Андрея, привыкшего довольствоваться последнее время одной лишь гречкой, нервно задергались крылья носа, лишь только первые соблазнительные запахи в виде характерных электрических импульсов достигли истосковавшегося по удовольствиям мозга. Они внесли блюдо в дом, спрыснули лимоном, звонко чокнулись и трясущимися от голодного возбуждения руками начали есть. Как только первые куски упали на дно желудка, стало полегче, и появилась возможность снова вернуться к тихой размеренной беседе.

– Тебе для чего этот оголтелый аскетизм? – спросил Николай. – Есть же деньги хотя бы на нормальную жратву, неужели ты такой дурак и всерьёз надеешься, что это поможет? К тому же здесь деревня, наверняка есть и молоко, хоть козье, хоть баранье – только плати, кур я сам видел, скотину кое-где держат, так и поиграл бы лучше в слияние с природой посредством органической пищи, для чего так себя насиловать. Считаешь, наверное, что на пустое брюхо лучше думается? Но это хорошо для художников, это им с голодухи ночами не спится и мозг от недостатка углеводов рождает полезные для творческого процесса галлюцинации, а сугубо мыслительный процесс требует сытости.

– Не сказал бы, что ты угадал, – ещё дожёвывая, уже спешил ответить Андрей. – Даже не знаю, как объяснить. Хочется некоторым образом обнулить всё что ли, сделать ощутимее разрыв между прошлым и настоящим. Вроде как выкопать пошире ров перед домом, чтобы самому себе прежде всего обозначить, что здесь – свои, а там – чужие. Почему-то люди стесняются о таком говорить, но я всё ещё не уверен, и всё ещё боюсь, хотя с каждым днём всё меньше. Это надуманно, я согласен, некое, скажем так, вспоможение, на уровне банального самовнушения, так ведь действует же. Нет и не может быть здесь никакого очищения, тем паче духовного, в подобный бред даже я не поверю, но отсутствие сколько-нибудь сильных эмоций да и вообще событий, тем не менее, и создаёт требуемое разграничение. Вроде как вынужден ты писать историю своей жизни в пределах одной книги и, чтобы как-то подчеркнуть, что вот здесь у нас даже не новая глава или часть, а совершенно иное произведение, сознательно оставляешь несколько пустых листов. На сугубо физическом уровне это проявляется в том, что отчаянно хочется довести себя до состояния близкого к анорексии, чтобы только затем нарастить на кости новую свежую плоть. Обновление, банальная и весьма приземленная фантазия, но кто как умеет. По-твоему это слишком глупо?