Параметры поиска

– Ну где у этого Стендаля широта взглядов, – не унимался всезнающий скептик, – почитай его жизнеописание: бедняга всю жизнь еле сводил концы с концами и мечтал о содержанке, вот и нагородил романтической любви везде, где мог. Его героев женщины любят от того, что самого автора вниманием не баловали. Извечная дорога ущемлённого самолюбия.

– Предположим, – устало парировал новый знакомый, – но стимул сам по себе не определяет ценности совершенного. Если женщина не может иметь детей, то она идёт в воспитатели детского сада из, в некотором смысле, корыстных побуждений, но это не значит, что искренняя забота и ласка, которыми она, предположим, окружит воспитанников, будет для тех не в радость. Здесь повсюду материя тонкая: если я, к примеру, взялся помогать сиротам из тщеславия, меня чуть только не возбуждает одна лишь мысль, какой я положительный, так кем меня считать: моральным уродом или всё же неплохим человеком? Смотря как и, главное, с чьей стороны посмотреть. Или так, что лично тебе нужнее: навеянный кучей комплексов блестящий роман или нудятина от первого лица покорителя женских сердец и денежных знаков.

– То есть всё судим исключительно по результату?

– Безусловно. Да и какая разница, что заставляло Моцарта писать музыку: честолюбие, жадность или тяга к прекрасному? Важно то, что он написал.

– Эту невинную, с виду, теорию, я уже слышал. Не успеешь оглянуться, как станешь уверять, что и каждого человека нужно судить лишь по его делам, а там дойдёшь и до очевидного: один Ницше ценнее миллиона обывателей.

– Ты хочешь с этим поспорить? – даже несколько удивился Андрей.

– Нисколько. Вот только завтра ты скажешь, что за нового гения не жалко этого самого миллиона, а позже – что лучше бы ненужный миллион и не рождался вовсе. Отрешившись от всего в этой задрипанной дыре, ты проживаешь сейчас медовый месяц с творческим наследием чуть ли не всего человечества, штука увлекательная, но будь и поосторожнее: не подменяй воздушными замками реальную жизнь.

– Я и не подменяю. Если не заметил ещё, то успел уже сделать выбор. Осознанный, как мне кажется.

– Не слишком, рискну предположить, – вставил Николай. – Ну, да не будем о грустном, рассказывай, что за фолиант теперь грызешь, – и, услышав ответ, начал привычно свысока третировать Кафку.

Жизнь нужно по чему-то отсчитывать. Недалёкие берут за мерило дни рождения и юбилеи, охваченные восторгом чадолюбия мамаши – сантиметры и килограммы избалованных детей, выходящие из массажных салонов мужчины – очередную молодую особу, разделившую с ними постель. Но в погоне за новыми рекордами часто теряется удовольствие процесса, где уж точно главное – участие, ведь победа-то для всех одна: два квадратных метра личного, окончательного пространства мёрзлой земли. Николай решил поставить свою чуть пошатнувшуюся от первого наступления возраста уверенность на эту своеобразную рулетку, где всё, не исключая и злосчастного zero, несло ему основательный выигрыш. Конечно, он мухлевал, но разве у судьбы можно выиграть в честном поединке? Андрей и сам ему казался чем-то вроде литературного персонажа, настолько притянутым за уши была его нелепая вера в нечто за гранью серой обыденности, но перспектива вновь обрести твёрдую почву под ногами всякого заставит иметь дело хоть с второстепенным героем детской сказки, был бы только результат. Кстати, временами казалось слегка даже подло – вот так запросто подталкивать ни в чём не повинного человека в пропасть, не исключено, что фатального разочарования, но… требовалось чем-то жертвовать. Никто не уполномочивал его открывать глаза таким вот запутавшимся идеалистам, и не гуманнее ли будет дать им возможность до капли испить горечь поражения с тем, чтобы зато уж окончательно избавить от разрушительного действия ненасытных иллюзий. Дрессированная совесть легко примиряла его с неизбежностью такого рода потерь, но последнюю соломинку, больше для собственного успокоения, он всё-таки решил ему протянуть:

– С высоты своего, не побоюсь сказать, опыта, хотел бы тебе кое-что прояснить или, если тебе так приятнее, поделиться мнением. Не против? – Андрей молча сделал отрицательное движение головой. – Вот и славно. Литература в качестве основы мировоззрения – вещь чересчур скользкая и потому ненадёжная. Не забывай, что нормальный человек с понятной мотивацией писать не станет, потому что это бессмысленно. Всякая эмоция уникальна хотя бы потому, что нельзя идеально повторить все обстоятельства, и, раз пережитая, она закономерно умирает. Её можно воспроизвести, по ходу приукрасив или наоборот, но это как лепить куличи из песочка, сидя на собственной могиле: добровольно подменять жизнь выдумкой. И это ещё куда ни шло, но вот когда ты слишком увлекаешься чтением, ты даже не в своем воображении живёшь, а в чужом. Всё, от Апулея до Канта, должно служить единственной цели – развлекательной. То есть и поразмышлять над сутью бытия ведь тоже занимательно, иногда полезно, но ты не должен принимать это на веру. Не полагаешь же ты аксиомой всё, что видишь по телеку? И здесь то же самое. Не подпускай слишком близко всех этих призраков, смотри на их произведения, будто они написаны твоими соседями, такими же, как и ты, обычными людьми. Как только текст перестает быть для тебя лишь точкой зрения – дело плохо.

– А что плохого в том, чтобы воспринять нечто извне?

– Именно то, что извне. Инородное тело, чужое, и если новое сердце продлит тебе жизнь, то мысль таким свойством явно не обладает.

– Так уж и никому нельзя верить? – улыбнулся Андрей.

– Совершенно верно.

– Ну и порядочный же ты кретин.

– И это тоже имеет место быть, – Николай не обижался, поскольку цель его была предупредить, но отнюдь не переубедить. – Рад видеть здоровый скептицизм. Вот, кстати, – он указал на томик Ибсена, – твои любимые вирши по поводу желаний плоти, которые нас всех обуяли. Человек всё равно живёт не ими, давай посчитаем: и самый помешанный сексофил будет тратить на любимое занятие не более десяти процентов времени, даже если предположить теоретически, что любые женщины и в любых количествах будут ему доступны. То же и с чревоугодием: два часа в день это по сути максимум, что можно потратить непосредственно на приём пищи, значит, понимание лежит всё-таки за гранью непосредственно материи. Среднестатистический мужчина всю жизнь борется не за то, чтобы совокупляться без устали, а за то, чтобы протянул руку – и вот оно, лучшее из наслаждений. То есть фактически мы боремся за иллюзию, эфемерное ощущение довольствия и через него покоя. Богатый распутник и монах-скитник ищут одного и того же, но только совершенно разными путями, и к чести первого стоит добавить, что у него шансов гораздо меньше. Обрати внимание, я основываюсь лишь на том, что ты говоришь, и получается, что вера в первую очередь возвышает над суетным грешным муравейником человечества, а разве не с той же целью карабкаются бесчисленные чиновники по крутым ступеням властной вертикали? Мы все ищем спокойствия в гармонии с окружающим миром и вся разница в средствах: подмять этот мир под себя или отрешиться от него. Один удовлетворяет страсти, другой отрешается от них, только вот цель у них общая. И если кто-то укажет пусть даже гораздо более сложный, но зато непременно быстрый путь к искомой точке, то за редким исключением все охотно им воспользуются.

– Однако попахивает буддизмом.

– Да хоть митраизмом. Культ собственного хера – та же религия, что и любая другая, а бить поклоны в ожидании божьей благодати – штука ещё и поприятнее иных фрикций. Получается с виду неразрешимая задача: как только человек поверил, что бог есть, он тут же эту самую веру потерял. А вот если он верит лишь в то, что верит, или как ты там объясняешь, то вроде бы все неплохо. Хотя и сложновата для понимания будет эта казуистика.

– Значит, никто кроме меня и не поймет. А для таких вот сомневающихся есть один окольный путь: доподлинно убедиться, что никакого бога нет и, тем не менее, поверить. Все эти иконы, храмы, чудеса и прочее только развращают душу, соблазняют её доказательством, земным воплощением божественного. Священник у нас давно уже стал психотерапевтом: выслушает покаяние, наложит епитимью и все дела, тот же фитнес: сожрал гамбургер, покаялся тренеру, погоняли тебя на тренажерах, и всё снова в порядке; выходишь из храма или зала с чувством выполненного долга и полного удовлетворения. Мнимая вера, о которой ты говоришь, действительно даёт спокойствие, то есть она лжива в самой своей основе, представляя из себя лишь заслуженную плату за смирение и идолопоклонство. Мятежный дух дан человеку свыше как единственное, что способно возвысить его над приматами, сомнение есть первый шаг к осмыслению сущего, и это только самое начало.

– Как-то уж больно трудно получается.

– Согласен, что совсем даже непросто, и могут потребоваться годы, а то и вся жизнь, но ведь никто не заставляет. Кто сказал, что не познавший истину непременно отправится в ад или какое-нибудь другое не слишком приятное место, это ведь все та же глубоко утилитарная пропаганда. Не нужно путать веру и религию, бога и церковь. Одно существует лишь на территории сознания и именно этим ценно, другое стремится придать знакомые, привычные формы тому, что невозможно осмыслить в принципе. Это ведь лежит на поверхности; возьмём концепцию, к примеру, нашего православия: если предположить, что бог есть, то какой дурак пойдёт общаться с ним через посредство измалёванных деревяшек и таких же, как он сам, грешников, ведь будь ты хоть трижды поп, само человеческое рождение порочно. Запросто ведь можно обратиться к нему напрямую. Ранее христианство не на одном константинопольском соборе с этим боролось, но победила как всегда простая бытовая составляющая, ибо необразованному землепашцу так понятнее, на фига ему эти премудрости. Не зря ведь ислам, возникший отчасти как антагонизм набиравшей силу византийской экспансии, прежде всего запретил изображения даже пророка, а ведь, казалось бы, тот был рождён обычным человеком. Есть и другие примеры: иудей молится на пустоту и не может даже произнести вслух имя своего бога, а синагога есть любое помещение, где о нём говорят, но далеко не храм в обычном понимании этого слова. Ничего принципиально нового.

– Предположим, но в таком случае лично ты и лично мне для чего тогда нужен?

– Ни для чего. Всякая община вредна уже потому, что подавляет собственное мнение в угоду позиции большинства. Я допускаю компромисс, что время от времени общаясь и, значит, обмениваясь мнениями, нам очевидно проще будет прийти к пониманию того или иного, но авторитетов никаких быть не должно. Иисус, а его первичное, не извращённое миллионами алчных служителей культа учение я принимаю, чаще всего прибегал к форме притчи именно для того, чтобы доказать свою точку зрения, и вполне вероятно, что далеко не всегда ему это удавалось, а правым оказывался оппонент, но только ведь апостолам нужен был непогрешимый идол, а не учитель, охотно дающий ученикам право высказывать иную точку зрения. Отсюда и Евангелие, где Христос говорит, а все вокруг с открытым ртом слушают.

– Но ведь какое-то старшинство он за собой предполагал.

– Только в виде закономерного торжества мудрости над серостью. Иначе не въехал бы на осле в Иерусалим, таким образом лишний раз подчёркивая равенство с остальными. И получается, что сын бога мог ошибаться и иметь слабости, а наши дражайшие священнослужители все как один непогрешимы: попробуй усомниться в том, что он говорит, и богомольные старушки тебя враз пинками из церкви выгонят. По их представлениям выходит, что врата рая откроются лишь перед слабым, безвольным, не имеющим собственного мнения необразованным коптителем неба, который всю жизнь ничего полезного делал, а только башкой в полу дыры пробивал. Кому как, а вот лично меня перспектива в такой компании провести остаток вечности абсолютно не прельщает, и совесть вместе со здравым смыслом мне подсказывают, что если искать, то уж точно не здесь.

– Всё это замечательно, вот только как бы ты умом не тронулся от таких размышлений наедине с самим собой.

– Ещё один парадокс, который меня очень умиляет: верить в утверждённую официальным культом загробную жизнь, когда тебе на пальцах объяснили, что ты часть биосферы и произошёл от обезьяны, считается нормальным, а выйди пройдись голым по улице, так тут же накачают барбитуратами и упекут в палату с глаз подальше. Если честно, меня больше всего удивляет, как мы вообще пришли к столь уродливой форме общественного устройства. Те же древние греки, которых ты так уважаешь, или римляне хоть по-настоящему удовольствие получать умели, а у нас, с одной стороны, духовности никакой, а с другой – надуманная мораль подпирает: моногамия, семья, уважение и статус добропорядочного гражданина. Да это мы как раз в дурдоме и живём, тыкая из-за решётки пальцем в редких прохожих.

– Эх, с твоей энергией нам бы взять да побороться со всем этим вопиющим лицемерием, – развеселился Николай. – Понабрали бы баб, ты бы им за недельку-другую промыл основательно мозги, и как бы мило стали мы время проводить.

– Неужели тебе действительно этого хочется?

– Как знать. Соблазнительно всё-таки.

– А ко мне тогда что пристал, – усмехнулся Андрей.

– Тоже соблазнительно. Я ведь работаю сразу по двум направлениям: здесь ищу спасения души, там, – он махнул в сторону, по-видимому, города, – не забываю и о позывах бренной плоти. Вариант с виду беспроигрышный, хотя иногда, как говорится, терзают некоторые сомнения.

– По-моему, зря. Никто доподлинно пути того не знает, может, ты ещё умнее всех окажешься.

– Хотелось бы верить. А теперь, милый ты мой скитник, наливай свой чёртов чай, раз ничего другого в ентой обители употреблять не приличествует: хоть какое-то, а удовольствие. Кстати, я привёз немного сладенького, пока ты сдуру поститься на начал, – и, выложив на стол нехитрый набор из вафельного торта, зефира и пастилы, Николай стал картинно потирать руки в предвкушении трапезы. – Как, расскажи кстати, алкашня твоя поживает, всё таскается на исповедь?

– Приходят иногда. Понятно, когда выпить не на что, но и на том спасибо. Хотя и трудновато понимать такую речь, но послушать часто бывает очень полезно. Это старшее поколение богато интересными судьбами, которых среди наших ровесников не встретишь. Порой искренне удивляешься: человек прошёл через такое, пережил то, что нам с тобой и не снилось, а всё для того, чтобы превратиться в запойного пьяницу. Мне почему-то всегда казалось, что чем больше выпало испытаний, тем ценнее будет казаться оставшаяся жизнь, а здесь как раз наоборот: огонь, воды, медные трубы, а в финале – всё равно бутылка.

– Может, именно оттого, что скучно после буйных страстей переквалифицироваться в тихих обывателей?

– Как знать, может, это их особый путь.

– Ты уж совсем не увлекайся, что тут особенного: бельмы залил с утра и день свободен.

– Предположим. Но посмотри с другой стороны. Здесь, на свежем воздухе, натуральной пище и последний алкаш запросто протянет лет так до пятидесяти. То есть начни он пить, скажем, в тринадцать, выходит почти сорок лет первосортного удовольствия, а на другой чаше весов – лишние пара десятков годов, из которых половина старческое прозябание. Красавица-жена, умные дети, которыми можно гордиться, благоустроенный дом – это всё не про него, так уж судьба распорядилась. И не умнее ли в таком случае прожить яркую, хотя и чуть более короткую жизнь, чем коротать бесконечные дни перед телевизором, наблюдая, как твоя старуха закатывает банки с огурцами для прожорливых внуков? Опять же какой силы эмоции: каждое утро в прямом смысле возрождаться с первым стаканом, который насильно впихиваешь в себя наперекор рвотным позывам, и это ещё в случае, если стакан такой есть. Эти несколько минут, когда боль и депрессия переходят в восторг, и уже маячит впереди целый день, без забот и размышлений, наполненный лишь радостью и весельем, пусть бы и пришлось иногда малость поработать. Какие тут женщины, тщеславие и прочая белиберда, они ведь по-настоящему счастливы. Мне последнее время кажется, что я их будто бы развращаю, забиваю голову чем-то совершенно лишним, ненужным, в то время как они уже достигли той самой гармонии, которая мне ещё даже не мерещилась.

– Иногда ты как ребёнок, честное слово, – похрустывая тортом, улыбался Николай. – Чего уж там, давай сразу по вене тогда или лучше дуй в Бирму до скончания века на берегу моря опиум курить: такая нирвана, что никакой бог не страшен, а о смерти вообще думать забудешь. У вас, новоявленных интеллектуалов, всё одно: начнёте с самопознания, а кончить норовите овощем под пальмой в гамаке. Зато уж точно как положено: никаких страстей и ежедневное истязание плоти наркотиками всех мастей, неровен час, словив передоз, по правую руку от Будды и сядешь в ихнем пантеоне, чего же ещё желать.

– Я тебе уже говорил, что ты на удивление примитивен? – перенимал Андрей шутливый тон собеседника.

– Не-од-но-крат-но, – изображая на лице отчаянную умственную деятельность, по слогам ответил Николай. – Но всяко поумнее твоих завзятых корешей. На кой ляд тогда вообще изобретать велосипед, давай смастырим здесь статую Диониса из подручных материалов, или я где в запасниках раздобуду Ильича на переделку, шляпу соломенную на плешь и выйдет чистый грек, тем более кто из местных их вживую-то видел, и ну давай хороводы водить и песни горланить. А назовем себя ЖОПА, то есть Жизнерадостное Общество Почитателей Адониса.

– Ты же сказал Диониса, – рассмеялся Андрей.

– Да кто их тут разберет, зато благозвучия хоть отбавляй. Десять заповедей тоже придумаем: умеренное пьянство, распутство только по взаимному согласию, чревоугодие, миролюбие, прелюбодеяние минимум раз в день… нет, пожалуй, хватит и пяти. Жертвоприношения обязательно, пение в голом виде псалмов и, конечно, полигамия, иначе для чего всё затевалось. Тебя сделаем верховным жрецом и дадим титул Брахмапутра, есть, кажется, такая река где-то в Индии. Отвечай, согласен или нет?

– Непременно и с большим удовольствием, если только ничего получше не выйдет.

– Смотри, перфекционизм – штука опасная, в другой раз предлагать не стану. Итого официально утверждаем запасным вариантом. Печать есть? – Николай картинно оглянулся вокруг. – Нет, ну да и так вполне сойдёт. Принято единогласно, большинством в трезвом, хотя и не совсем здравом уме, но зато уж точно в совершенной памяти. Не хватает официального протокола, впрочем, пока сойдёт и так. Эх, вот в такое бы с какой радостью я поверил, какое религиозное святейшее рвение бы проявлял, а ты всё ноешь со своим познанием сам не знаешь чего. Скучно, Андрюша.

– Ехал бы ты домой, басенник, – с шутливой серьёзностью ответил Андрей. – Как раз ещё успеешь посидеть вечером в местном кабаке, да если повезет – и девочек склеить.

– Вот тут Вы правы, учитель, пора. А то Вам и поразмышлять о вечном в такой компании ну совершенно невозможно. Поеду нести Ваше слово в массы: внедрять, не побоюсь этого слова, по самые гланды юным неразумным тварям божьим, истосковавшимся по непреложной истине, – картинно расшаркиваясь и пятясь задом, он ударился о дверной косяк, потёр ушибленную руку, выругался и с удивительной проворностью чуть только и впрямь не порхнул за дверь.

В который раз Андрею оставалось лишь удивиться превратности судьбы, которая столь причудливым образом свела их в минуту тяжёлого для него испытания. Ничто не связывало их, но, тем не менее, тот каждые две недели исправно приезжал навестить, посмеяться, усомниться или поспорить, сделавшись такой же привычной частью существования, как незамысловатый пейзаж за окном. Такие как Николай умеют застолбить за собой место, что называется, всерьёз и надолго, будь то прибыльный бизнес, компания симпатичной женщины или даже чьё-то болезненное сознание. Неунывающий потребитель всего лучшего, он, по-видимому, изначально нащупал здесь очередное развлечение, но со временем фанатичная твёрдость нового товарища понемногу заинтересовала и его. Консервативная родина не очень богата мессиями и сектами, так отчего же без отрыва от основной деятельности не увлечься ни к чему не обязывающим трёпом с добровольно заточившим себя в четыре облупленные стены юным искателем таинственного нечто, способного ответить на сокровенные вопросы бытия. Андрей отчётливо понимал, что тот не верит ни единому его слову, но причину видел лишь в одном: оставалось до сих пор неясным – верил ли он себе сам. Часто наедине с собой он начинал сомневаться в том, что привело его сюда. Не признания ли и славы предвестника нового учения в глубине души искал он, отправляясь в эту глушь; только ли жажда познания двигала им, когда вчерашний прожигатель жизни добровольно отказался от всех благ провинциального мира? Останется ли он также уверен в своей правоте, если и спустя десять лет будет прозябать в одиночестве, развлекая себя лишь редкими беседами с местными пьяницами? Стоит ли, быть может, единственная, неповторимая жизнь самоубийственной попытки найти абсолютное знание? И если ему против воли лестно внимание Николая, то поиск ли истины на самом деле погнал его в эту дыру, так ли бесспорно чисты его порывы, и где лежит эталон такой чистоты. Страшно было именно то, что он давно знал ответы на все эти вопросы, знал ещё в тот момент, когда первая дикая мысль родилась в его, казалось, обезумевшей голове. Проклятие этого знания неустанно преследовало его, напоминая о слабости, которую он никак не мог побороть. Силы, что с лихвой хватало переживать тоскливое одиночество добровольного затворника, оказывалось до смешного мало, когда требовалось переломить в себе отвратительное, гнусное, растлевающее желание – неистребимую жажду признания. Ни на йоту не придвинувшись к тому, зачем приехал сюда, он, тем не менее, уже знал, что никакие муки плоти, ограничения, посты, наказания и даже страх неминуемой гибели не способны победить этот обитающий в самых низких уголках души сильнейший из инстинктов, величайший из грехов, венец человеческой природы – тщеславие.

Врачеватели душевных болезней считают, что признать недуг – значит, сделать первый шаг на пути к выздоровлению. Так, по крайней мере, уверяет официальная наука, которой они поклоняются, негласно рекомендуя страждущим костоправов и гомеопатов. Всюду мифы и лицемерие, но иллюзия есть основа любого общества, по сути, оно и создаётся во имя добровольного коллективного оболванивания. Стремление жить рядом с себе подобными сродни бессознательному детскому страху одиночества, но раствориться в толпе действительно приятнее, нежели торчать одиноким деревом посреди бескрайней равнины. Внутри косяка рыб выживают те, кому быстрее других удаётся пробиться в центр, сделаться частью единого организма, готового пожертвовать наименее предприимчивым внешним слоем ради сохранения умелого большинства. Стандартизация в истинном смысле этого слова появилась лишь недавно, когда окончательно регламентированной стала сама человеческая жизнь. Андрей знал, что положение его, хотя отчасти и уникальное, всё же, с точки зрения наличествующих приоритетов и норм, вполне предсказуемое. Нормальное желание повелевать если не телами, то хотя бы умами или допотопными умишками спившихся деревенских обывателей, стремление выделиться, утвердиться на ниве весьма, как оказывалось, востребованной профессии то ли учителя, то ли пророка. Ни тем, ни другим он себя, впрочем, не мыслил, но иногда, в припадках самокопания анализируя то, что делал последнее время, пытался примерить на себя костюм районного мессии. Форма сидела плоховато, местами свисая прямо-таки совершенным мешком: тут требовалось фактура посерьёзнее, что-нибудь исхудавшее и с непременно горящим взглядом, Андрей же, как назло, от грубого деревенского труда окреп и возмужал, легко орудовал сильными руками, отказывался болеть и вообще всем своим видом демонстрировал по-хозяйски основательный взгляд на вещи. Отрицание материи не означает пренебрежение ею, физические нагрузки нужны были ему, прежде всего, как способ поддержать тело в удовлетворительном состоянии, чтобы тем усерднее была работа духа. Коли провидение с какой-то целью на время поместило вас в клетку, определённо имеет смысл содержать её в порядке, по крайней мере до тех пор, пока желание досрочно освободиться не сделается навязчивой идеей. Страсть может сосуществовать с остальными потребностями вполне гармонично, если только носитель опасного вируса в силах смириться с её главенствующим положением. Он жил ожиданием веры, говорил и размышлял, но кроме того ещё спал, ел и упражнялся в целибате. Последнее также было скорее утилитарной мерой, нежели обязательным атрибутом непримиримой духовности; женщина, даже в виде одного лишь образа, непременно требует к себе чересчур много внимания, так что может не хватить на главное. Технически это оказалось много проще, чем он думал: плоть буйствовала лишь первый месяц, а затем, перестроившись на новый лад и, по-видимому, снизив выработку гормонов до необходимого минимума, окончательно успокоилась – как знать, не насовсем ли.