Национальный характер тувинцев

Давным-давно куулары сюда с находящейся на севере реки Ир- гит переселились. [Тогда] они на нынешнюю эту землю переселились. [Когда они] около Калбак-Тея остановились, лебедь-птица, пролетая сверху, из клюва камень счастья уронила.

Провидцы камень счастья осмотрели: «[Если] здесь остановитесь, будет хорошо, – кочевникам посоветовали. – [Если] здесь остановитесь, разбогатеете, скот ваш размножится», – они сказали.

Некоторые люди:

– На этом камне [такая] надпись была: «[Пусть] поездка ваша будет удачной, [пусть] задуманное сбудется», – [так] говорят48.

Ф. Я. Кон записывал и легенды о происхождении тувинских родов, а также о хождении между ними правила кровной мести. Однако он же отмечал, что последние никак не поддерживались в обычной жизни, убийцы считались убийцами и за долги члена рода его родичи не отвечали ни перед тувинцами, ни перед китайцами или русскими49.

Представления о родной плодородной земле и своем богатстве, своих благах, которые человек может получить от земли, противопоставлялись представлениям о чужих местах, населенных другими народами. Иные места, иные народы в миропонимании выстраивались в своеобразную иерархию по степени близости, симпатии к ним в зависимости от того, как они вели себя по отношению к тувинцам.

Например, М. И. Райков, вольнослушатель Санкт-Петербургского университета, участник экспедиции П. Е. Островских в конце XIX в. также записывал такую песню, весьма характерную:

<…>К русским не пойду, не покину свое дорогое (старое) место.К карагасам не пойду, не оставлю свою малую родину.<…>Хороша страна Точжинцев, хорош и народ Точжинский,К русским не пойду, не расстанусь с Точжинским народом50.

Тувинцы могли отчужденно, настороженно относиться к другим народам:

Вновь на Кемчик к нам прикочевалиТе, кого сюда мы звать не звали:Русские, буряты и, конечно,Род Кара-Тонгур, но – не навечно51.

Сами по себе русские воспринимались чужими, но в сравнении, например, с китайцами, которые притесняли тувинцев в маньчжурские времена, они были более «приемлемы». Так, Н. Ф. Катанов наблюдал, что «сойоты более тяготеют к русским, чем к китайцам»52.

Поскольку культура тувинцев традиционно была бесписьменной, неписаными были и правила социальных отношений. Они подчинялись некоему своду правил «порядка» («дурум»), которые включали значительный регламентированный перечень обрядов, ритуалов. Все они сопровождали жизнь человека от самого его рождения до смерти.

Однако весь этот порядок соблюдался прежде всего в среде своих соплеменников, в отношении чужих – русских, китайцев, действовали иные правила. Но надо сказать, что их применение, по мнению тувинцев, было в значительной степени обоснованным, так как «чужие» сами не соблюдали местных правил.

Например, Ф. Я. Кон зафиксировал применение такого «закона “туткуш”» у тувинцев во время своей экспедиции в Туве начала ХХ в.: «Если кого-нибудь обидели, а власти по тем или другим причинам не принимают никаких мер, за обиженным остается право захвата того, что, по его мнению, законно должно ему принадлежать. Если захватит больше, то его ожидает соответственная кара, но если возьмет только то, что равноценно отнятому у него, он только осуществляет свое право…»53

Кон назвал «туткуш» узаконенным самоуправством54, тем не менее понимая, что местные жители активно применяли его в ответ на притеснения со стороны русских купцов, желавших быстро нажиться здесь. Судя по документу 1884 г., такое положение дел в крае с точки зрения законников расценивалось как повсеместная проблема: «…в Урянхае плохо соблюдаются существующие законы. Если не пресечь такие тяжкие преступления, то невозможно будет создать порядок и спокойствие»55.

Тем не менее тот же Кон в своих наблюдениях отмечал, что при уважительном отношении к местным традициям приезжий человек мог рассчитывать на соответствующее отношение к себе:

Заранее осведомившись о том церемониале, какой существует у сойотов для того, чтобы подчеркнуть, что человек прибыл с самыми дружественными намерениями, я подошел к старшему чиновнику, преподнес ему «ходак [хадак]» – шелковую тряпочку синего цвета – и со словами «амыр, амыр» (будь здоров, будь здоров) обе руки положил на его руки повыше локтя.

Так здороваются не только в земле тану-тувинцев, но и во всей Монголии. Обыкновенно русские, считая себя выше сойотов, только в исключительных случаях соблюдали сойотский этикет. Этим объясняется, почему участники «чеша» (собрания, о котором упоминает Кон. — Ч. Л.) отнеслись весьма дружелюбно ко мне56.

«Традиционный» этап национального самосознания, прежде всего XIX в., был достаточно сложным для тувинцев, поскольку край привлекал и китайцев, и русских, которые стремились выжать из него максимум наживы для себя, не особенно считаясь с мнением местного населения. Поэтому тувинцы жили в тяжелых экономических условиях и ощущали себя как иссякающий источник. Весьма характерную легенду тувинцев записал Ф. Я. Кон, которую я здесь приведу полностью:

На берегу Енисея, недалеко от горы Джарга, находятся озеро и ручей, с которыми связана следующая легенда.

Некогда, когда сойоты были еще сильны и могущественны, ручей с шумом скатывался со скалы и наполнял озеро. Но по мере того, как сойоты обеднели и число их убывало, слабел и убывал ручей, и ныне лишь капли сочатся по скале: ручей словно слезы роняет над горькой судьбой и горе-горькой участью сойотов. Только на вершине скалы видны скатывающиеся оттуда капли, замирающие, не достигая и долины, и озера.

А это озеро, словно оцепенев, застыло: не прибывает и не убывает и всё сплошь покрыто пеленой зеленой плесени.

Сойоты с суеверным страхом относятся к этому словно окаменевшему озеру. Никто не ловит в нем рыбы, никто не решится из него воды зачерпнуть. Народная фантазия поместила на страже спокойствия этого озера громадную щуку.

– Этот ручей – это наша судьба, – со вздохом обратился ко мне старик-сойот. – С последней каплей ручья – конец и нам. Умрем – погибнем.

Я посетил это озеро. От него действительно веет жутью, как жутью веяло от плесени, которая, как плесень на этом озере, осела в то время на жизни всего тувинского народа только благодаря тому, что природные богатства их страны влекли туда и китайцев, и монголов, и русских57.

Советский этап

В 1912 г. Тува перестала быть колониальной провинцией Маньчжурской империи Китая, освободилась и получила возможность самоопределиться. Многочисленные исследования историков показывают, какой чрезвычайно сложной была общественная жизнь края в те времена. Урянхайский край, как тогда он назывался, во времена маньчжуров имел строгое административное управление, и население было приписано к определенным территориям, облагалось налогами. На деле же край был зоной пограничной торговли между Китаем и Россией, с конца XIX в. здесь уже обосновались русские колонисты-золотоискатели, землевладельцы, тувинская знать имела представление о политике «белого царя» и отличала ее от деятельности не только китайцев, но монголов, которые были наместниками маньчжуров в краю. Здесь также сталкивались разные геополитические интересы больших империй, которые пытались перетянуть тувинцев на себя, извлечь выгоду из ситуации неопределенности. Сочетание объективных процессов и субъективных решений привело к тому, что в итоге тувинцы получили покровительство России в 1914 г. и в целом выбрали российский ориентир.

Революционные события в самой России на некоторое время приостановили дальнейший процесс интеграции Тувы с северной державой. С 1921 по 1944 г. Тува просуществовала с провозглашенной самостоятельной государственностью – Тувинской Народной Республикой. Но принятие ТНР в 1944 г. в состав СССР стало логическим завершением политики тесного политического, социально- экономического и культурного сотрудничества государств, которая осуществлялась по модели «Старший брат – младший брат». «Старшие братья» – русские имели в Туве свою колонию, своих партийных единомышленников по линии коммунистической партии (в лице Тувинской народно-революционной партии) и огромное влияние на руководство республики, особенно с конца 1920-х гг.

В любом случае полунезависимая страна, каковой фактически была Тува в начале ХХ в., получила больше, чем могла рассчитывать, учитывая, что становление собственной государственности было делом новым для тувинцев. Тувинцы были поставлены перед необходимостью принятия новаций, и относительное вынужденное невмешательство советского правительства в дела Тувы оборачивалось в определенном смысле благом для последней. Именно поэтому отношение тувинцев к России, как считают многие историки, тогда было гораздо лучше, чем отношение к Монголии. А когда в 1925 г. между правительствами СССР и ТНР был подписан договор об установлении дружественных отношений (с официальным признанием Советским Союзом тувинского государства), по наблюдениям М. Г. Сафьянова, «все промонгольские настроения испарились даже у тех, кто несколько месяцев назад до этого подавал петиции о присоединении к Монголии». Заключение договора привело к улучшению внутренней обстановки в Туве58.

Тувинцы сами выразили готовность переустроить свою жизнь, глядя на образцы, которые им предлагали русские. Это была модернизация тувинского общества силами самих тувинцев – активной части общества. Были и полумеры, и перегибы, но так как, по мнению большинства и верхов, и низов, это делалось для блага Тувы и тувинцев, то всё находило оправдание.

Привычная хозяйственная деятельность, позволявшая сохранять свою идентичность, а также расширение ее возможностей для широких масс было воспринято в народе с большим энтузиазмом. Фольклористы зафиксировали появление новых песен, частушек, загадок о новой счастливой жизни. «Разномастный наш скот давайте умножать… В логу не вмещающиеся наши стада давайте равномерно растить»59. Идея коммуны была созвучна с традиционным коллективным трудом аратских хозяйств, песни выражали веру аратов в жизненную силу коллективизации. Трудовой энтузиазм и умение приводили к ударничеству: «В колхозе “Арыскан” (“Искра”) работаем мы по-ударному (активно)», «Колхозные (артельные) молодцы трудодни заработают, трудовую долю одолеют»60.

Участники преобразований так вспоминали те времена: «В начале 30-х годов каждый арат имел своего незаменимого спутника – хорошего скакуна, корову с молоком для детишек и к чаю. Люди досыта наедались и могли справить хорошую одежду. И всё это, твердили араты, появилось у нас благодаря народной революции, заботе партии и правительства», «все люди действительно были преданы делу хувискала (“революции”), потому что они это слово понимали как свободу»61. Да, можно говорить и об идеализации прошлого: «При ТНР жизнь била ключом», потому что «всё было свое, национальное: и законы, и обычаи, и традиции, и обряды» и «поголовье скота достигало двух миллионов»62.

Новые поселения символизировали торжество общего труда единомышленников. Техника, отправляемая из России, воспринималась как интересное средство познать восхитительное неведомое. Эта идея подкреплялась традиционными установками тувинцев. Одной из главных ценностей кочевой культуры был конь – верный друг и помощник в работе и в целом в жизни, который давал возможность постоянно расширять пространственное восприятие человека. Теперь такими же, но уже более мощными средствами открытия мира считались новые технические средства: автомобили, трактора, аэропланы. Новые предметы обозначались, по выражению Г. Н. Курбатского, «неологизмами-эвфемизмами, которые явились, как и старые эвфемизмы, метафорическими, по существу знаковыми формами»63. «Демир-орук» (железная дорога) символизировала Советскую Россию. Самолет называли «Ужар-хеме» (летающей лодкой), автомашину – «Чычан-, Алдын-, Оттуг-терге» (чертовой, золотой или огненной телегой). В песнях пелось: «Верхом на серебряном автомобиле объездим мы весь мир. Верхом на железном автомобиле перепрыгнем на все материки»64.

Идеалом тувинцев стал активный арат-труженик, преумножающий скот для своей семьи и для государства, овладевающий новыми знаниями и техническими возможностями.

В числе преобразований, которые осуществляли представители советского государства в ТНР, были и культурные. Была создана письменность, реализовывалась политика ликвидации безграмотности. При всех недостатках, перегибах, сложностях данной культурной революции, надо сказать, что одним из результатов ее стало появление в Туве своей национальной интеллигенции – людей образованных, мыслящих, творческих. И сквозь призму их творческого наследия мы можем наблюдать эволюцию (точнее – революцию) представлений тувинцев о себе.

Первая авторизованная тувинская поэзия, как пишет литературовед С. С. Комбу, появилась в начале 1930-х гг. Тогда в Туве начала выходить газета «Тыва аратын шыны» («Правда тувинского арата»), где начинающие поэты рассказывали о жизни народа на родном языке: С. Сарыг-оол, С. Пюрбю и др. В 1931 г. в свет вышел первый сборник очерков тувинских авторов «Оковы разбиты», приуроченный к XI годовщине образования ТНР. С 1940-х гг. в тувинской литературе стали появляться большие эпические формы, в которых авторы рассказывали о старой Туве, о том, как раньше жили тувинцы65.

Вся литература была пронизана пафосом изменений в лучшую сторону: тяжелая, невыносимая жизнь народа ушла в прошлое, началась новая эпоха надежды и обновления, построения светлого будущего. Представления о тувинской специфике, о тувинской отличительности, тувинских чертах получили резко негативную оценку как отсталые, устаревшие привычки, традиции, устои. Главный идеолог новых отношений, новых представлений о том, какими должны быть тувинцы – писатель и руководитель республики С. К. Тока выразил это в своем знаменитом романе «Слово арата»66.

Роман повествует о жизни автора, начиная с детства, о его становлении как борца за лучшую жизнь тувинцев, Родины. Родившись в одной из самых бедных, практически нищих семей, он с малых лет видел несправедливость, тяжелую участь родных – матери, старшей сестры, – которые вынуждены были днями и ночами добывать тяжелой работой и собирательством пропитание для маленьких детей, терпя при этом унижения и побои от богачей, чиновников. Представления об иной, лучшей жизни у него появились лишь тогда, когда он встретился с русскими, поработал в хозяйствах земледельцев-колонистов, пообщался с русскими детьми, увидел иные обычаи и отношение людей друг к другу. Тогда-то он и задумался о том, что зря тувинцы опасаются русских и что среди тувинцев тоже есть много жестокости по отношению друг к другу:

Лежа в черной юрте, я снова думал о людях. Раньше я размышлял: «У людей неодинаковые обычаи, вот и не могут они понять друг друга. Так и Чолдак-Степан (Коротышка Степан, русский богач Степан Михайлов, у которого батрачил юный Тока. — Ч. Л.): он ненавидит меня, презирает, а тувинский бай смотрел бы иначе, считал бы человеком». Жизнь уже давно разбила эти мысли. Сдружился я со всеми работниками Чолдак-Степана, а ведь они тоже разные: одни – тувинцы, другие – русские67.

Роман, который стал классикой тувинской литературы и образы которого приобрели большое воспитательное значение в народе, утверждал идею всеобщей справедливости вне зависимости от национальности, желание улучшить жизнь тех, кто не так давно не смел разгибать спины, подчиняясь воле чиновников и лам, шаманов. Социальная, классовая направленность произведения, безусловно, была превыше всего.

Во всей остальной литературе также воспевались те идеалы, которые не противоречили советским. Тем не менее своя тувинская специфика, конечно, сохранялась, авторы описывали разные жизненные истории и, как пишут литературоведы, ставили злободневные вопросы, показывали углубленный психологизм проблем. Среди произведений, которые вошли в золотой фонд тувинской национальной литературы: «Белек» («Подарок», 1942) С. Сарыг-оола (1908–1983), «Борулерни аннары» («Охота на волков», 1946) С. Тока (1901–1973), «Найырал» («Дружба», 1946), «Баян-Таланын кижизи» («Человек из Баян-Тала», 1962), «Кежиктиг сылдыс» («Счастливая звезда», 1964) О. Саган-оола (1913–1971), «Ынакшыл-дыр» («Это есть любовь», 1965), «Авазынга дангырак» («Клятва матери», 1973) С. Сюрюн-оола (1924–1995), «Часкы хаттар» («Весенние ветры», 1989) М. Кожелдея (1936–1996) и др. Тувинский роман расцвел в 1970-х гг.: «Доспестер» («Неудержимые», 1967), «Торээн кижилер» («Родные люди», 1970) О. Саган-оола, «Улуг-Хемнин шапкыны» («Стремнина Великой реки», 1965), «Херээженнин чоргаалары» («Гордость женщины», 1970), «Теннин самы» («Танец козерога», 1970) М. Б. Кенин-Лопсана и др. Появились роман-эпопеи «Улуг-Хем неугомонный» К.-Э. Кудажы (1929–2006) и др.68

Например, в творчестве С. Сарыг-оола воспроизводится путь молодого человека, разрывающего путы патриархально-родовых отношений и вступающего на путь активной борьбы за дело народной революции («Повесть о светлом мальчике»). Тем не менее это жизнь тувинцев, поэтому писатель и описывает тувинские обычаи, и сохраняет особый тувинский фольклорный взгляд на своих героев и окружающую их действительность. Точно так же оценивается литературоведами и абсолютное большинство других произведений классической тувинской литературы.

Когда в 1991 г. Советский Союз перестал существовать, когда идеалы советских граждан, в том числе жителей Тувы – тувинцев, ушли в прошлое, поиски тувинцами самих себя, своего места в этом мире приобрели иное направление. К этому вопросу мы вернемся позже. А сейчас мы обратимся к представлениям о тувинском национальном характере «извне» – так, как тувинцы виделись чужеземцам, путешественникам, представителям других культур с XIX в.

Глава 2

Тувинцы глазами путешественников XIX – начала XX в

Для того чтобы увидеть тувинский национальный характер «извне», обратимся в первую очередь к описаниям тувинцев, которые давали первые внешние наблюдатели с конца XIX в.

Отметим, что тувинцы до XIX в. были практически неизвестным для остального внешнего мира народом. Лишь со второй половины XIX в., когда Тува стала пограничной территорией между Россией и Китаем, она стала более доступна для путешественников, дипломатов, ученых не только России, но и других стран. Причем надо отметить, что каждый автор преследовал свои интересы и порой дневники, полевые заметки, впечатления полны субъективизма, эмоций, художественности. Как пишет А. К. Кужугет, «наблюдения <…> далеко не однозначны, одни искренне хотели понять тувинцев, <…> другие откровенно не принимали и осуждали их быт и нравы, часто были необъективны»69.

Часть наблюдений, имен исследователей, путешественников уже была приведена ранее. Для исследователей темы известны имена и доступны некоторые работы: путешественника и ученого Г. Н. Потанина (1835–1920) и сопровождавшей его в поездках супруги А. В. Потаниной (1843–1893), чиновника П. Осташкина, краеведа В. А. Ошуркова, крупного тюрколога Н. Ф. Катанова (1862–1922), краеведа М. И. Райкова, этнографов П. Островских, В. П. Ладыгина и Е. К. Яковлева, ученого и революционера Ф. Я. Кона (1864–1941), географа Г. Е. Грумм-Гржимайло (1860-1936), инженера В. Родевича, географа Б. К. Шишкина, англичанина Д. Каррутерса, чиновника С. Р. Минцлова и его супруги К. Минцловой, краеведа А. П. Ермолаева, агронома А. А. Турчанинова, этнографа А. В. Адрианова (1854–1921), немецкого путешественника О. Менхен-Хелфена и др.

Работы данных авторов публиковались в разные годы отдельными изданиями. С 2000-х гг. интерес к этому виду источников резко увеличился, и появились новые сборники. Например, в Кызыле в 2003 г. вышла книга «Традиционная культура тувинцев глазами иностранцев (конец XIX – начало ХХ века)»70. Самым же крупным издательским проектом в этом направлении стала семитомная антология «Урянхай. Тыва дептер» (2007–2009), которая вышла в свет благодаря инициативе и при поддержке С. К. Шойгу, тогда – министра по чрезвычайным ситуациям РФ, ныне – министра обороны РФ. Этот семитомник содержит собрание всех самых важных для тувиноведения исторических источников, в том числе работ вышеназванных авторов, многие из которых за многие годы стали чрезвычайно редкими изданиями.

Важные особенности подобных источников охарактеризованы А. К. Кужугет: «…значительная часть работ была издана за короткое время с 1908 по 1914 год – год вхождения Тувы под протекторат России. Царское правительство убеждало своих граждан в том, что присоединение Тувы, в то время – Сойотии, или Урянхайского края, в дальнейшем будет на пользу России, поэтому многие авторы оценивали увиденное в крае с этой точки зрения. Важным для них был также вопрос, как лучше вести себя в чужой стране поселенцам, чтобы ненароком не обидеть местных жителей, для этого надо было знать их обычаи. Именно поэтому практически все иностранцы (а приезжие из России также были в краю иностранцами. — Ч. Л.) уделяли всё же внимание культуре тувинцев»71. При этом из приведенных путешественниками сведений для нас важны не все, касающиеся традиционной культуры, а лишь относящиеся к нашей теме национального характера – а таковые замечания делали далеко не все авторы.

Имеющиеся мнения путешественников относительно «тувинских нравов», как это обычно называлось в те времена, порой сильно расходятся. В самом общем смысле основа таких разногласий хорошо выражена Д. Каррутерсом, который дал такие характеристики континенту: «Азия является континентом крайностей: “Никакой контраст не может показаться в ней странным, никакой антитезис – слишком глубоким”»72; «Азия вся сотворена в преувеличенном масштабе: в ней в пределах некоторых пространств можно встретить самое плотное, считая на одну кв. милю, в свете население, и в то же время в других ее местностях нередки безграничные пространства бедных земель, совершенно еще необитаемых»73; «В Азии, где все необычайно, где леса покрывают целые государства, где реки прокладывают себе дорогу зачастую на протяжении целых стран, человек чувствует всё свое ничтожество, подавляемый постоянным сознанием, что местная природа чересчур мощна и что он лишь ничтожная песчинка по сравнение с ней»74.

Он же дал следующую характеристику тувинцам: «Живя уединенно и завися исключительно от своего охотничьего искусства и умения воспитывать оленей, урянхайцы (автор наблюдал прежде всего быт и нравы тувинцев-тоджинцев – оленеводов. — Ч. Л.) в конце концов в своем внутреннем быту сохранили самостоятельность. Жизнь их не представляется особенно тягостной, так как располагаемые ими пастбища обширны, пища добывается с легкостью, а врагов у них нет. На примере урянхайцев мы знакомимся, – продолжает он, – с одной из скотоводческих рас, которой не приходится затрачивать больших усилий, более или менее придерживающейся определенного круга идей, а равным образом отличающейся прочно сложившимся житейским обиходом, – расой, которой никогда не приходилось ни сражаться, ни вторгаться куда-либо, не предпринимать странствований вне пределов своей территории»75.

По мнению Д. Каррутерса, «урянхайцы проявляют самостоятельность, только вращаясь в узком кругу своих личных дел, и всегда ощущают некоторую растерянность и сильный страх, когда им приходится сталкиваться с предметами, которых они сами отчетливо себе не уясняют. Выражение некоторой грусти и меланхолии всегда запечатлено на их лицах, что, впрочем, и весьма понятно у народа, постоянно ощущающего страх перед богами гор, рек и лесов, трепещущего при мысли о злых духах, которые посещают землю, народа, который всё время занимается тем, что старается умилостивить этих духов, чтобы они причиняли как можно меньше зла»76. Всё это, по мнению наблюдателя, является основательной причиной для того, что «над таким народом с легкостью может господствовать всякий, отличающийся сильной рукой или обладающий хотя бы только внешне высшим познанием, и мы действительно видим, что вожди здесь угнетают бедняков, шаманские колдуны и знахари также всегда себе на уме, а буддийские ламы полностью живут за счет своих светских братьев»77. Меланхоличность тувинцев выражается, считал наблюдатель, в распространенной их музыкальности – причем музыкальности лирического характера, когда человек любит петь в пути, на отдыхе, в работе, но прежде всего один78.

Определению тувинцев как меланхоликов противостоит мнение Г. Е. Грумм-Гржимайло, который прямо полемизирует с Каррутерсом: «При двукратных своих посещениях Засаянского края я имел мало случаев сталкиваться с народной массой вне официальной обстановки, посему и не решаюсь противопоставить этой характеристике свою, более благоприятную сойотам, но, казалось бы, что, так как между телесными движениями и игрой чувствований существует прямое соотношение, то к темпераменту урянхайца, отличающегося живостью своего характера, не может подойти вышеприведенное определение Каррутерса»79. Тем не менее, подчеркивает географ, «считать урянхайцев сангвиниками, не говорю уже холериками, было бы также ошибкой». Грумм-Гржимайло развивает свою мысль следующим образом: «Урянхайцы представляют в настоящее время одну из наиболее политически пассивных и раболепствующих народностей Азии, и, если характер народа выражается в способе реакции на различные запросы как внутреннего, так и внешнего мира, то, пожалуй, к ним было бы правильнее применить определение, которое включало бы слабую эмоциональную возбудимость, малую наклонность к действиям и пассивность в случаях, требующих последовательных поступков; такому же отсутствию активности в характере более всего отвечал бы флегматический темперамент. Но и это определение кажется мне неподходящим к урянхайцу, который обладает большой долей жизнерадостности и в своей частности жизни проявляет обычно немало энергии и инициативы»80.