Абсорбция

Lada Silen

Абсорбция

Пролог. Аутопсия шёпота

Три месяца спустя после начала первой главы.

console.log(`This insect – ${insect2.type[0].toUpperCase() + insect2.type.slice(1)} – is dangerous? ${insect2.isDangerous}`)

Глава 1.Свидетель

Внимание! Мазок врага нанёс печать на твой лик лжи,

Твой теневой двойник теперь читает все думы.

Старинный пергамент знает все твои тайники,

Имя автора увидишь, лишь пройдя свои пути..

Единственное, что здесь было его, это Тень. И первым делом Камиль Аль-Джафари ударил.

Он ударил не дверь, а свою собственную тень. Жест был резким, но чистым; его кулак прошел сквозь воздух над безупречно чёрным полом. Но полумрак отказался повиноваться, удлинившись на полметра дольше, чем должен. «Твоя тень больше не верна твоей руке». Камиль внутренне усмехнулся. Его дар, его горячий, арабский демон, уже начал ссориться с голландским порядком. Камиль как будто провалился в вакуум. Коридор, ну, просто бесконечный, и такой стерильный, что тишина давила, как потолок. А ты сидишь и думаешь: если я сейчас кашляну, меня, наверное, отсюда выгонят.

Он подошел к непомерно тёмной, глупой двери. Дерево пахло влагой и смертью воска. Ручки не было, только резная ветвь. Камиль скользнул по ней пальцем. Пыль. Золотистая, тончайшая, которую он смывал с антиквариата в детстве. Не европейская.  Золотая подпись ещё неизвестного ему врага.

«Эклиптика» – это не какой-то там «Сотбиус», нет. Она поджидала его, как твоя грешная любовница, спрятанная в переулке, чтобы никто не видел. Камиль просочился сквозь эту тяжелую дверь. Воздух ударил – нет, обнял его! – запахами лака, металла, и вонючего воска, что аж сводило челюсть. «Эклиптика. Ну, здравствуй, Багдад. Слишком насыщенно, слишком дорого. И меня это, блин, возбуждало».

Сириец застыл и вынул свои чётки, из чёрного оникса, и сжал их. Мягкий треск бусин успокаивал его своим чистым звуком. «Ну что, опасность? Пахнешь ты, конечно, сексом», – подумал Камиль, и тут же резко отбросил чётки. К черту ритуалы. Зажёг сигарету. Просто нагло, вот так, посреди аукционного дома. Затяжка. Вкус сажи и кардамона. Он сделал медленный и узкий выдох, нацелив дым прямо на самую дорогую люстру, привлекая к себе слишком много внимания.

Надоедливый, но неотразимый. Камиль, лучший оценщик всего, что недолюбливают, вклинился в эту толпу. Его льняная рубашка – почти оскорбление для всех этих блестящих пиджаков – говорила: я здесь не для вас. Смуглая кожа? Да, это был протест, и Аль-Джафари кайфовал от этого.

Он не смотрел на богачей. Он нагло повернулся спиной к их лощёным лицам и заговорил с картиной, висящей в простенке. «Смотрите, смотрите на чужака, – думал он. – Что вы видите? Террориста? Принца из сказки? Или просто мясо, пахнущее деньгами?». Камиль нахмурился на мгновение, а потом резко переключился на холодную, идеально пустую улыбку. Затем, нарочито медленно, сбросил пепел сигареты на самый край красного бархатного каната, ограждающего лот.

Он был здесь, чтобы всё испортить. Эксперт, нанятый хозяином выставки, чтобы сломать его же лот. Наивная картина «Мальчик в золотой раме» – якобы Рембрандт. Юноша смотрел с холста, янтарными глазами, с идиотской гримасой на лице… этого невыносимого страха.

Камиль приблизился, и его рубашка натянулась. Он здесь, чтобы разоблачить всё. Это его работа, хотя за неё платят копейки.

Почему он так уверен?

Взгляд дерзкого сирийца буравил холст, он что-то искал. В углу, в самом тёмной и потаённом закоулке картины, жила тонкая и неестественная линия. Чужой, наглый след – очевидно, не Рембрандт.

«Ты. Ты – моя цель. И я тебя забираю!» Глаза Камиля тут же жадно загорелись, он уже почувствовал бурлящую в венах кровь. Он поднял руку, чтобы коснуться картины, когда телефон заорал вибрацией. Камиль мгновенно обрушил руку вниз и небрежно вытащил телефон, не отрывая при этом взгляда от холста, ни на секунду.

Сообщение от Него:

«На месте? Не трогай пока картину. Я вижу, ты уже нашёл то, что искал. Иди прямо к мальчику. Испорть им день. Я жду Х.»

Камиль прикрыл глаза на мгновение, дабы удержать внутренний шторм, сжимая телефон. Владелец выставки играет с ним, контролируя сверху, но Камиль знает: его ценят, его боятся. А что самое главное: его прикрывают. Сириец расправил плечи, внешне становясь в два раза увереннее, и пошел прямо к картине, намеренно задевая локтём какого-то русского олигарха. Пусть гадают. Я уже победил.

– Шестьсот тысяч евро! Раз… два…

Голос аукциониста треснул по мозгам, что Камиль аж вздрогнул. По зову импульса он оттолкнулся от стены так резко, что задел старую золотую вазу на консоли. Она пошатнулась, оставаясь на своём месте, но Аль-Джафари даже не обернулся. Его тень вытянулась в этот момент, черным копьем указывая на аукциониста. Боясь не успеть добежать, Камель небрежно и властно выбросил левую руку ладонью вперёд. Молоток замер буквально в миллиметре от удара.

«Господин Аль-Джафари?» – Голос аукциониста застрял в горле. – «Вас…вас интересует лот?»

Камиль прикусил нижнюю губу, наслаждаясь лишним сердцебиением этой паузы. Он посмотрел мимо мужчины, прямо на молоток.

«Нет».

Аукционист, седее которого был только прадед самого сирийца, сглотнул. Камиль заставил весь зал проглотить свою ярость, но его собственная никуда не ушла. Зал замер, сотни глаз жрали Камиля со спины, но он чувствовал лишь один— тот, что с холста, полный застывшего ужаса. «Мы с тобой оба знаем, что такое страх, правда? Только ты – там, а я – здесь».

В ту же секунду одинокая лампа над «Улыбающимся мальчиком» внезапно сдохла без звука. Всё случилось до того, как Камиль успел даже подумать. Внутренний Демон ожил.. И он захотел света. Величественный дар-проклятье сирийца, преследовавший его ещё с горячих песков родного Дамаска, вплоть до аукциона. Как будто все двадцать шесть лет он ждал этого часа. И он наступил, «Улыбающийся мальчик» позволил.

Аль-Джафари почувствовал, как холод погасшего света начал стекать по его руке вниз по ногам, прямо в тень. Демон вырвался из-под ног Камиля, его тень была густой, пахнущей ладаном и Дамасской пылью. Амбракинезис. Тень отскочила от стены и сделала немыслимое: она протянула тонкий ус и подцепила краешек шарфа на шее богача в первом ряду. Шарф сполз на пол, и громкий шуршащий звук приковал внимание. Все смотрят на шарф – сработало.

Его Демон издевался над ним, заставляя терять контроль на публике. И это было так пьяняще сладко, что Аль-Джафари почувствовал рвотный рефлекс. Он поднял руку, как будто хотел закрыть лицо от стыда, но резко остановился и просто открыл ладонь – жестом внутренней истерики. Все беспомощно вращали головами, но Камиль не дал им права слова. Внутри кричало отчаяние и холодная злость. Всё это нереально, глупо, сон! Он резко открыл карман рубашки, достал пачку сигарет и одну выбросил в рот. Чиркнул зажигалкой с такой силой, что пламя вспыхнуло на полметра. Какой наглый и неприличный жест!..

Камиль жадно затянулся, как тонущий. Его глаза горели от истерики, но создавали образ непоколебимой, ледяной власти. Он поднял руку, с сигаретой между пальцами, демонстрируя презрение. И сказал:

«Я не участвую в этом цирке, – голос сорвался. –  Но я гарантирую: этот лот сегодня не уйдёт». Сделав шаг к картине, Камиль указал на неё окурком. «Посмотрите: подпись фальшива! Это ложь! Это не Рембрандт!»

Зал задохнулся вздохами негодования. Аукционист замер с полуоткрытым ртом, убитый словом. Сириец низвергнул европейскую святыню в прах. Он усмехнулся этим, но под его льняной рубашкой тело всё горело. Вот она героическая правда: корону вбивают ему в голову, а он должен при этом улыбаться, пока наркотик правды сжигает его изнутри. Сириец затянулся дымом, и тут же отравился им. Рыдая внутри от бессилия, он знал, что каждый жест теперь принадлежал Демону Дамаска. Аль-Джафари был всего лишь марионеткой на сцене, вынужденной притворяться Богом.

В этот момент что-то стало переворачиваться внутри Камиля.... Что это за чувство?.. старый, хищный восторг, наркотический…Он ударил ему в мозг. Камиль опьянел, чувство собственной уникальности сводило челюсть. Он ненавидел свою проклятую тень, этого сукиного сына из Дамаска, но без него он был никем. В коротком триумфе сгорая, он романтизировал каждую секунду этой власти. Камиль с трудом сдержал истерический смех – смех абсолютной уникальности, смех гения на пике сумасшествия.

Но вдруг всё рухнуло, не от голоса, а от ощущения в кармане. Рука Камиля внезапно онемела, почувствовав вибрацию телефона. Он знал: счет из клиники Аль-Муассат. Смерть всегда, как по часам, звонила с родины. Ежемесячное напоминание: «Ты никогда не будешь свободен». Сириец почувствовал прилив отвращения к самому себе. К чему был весь этот театр сегодня? Когда каждый акт здесь – минута жизни матери там. Унизительная сделка.

Зал гудел, но Камиль видел только мать. Картина тащила его в свою боль, вместе со счётом с Дамаска. Он уже почти готов был кого-то ударить, лишь бы заглушить свой страх. В этот момент охранник Ян, красный от гнева, шёл его убивать. Камиль чувствовал, как Демон в его тени уже напрягся, готовый взорвать электрику, его кулаки сжались, а дыхание участилось.

Внезапно чья-то тяжёлая рука легла ему на затылок, заставляя содрогнуть. Не на плечо, а затылок. Как хозяин кладёт руку на собаку.

– Спокойно, Ян. Не надо суетиться. Господин Аль-Джафари действовал по моим инструкциям.

Низкий голос, прямо над ухом, объявил о своей власти. Дым от его сигареты, что Камиль так уверено выпускал, просто замер в воздухе.

Он медленно опустил окурок на пол и обернулся. Владимир Ростов. Мужчина сразу отнял у Камиля всё влияние одним своим присутствием. Человек, который, не сказав ни слова, уже овладел его грехом, его талантом и его жизнью.

– Что за цирк, мистер Аль-Джафари? Вы устроили скандал, который начнётся только сейчас. – Ростов наклонился ближе, его русское «р» подобало шипении змеи.

Рука мужчины всё ещё собственнически сжимала затылок Камиля. Это был Владимир – русский арт-магнат, человек, построивший свою империю на умении переводить большую ложь в немыслимые деньги. В нём не было московской цыганщины, только ледяная, петербургская элегантность. Запястье блестело платиновым Patek Philippe, а одет он был в идеально скроенный угольно-серый костюм от Tom Ford. Он был Анти-Камилем: если сириец искал аутентичность, то Ростов коллекционировал её отсутствие. Вот кто на самом деле держал нити этого амстердамского цирка.

– Аль-Джафари, – голос ласковый, как плеть, обмотанная шёлком. – Вы только что обесценили лот на полмиллиона евро одним движением руки. Довольно дорогое прикосновение для человека, который, кажется, сейчас упадёт в обморок. Ваша мать оценит такой широкий жест, я уверен.

Камиля резко затрясло. Страх и отчаянье сжали его горло. Он возненавидел Ростова, прокручивая один и тот же вопрос: откуда он только мог знать о его матери?

Он знает. Он знает всё. И ему плевать на Рембрандта. Он хочет меня.

Пока горящая, нелепая сигарета ещё дымилась у ног сирийца, Ростов наклонился ближе к его уху, игнорируя бурлящую кровь. Мужчина отдавал дорогим виски, табаком и холодом. Аж знобит, старый хрен!

– Ш-ш-ш. Успокойтесь. Я и наш общий друг – старые друзья. Мы держим ситуацию под контролем. А насчёт ваших трудностей в Дамаске… Полагаю, мы сможем обо всём договориться. Но сначала вы заслужите это.

Владимир создал мгновение, позволяя Камилю осознать свою ничтожность.

– К счастью для вас, я могу удалить вас из памяти этих людей. – Улыбка. Мужчина окинул взглядом любопытную толпу. – Просто ответьте мне: что вы на самом деле увидели в этой картине, кроме детской фальшивой подписи?

Ты не предполагал, Камиль. Ты знал, что фальшивку написал не Рембрандт. Внутренний шёпот обжигал барабанные перепонки.

Одержимость Ростова была болезненно взаимной. Камиль Аль-Джафари и Владимир Ростов оба желали заполучить тайну картины. Мужчина резко выдернул сигарету из пепельницы, небрежно бросая Камилю в руки какой-то белый конверт.

– Моё внимание целиком принадлежит вам. Я хочу вас нанять. – хитро проговорил Владимир. – Дело грязное, давнее. Хозяин сгнил в земле, а наследники давно утонули. Остался только я. И, видимо, теперь… вы.

Камиль выхватил бумагу, мстя мужчине за его дерзость. На обратной стороне выцветали фиолетовыми чернилами всего два слова:

«Ван Схелвен»

Зрачки Камиля расширились, и он качнулся, хватаясь за край стола. Ощущение, словно увидел собственное имя в чужом некрологе. Он инстинктивно оттолкнулся от стола, боясь испачкать его своим позором.

Ван Схелвен. Схвелвен Ван. Невлехс Нав. Зажмурив глаза, Камиль переворачивал каждую букву этого имени, пытаясь распробовать его на вкус. Как будто он пытался вспомнить, кого-то или что-то… Дар, голодный демон, кричал: «Кто он? Почему его имя – дыра в твоей памяти? И почему от него отдаёт песчаным зноем родной пустыни?»

Камиль, внутренне сломленный, поднял взгляд. Его унижение было всеобще задокументировано. Он уже не застал Владимира, оставив после себя лишь уходящий силуэт в топле, прямиком к своей свите. Оставшись с конвертом в руках, Камиль ощутил, как на него смотрят десятки глаз. Он стал персоной, удостоившейся внимания Владимира Ростова. И теперь, на аукционе главным лотом стал не «Улыбающийся мальчик», а «Камиль Аль-Джафари», Дамаск. И в тот же миг, у дальней двери «Эклиптики», Камиль заметил Наблюдателя. Это был высокий, с осанкой, достойной руин Пальмиры, смуглый мужчина. Ближний Восток, изгнанный в Амстердам. Его острые черты были поразительно похожи на Камиля, однако, со светлыми, почти льняными волосами на голове. Аномалия, которая не могла существовать. Этот человек смотрел на Камиля, без осуждения, что было даже хуже презрения. Сириец почувствовал, как его рубашка становилась грязным лоскутом. Он опустил взгляд: и даже конверт в руках стал мокрым от его пота. Так, Камиль, нужно остановить паническую атаку. А перед ним взгляд светловолосого мужчины – вызов его мужскому эго – требовал не отступления, а доминирования.

Край губ сирийца дёрнулся в полуулыбке, когда он сжал в руке конверт с именем Ван Схелвена, и медленно, с идеальной небрежностью, уронил его на пол. Насмешка над Ростовом. Сириец заметил, как это безобидное движение чем-то задело Наблюдателя. Наш герой приглашал чужака к игре.

И в этот миг Амбракинезис, жадный чёрт, вышел из-под контроля, но Камиль, виртуоз паники, превратил сбой в балет. Его тень, которая до этого лежала на полу, послушная, начала жить отдельной жизнью. Она вытянулась, оторвалась от тела Камиля и заскользила по мрамору, направляясь прямо к наблюдателю. Тень-двойник поднялась по стене и остановилась над головой чужака. Камиль играл на нервах наблюдателя, используя своё проклятие. В этот момент инициалы «А.в.С» – настоящая, фальшивая метка – материализовались на спине теневого двойника Камиля.

Аль-Джафари уже смотрел на свою тень, плясавшую для чужака. Однако, светловолосый мужчина и не шелохнулся, его тёмные глаза лишь сузились в невидимом ответе. «А.в.С» на спине его тени было не именем. Оно было символом: Arcana Vestra Caligo – «Ваши Тайны – Тьма». Ван Схелвен – это не человек, а концепция, за которой прячется совершенно кто-то другой. Камиль, улыбнувшись, как убийца, который только что сделал чистую работу, отозвал тень. Она схлопнулась обратно в его тело с ощутимой болью, отдаваясь в мышцах гордостью.

Хруст разбитого конверта под его ногой был отвратительным звуком, но необходимым. Камиль выпрямил спину до неприятного скрежета, будто ломая старые цепи. Он забрал информацию не из фиолетовых чернил, а из реакции. Развернувшись, он по-прежнему ощущал взгляд того самого подозрительного Наблюдателя. Он стоял прямо у колонны, в дешевом, поношенном твидовом пиджаке и сверлил его, как дрель. Камиль ускорил шаг в его сторону, издеваясь над его нерешительностью, двигаясь почти вплотную к нему.

Прямо по курсу, надменно отвернувшись от холста, стояла Алиса, супруга нефтяного магната, женщина, чья аутентичность была прямо пропорциональна каратности её бриллиантового колье. Она была высокая, неестественно тонкая, словно недокормленная статуэтка из самого дорогого фарфора. Платье цвета старого молока обтягивало резкие, почти мальчишеские изгибы, намекая на изнурительную диету и железную волю к красоте. Волосы чернее влажной земли, обрезанные резким, уголовным каре, обрамляли идеальные черты лица. Кожа почти синюшная от бледности. И этот контраст будил в Камиле не романтику, а зверя. Её томный взгляд, который теперь скользнул с картины мимо Камиля и вернулся обратно, остановился на его смуглом лице. В её вдохе не было кокетства, она высокомерно и осознанно глядела на него сверху вниз. «Фу, ничтожество». – Камиль подумал, эти слова вполне могли принадлежать Алисе.

Камиль замедлил шаг, почувствовав спазм. В голове загорелась золотистая пыль детства. «Чужая подпись, которую я должен сорвать». Он хотел её разрушить этим взглядом, увидеть за ценой настоящую пустоту, которая ждала, чтобы её заполнили грехом. Он шел к ней, повинуясь Демону, ненавидя её за совершенство и желая её до дрожи в лопатках. Алиса несла в себе первородный грех. Он не хотел женщине порчи, но он хотел её обнажить.

И проходя мимо Алисы, Камиль выпустил пульсирующий сгусток своей силы, направляя его на оправу колье. Короткая коррозия времени, ускоренная даром – мгновенное, фальшивое старение. Никто, кроме сирийца, не заметил, как тончайший, золотистый налёт, идентичный пыли на двери, осел на самом крупном камне в колье Алисы. Хотя драгоценность не потускнела, она проявила своё недостающее тысячелетие истории, хоть и не настоящее. Камень выглядел теперь не новым, а словно украденным из гробницы.

Алиса невольно, с чувством необъяснимого дискомфорта, коснулась ожерелья. И почувствовала тепло чужого, властного прикосновения. Женщина нахмурила брови и стала оглядываться по сторонам, не понимая, что она вдруг почувствовала. Камиль Аль-Джафари на этом решил завершить своё представление: он заставил фальшь почувствовать себя старой. Он развернулся и пошел навстречу Ростову, движением, тихо кричащим: «Вы все – мои игрушки».

Но возвращаясь к Владимиру, он ощутил себя неудавшимся богом. Камиль перешёл черту, играя с Алисой у него на глазах. Его палач был уже близко.

Ростов улыбнулся очень тонко, чуть заметно кивнув, признавая дерзость представления. Сириец встал прямо напротив него. Рядом застыли два неприлично широких мужчины в дорогих, плохо сидящих костюмах. Свита. Они смотрели на Камиля свысока, как на таракана в тарелке с фуа-гра.

– Ну что, Аль-Джафари? Поигрались с побрякушками? – Ростов кивнул на потускневшее колье Алисы.

Один из свиты, короткостриженный, с толстой шеей, хихикнул нарочито громко, обращаясь ко второму:

– Смотри-ка, Олег. Попрыгун вернулся. Думал, нам тут цирк устроить?

– Да пусть прыгает, Володя. Главное, чтоб знал своё место. Очередной восточный фокусник на рынке. Как это… Арабское ноу-хау, понимаешь?

Камиль сжал челюсти, ненавидя их самодовольное, русское «О». Он чувствовал их презрение в каждом смешке. Ростов поднял руку, останавливая своих псов.

– Тише. Наш друг принёс мне ценное зрелище. Так что вы увидели на самом деле, мой дорогой?

Камиль открыл рот, чтобы уничтожить их одним словом, но тут же почувствовал холод и давление на левом бедре. Резкий тычок, как иглой. Прохожий в бежевом пальто задел его, оборачиваясь в противоположную сторону от сирийца. В этот момент рядом с ним вспыхнула вспышка дешевого фотоаппарата. От неожиданности телефон в руке Камиля упал на мраморный пол.

– Ох, простите, молодой человек! – молодой, неопрятный репортер, с бешеными глазами, пробормотал извинение на голландском и исчез в толпе.

Камиль нагнулся поднять разбитый телефон, возвращая в карман одни обломки. Но вдруг пальцы нащупали тёплую складку бумаги. Мягкую и незнакомую, сложенную вчетверо. Записка.

Ростов наблюдал за театром с безразличным спокойствием, в то время как два бульдозера, Олег и Володя, зевали от откровенной скуки.

– Плохая примета, Аль-Джафари, – Ростов кивнул на треснутый телефон. – Телефон жалко. Связь с Дамаском оборвалась? Или это тоже был твой арт-перфоманс?

– Связь с Дамаском была оборвана задолго до этого, – Камиль ответил резко, на русском.

– О-о-о! Вот это заявил! Как на базаре. А что ж ты, петушок, на английском не говоришь со мной? Стесняешься своей родины? –  воскликнул Олег по-русски, открыто наслаждаясь словами.

– Тише. Он же всё понимает. Мать-то у него, говорят, наша. – поспешил Володя, толкая товарища локтем. – Нам главное, чтобы он видел, что надо. А то опять скажет, что Ван Схелвен –  его дедушка.

Ван Схелвен. Камиль вздрогнул, но удержал лицо. Он видел в этих русских амбалах всю гниль мира, который отверг однажды и его мать.

– Не отвлекайся, – Владимир резко убрал рукой свою свиту. – Ты так легко присвоил себе кровь безумца. Ты знаешь моего друга, хозяина этого балагана… Ты ему соврал, что твоя сила от семьи. Что ты внук Ван Схелвена. Я прав? – Камиль напрягся, потому что он даже не помнил, когда и зачем выдумал эту ложь. Он соврал тогда, чтобы доказать свою связь с безумием, чтобы его дар звучал не как магия, а как наследственное проклятие. Как же Ростов узнал?

– Я говорю то, что люди хотят слышать. Он был безумен, и я тоже. Это наша общая трагедия.

– Ах, трагедия! Прекрасно! Значит, безумие – это ваша национальная черта? Ваш дар? Но ты ведь не знаешь его настоящего имени. Не знаешь, откуда он вышел. Не так ли? – Ростов прищурился, желая увидеть, насколько глубока ложь Аль-Джафари.

– Я знаю всё, что мне нужно знать о безумии. Я ношу его в себе.

– Что ж, хорошо. Тогда мы этим воспользуемся. –  мужчина перешёл на отчётливый русский. – Так что за дьявольщина была в этой фальшивке? – Ростов резко прошипел, вплотную приблизившись к Камилю. Его дорогой одеколон смешался с запахом пота на рубашке Камиля.

Наш герой подался назад, но упёрся в Олега. Ловушка. Дыхание сбилось. Бессилие.

– Ой, Ой, ой. Испугался. Мальчик наш северный жар не любит. – хищно усмехнулся охранник.

– Дай ему места, Олег, пускать подышит. А то, глядишь, его дар испарится.

Камиль не обращал и грамма внимания на двух амбалов, его взгляд был прикован к Владимиру. Он почувствовал, как записка в кармане жжёт ему бедро, напоминая, что у него появился ещё один хозяин.

– Я… я видел… – Камиль запнулся от страха выдать лишнее. – Я видел соль. Не только поддельную подпись. Я видел в красках запах соли.

– Соли? Соль. И что это значит? Ты теперь нюхач? – Владимир упорно старался не выдать смех.

– Это значит, что безумец не был в Амстердаме. Ван Схелвен писал её на побережье. Где воздух – это вода и соль. И я знаю, что это за побережье. Там, где средиземноморская соль смешана с запахом… Крови.

– Кровь? Твоя любимая тема. Конкретнее.

– Сирийский порт. Тартус. Безумец – твой Ван Схелвен – сидел там, рисуя голландскую сцену, смешивая краски с песком и солью своего дома. Он ненавидел то, что рисовал. Он ненавидел самого себя. И этот гнев пах солью. Это был его последний крик перед тем, как он умер под чужим именем.

Когда Аль-Джафари закончил, Ростов отступил на полшага, чувствуя удовлетворение. Он прищурился.

– Тартус. Соль. Сирия. Безумие. Прекрасно, Камиль. Твоя цена только что выросла. Пойдём. Нам нужно поговорить о контракте.

Сириец был напуган. Он узнал правду о безумце Ван Схелвене, которая была правдой о нём самом, и он признался в этом самому опасному человеку в зале. Олег с Володей тут же перестроились, принимая своё новое положение – Камиль больше не был «петушком», а стал собственностью хозяина.

И вот тут же появилась Она. Алиса. Она была не только женой магната, но и любовницей Владимира. Она была первородным грехом, что был Камилю предназначен; идеей, порожденной мукой и золотом. На этот раз женщина была ещё ближе, и сириец видел то, что раньше было скрыто от глаз – острые, почти нездоровые выступы ключиц, запятнанные едва заметной сеткой вен. А её улыбка, которая не предназначалась никому в этом зале, впервые обнажила свои зубы, очень мелкие, почти детские, но острые.

Алиса остановила свой томный взор на Камиле. Но она смотрела на него не как женщина сверлит мужчину, а как будто она сравнивала его секреты со своими алмазами. Её пустые, ледяные глаза были самым страшным и самым желанным местом в мире.

В голове Камиля смешались безумное, религиозное обожание и животная жажда:

«Она не прекрасна. Она ужасна, ужасна своей абсолютной, нечеловеческой ценой. Я должен увидеть, какой грех скрыт за этой белизной кожи, за этим холодным льдом бриллиантов. Она заставит меня умереть. Но умереть за такую Икону – это уже не преступление. Это – искупление. Я хочу её так, как монах хочет коснуться запретного идола. Я хочу сжечь её цену и взять только пепел».