Москва кричит

Даже не заметила, как волшебный миг закончился, и мой взгляд снова размылся. Знаете это ощущение, будто мешки под глазами внезапно потяжелели? Стряхнув остатки пепла, я направилась в сторону Солянки. У Собора Иоанна долго не могла решить, в какую сторону идти дальше. Смешно, что в нашей стране так много Божьих домов и ни один никогда не пустует. Остановившись на любом мосту, пересекающим Москву-реку, по обе стороны увидишь десятки золотых куполов. Говорят, что люди обращаются к Богу только в моменты отчаяния. А что еще нашим людям остается?

Вспомнила, что давно хотела зарисовать швейную фабрику. В ее внутреннем дворе, как всегда, собралась тусовка, а за спиной у кафе «Сюр» оказалось на удивление пусто: неужели блаженная молодежь, вечно сидящая рядом прямо на бордюрах, испугалась внезапного похолодания? В итоге села чуть дальше на углу Хохловки прямо на асфальт, подложив пустой рюкзак. Любовь к рисованию, на удивление, я пронесла через все жизни и даже смерти в той или иной степени. Сейчас мне нравится рисовать город, так я могу лучше его узнать и, главное, лучше запомнить. Не представляю, зачем и куда собираюсь понести эту память, но это неважно. Я вообще предпочитаю не думать о том, что будет потом, потому что этого «потом» может и не быть – не быть вообще или быть совсем неожиданным, а «сейчас» еще есть, и этого у меня точно не отнять. И именно сейчас я хочу цепляться за что-то настоящее, быть поближе к земле и городу. Как я это умею.

Вот только карандаш не слушался, линии рисовались не там, где хотела, страница в блокноте постоянно переворачивалась из-за ветра, а челка лезла в глаза. Да-да, плохому танцору ноги мешают. Но со мной всегда так: стоит чего-то наконец захотеть, как мир бросает все силы, чтобы именно мне показать, что я ничего для него не стою. Я лишь закатываю глаза, услышав эти слова уже сейчас, но в тот момент было просто обидно и мерзко жалко себя. Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Как же противно находиться в своей пакостной шкуре. Посмотрите на нее, бедную-несчастную, жалко ей себя. Да у тебя же потрясающая жизнь, была б у кого другого такая, ты сама завидовала бы страшно. Дома всегда свежий кофе и холодная бутылка чего-нибудь крепкого, все конечности на месте, денег хватает на новые блокноты с плотными страницами, что тебе еще надо? Но я бы отдала и свежий кофе и пару конечностей, лишь бы вместе с ними забрали мой больной мозг. Нет, я не смогу сказать это в лицо человеку без ног. Просто отстаньте, ладно? Я знаю, что раздражаю, мне достаточно часто это говорили. Но тут моя часть истории, и к ней прилагается противное нытье, ничего не поделать.

Хотя мне и самой надоело. Надоело метаться, надоело вечно падать и, сцепив зубы, подниматься. Надоело ненавидеть себя, издеваться над телом. Вечно корчиться на полу, задыхаясь. Умирать, умирать, умирать и каждый раз зачем-то снова рождаться. За что мне именно эта судьба? «Знаешь что, – в мыслях обратилась я к серому небу, – я сейчас просто пойду, куда глаза поведут, и если ты не приведешь меня к чему-то важному, не покончишь с моей гребаной бессмысленной жизнью, клянусь, я сделаю это сама. Либо спасай меня, либо я прокляну и тебя, и этот город напоследок».

И пошла. Не знаю, сколько шагов успела сделать, и в чьи дворы завели меня ноги, когда ни с того, ни с сего сердце разорвалось на куски.

Что за черт? Я очнулась от забвения и обнаружила, что щеки отвратительно мокрые, а нос и горло забиты слизью. Это полная ерунда в отличие от того ужаса, который разворачивался прямо у меня на глазах. Приехали. У меня, конечно, бывали дереализации, но это уже конкретный глюк. Походу, пора наконец к психиатру или вызывать скорую.

Неуверенными шагами подошла ближе. Дураку понятно, что надо бежать, запереться дома, достать пиво или что покрепче и забыться в первой попавшейся под руку книжке, потом принять снотворное, а на утро убедить себя, что все приснилось. Но нет, мне надо было идти, всматриваться, запоминать. Казалось, само небо насмехалось: «Ты же просила что-то важное, так вот смотри, ничего важнее этого кошмара сейчас быть не может».

Я тяну с описанием открывшейся мне картины не из вредности или страха и уж точно не для интриги, просто не знаю, как бы подобрать нужные слова. Вроде двор как двор, ничего необычного. Но если расфокусировать взгляд или, как я, при кошмарном зрении не носить линзы, если смотреть как бы сквозь него, как на те волшебные узоры из детских журналов, то этот двор будто покрывается дымкой или туманом, теряя всякий цвет. Люди, сидящие у подъездов, гуляющие с собаками, курящие и спешащие домой, начинают выглядеть бледными, худыми, полупрозрачными, с глазами, обращенными внутрь себя. Они отчаянно горбятся, будто пытаясь закрыть от мира грудную клетку. Прямо-таки живые мертвецы. И казалось, вовсе не замечают, что на самом деле их уже нет. Пока я стояла и смотрела, стало не просто тоскливо, а остро захотелось прямо там лечь на землю и позволить туману забрать меня, сделав такой же полупрозрачной, полусуществующей. При чем я, привыкшая жить с вечной тоской по неизвестному, пустотой и мыслями о бессмысленной бренности жизни, точно знала, что на этот раз чувство навязанное, будто со стороны. Оно было не моим, исходило не от меня. Как эмпатия, только гораздо, гораздо сильнее. Точно само небо или город, или только этот двор, а, может быть, все живущие в нем сейчас страдают, а я разделяю их боль, как боль самых близких. И от этого появилось собственное чувство: то ли стыдно, то ли еще больше жалко себя. Потому что я впервые, можно сказать, увидела себя со стороны. Узнала, каково стоять рядом с тем, кто застрял в собственном аду. Кто одновременно замерзает и сгорает, представляя собой уже только расплывчатую тень от того, кем он был раньше. И главное, не знать, что с этим делать. Оказывается, это невыносимо. Страшнее, чем хоронить близкого. Смотришь на еще вроде бы живого, а видишь мертвеца. От такого с ума сойти можно. Так точно быть не должно, нет. Смерть не имеет права так нагло царствовать среди жизни. Она и без того всегда побеждает и скоро получит всех нас Но не здесь, не сейчас. Это неправильно. Пожалуйста, отменить, убрать, исправить, вылечить, хоть что-то сделать, но избавиться от этой мерзости.

«Как я могу помочь?» – хотела спросить вслух я, но получился еле слышный шепот.

Никакого гласа с небес, конечно же. И даже голоса в голове. Что хочешь, мол, то и делай с этим новым знанием. А хотела я только рыдать в голос. Зато плач этот оказался самым нужным, долгожданным, освобождающим, как первый крик новорожденного, как первый вдох спасенного утопленника, как утренние лучи солнца, выдернувшие тебя из кошмарного сна. Невыносимо хочется, чтобы они жили, чтобы жизнь торжествовала повсюду и вопреки всему. Может быть, если я смогу понять, как спастись самой, то смогу спасти и их? У меня ведь большой опыт выживания, я ведь и раньше каким-то чудным образом выныривала на поверхность. Надо только вспомнить, как. Надо вспомнить.

Ника – Дом, в котором

Чистые пруды

Мой самый большой страх – проживать день за днем еще много лет.

Из моих дневников

Я никогда и никому не желал зла. Всеми своими силами я добивался лишь одного – собственного исчезновения. Каждый раз, когда закрывал глаза, я мечтал лишь о том, чтобы от меня не осталось и следа.

«Рассеивая сумрак», Сэм Альфсен

Прохожий

Он шел вдоль трамвайных путей, прихрамывая из-за огромной мозоли, натертой новыми ботинками, и проклиная свою жизнь. Пиджак смялся и пропитался потом, стаканчик эспрессо-тоника приятно охлаждал руку, но дальше по телу эта прохлада не распространялась. Сухая жара стояла в Москве уже третью неделю, а их все еще заставляли надевать в офис пиджаки и брюки. На совещаниях стоял такой запах, что Витька удивлялся, как все могут сохранять серьезные лица. Боже, как же он ненавидел свою работу! Сборище тупиц, которые строят из себя бизнесменов, а сами не могут донести кофейные стаканчики до мусорки. Все одинаково серые, оплывшие, с красными глазами, грязными воротниками рубашек. Они ходят вместе обедать (Витьку как-то позвали с собой) и весь перерыв говорят только о том, как увеличить продажи, на что лучше ловить окуня и кто как часто и в каких обстоятельствах изменяет жене. На последней теме он не выдержал и, сославшись на недоделанные задачи, ушел.

Сегодня же был особенно гнусный день. Прямо как в кино: и проспал, и кофе убежал, залив плиту, и такси не удалось вызвать. В автобусе с одной стороны прижимался огромный мокрый мужик, а с другой дурно пахнущая кошачьей мочой старушка. Разве что машина из лужи не окатила, спасибо жаре. Весь день он с усилием фокусировал взгляд на бегающих строках документов, а потом и вовсе не мог вспомнить таблицу умножения и полез в калькулятор. «Виктор Андреевич, вы в каких облаках витаете? Свои показатели за последний год вообще видели?» – начальник отчитывал его, а Витька все не мог оторвать взгляд от огромных мокрых пятен над выступающим животом этого придурка и думал только о том, как будет вечером оттирать с плиты застывшие разводы от кофе.

К чему притворяться, так прошел не только сегодняшний день, но и последние год и два месяца. Так стало с тех пор, как из его квартиры исчезли звуки гитары и нежного голоса, запахи выпечки, китайских приправ и лимонных духов, а вечернюю темноту больше не разгоняли десятки ароматических свечей. Витька не позволял этим воспоминаниям заполнить мысли и прогонял метлой, стоило им появиться в дальних уголках сознания. Но сегодня он позволил себе слабость. После тяжелого дня зашел в ту самую кофейню напротив фонтана. И дал волю воспоминаниям нахлынуть:

–  Ой, простите, – Витьку почти сбила с ног очаровательная блондинка со светло-карими большущими глазами и в странной рубашке в заплатках.

Она неловко хихикнула и вобрав голову в плечи протиснулась к выходу из маленькой кофейни, держа обеими руками огромный стакан эспрессо-тоника. Витьке не потребовалось долго думать. Он просто пошел за ней, будто околдованный песней русалки. В этот день он впервые почувствовал себя живым и не расставался с этим распирающим грудь и голову ощущением, держа ее руку до самой смерти. Ее внезапной смерти.

– Эй, поосторожней! – крикнул он, когда мелкая девка с сигаретой толкнула его плечом, выдернув из воспоминаний, и пошла дальше, будто и не заметив этого.

– Иди к черту, придурок, – не оборачиваясь, она подняла руку с вытянутым средним пальцем.

Только черт, наверное, и знает, почему эта ситуация так его зацепила, но Витька застыл на месте, глядя ей вслед. Видимо, это просто стало той самой последней каплей. Острая боль, давно взятая под контроль, с новой силой расползлась по груди, добралась до желудка, до коленей, до мозга. Тот образ Витьки, или Виктора Андреевича, который он старательно собирал последний год, рассыпался, превратившись на этот раз в песок. Кто-то совершенно безликий и пустой медленно отвернулся, сглотнул и, не чувствуя собственных движений, на дрожащих ногах пошел дальше вдоль трамвайных путей, сжимая в руке уже теплый эспрессо-тоник.

Ника

Это была Ника. Девятнадцатилетняя, черноглазая, маленькая и острая, с черными торчащими во все стороны волнами до плеч. Вечное облако дыма над головой. Черное свободное платье, выпирающие острые коленки, серое мрачное лицо и уничтожающий взгляд.

Этот несчастный Витька даже не успел заметить, что в ее глазах нет бликов, будто они поглощают весь свет, который на них попадает. Никто этого вообще-то не замечает, потому что взглянув в эти глаза, люди забывают себя и перестают видеть мир вокруг. У Ники есть дар – подселять свою темноту другим в сердце. Разрушать его. Заставлять желать смерти, чтобы прекратить мучение жизни. И в конце концов сдаваться тоске и безысходности.

Она шла дальше по Покровскому бульвару, прогоняя в голове историю Витьки. «Он станет счастлив, присоединившись к ней», – убеждала себя Ника. Убеждать себя приходилось каждый раз, и до сих пор получалось. Она верила, что делает мир лучше. Или хотела верить. На самом деле, возможно, она желала просто мстить. За все, что мир с ней сделал. За отца, который начал трогать ее, едва она выползла из пеленок. За мать, которая умоляла ее терпеть и не разрушать семью. За всех, кто избегал встречаться с ней взглядом, когда она еще не знала о своем даре. Когда, как и все дети, маленькая Ника просто хотела дружить. За вечную тишину и одиночество. Может, получи она возможность отомстить хотя бы родителям, незнакомцам не пришлось бы расплачиваться. Но этот ублюдок отец сдох в аварии, даже не испытав боль. А тронуть мать Ника почему-то не решалась.

– Налейте мне, как обычно, – бросила она бармену, занимая привычное место в пабе «Дом, в котором». Если в Москве и есть место, где Ника чувствует себя, как дома, то оно здесь. Где можно играть в гляделки с черепом оленя или кого-то там с рогами, поглаживать отрубленную голову на пианино и представлять, как много петель поместится на корнях под потолком.

Бармен поставил перед ней стакан тоника и подмигнул, глядя в черные стекла очков. За горечью хинина чувствовалось гораздо больше водки, чем должно быть в коктейле. Нике всегда здесь наливают больше. В конце концов, будучи постоянным посетителем, она со своей почти призрачной бледностью и мрачным лицом только добавляет атмосферы этому месту. Этакая русская Уэнсдей Аддамс. Ника знает, что работники сами не уверены, живая ли она и человек ли вообще, так что наливают скорее «на всякий случай», чтобы задобрить нечисть, а она и не спешит развенчивать мифы. Зря что ли всю жизнь стремилась к этому образу?

«Еще прогуляться, может, – подумала девушка, – не уверена, что вынесу столкновение с еще чьей-то жизнью сегодня, а вот просто пройтись не помешает». Оставила деньги прямо на столе и ушла. День успел закончиться, пока она сидела и смотрела в одну точку, потягивая тоник. Ника предпочитала вечер отдавать пустоте. Позволять ногам идти, если они того хотят, глазам смотреть, если смотрится, но самой при этом не присутствовать. Сознанием же погружаться в собственную черноту, уносить туда всю боль, все собранные за день истории, оставлять, забывать. Можете ли вы представить, как это – за девятнадцать лет прожить сотни жизней, побывать мужчинами и женщинами, стариками и малышами, едва успевшими себя осознать, узнать все оттенки боли, с которой только может столкнуться человек. Предательства, разлуки, потери, болезни, насилие, несвобода, пустота. Им всем лучше было умереть, чем продолжать жить с теми увечьями, что нанесла им жизнь. Чем становиться теми, кто продолжит калечить других. И сколько лет так еще предстоит вынести?

Мягкое прикосновение к руке выдернуло Нику из потока. Она рефлекторно дернулась и стала осматриваться в поисках того, что это могло быть. «Это что, мать его, волк?» – она не могла поверить увиденному и отшатнулась. Но желтые пронзительные глаза не смотрели с угрозой. Опустив взгляд, животное сделало еще шаг к девушке и аккуратно боднуло головой бедро. «Кажется, собака, – Ника застыла, пытаясь решить, надо защищаться или нет, – как же похожа на волка, черт возьми, но откуда ему взяться в городе? И вроде настроена дружелюбно».

– Хей, дружок, – зачем-то заговорила она, – тебя не учили, что невежливо так подходить к незнакомцам?

«Ну конечно, кто его учил, если это уличная псина, – девушка в мыслях осеклась и принялась себя ругать, – хотя какая к черту разница, если он не понимает слов, нужно просто сохранять дружелюбную интонацию». Аккуратно протянув дрожащую руку ладонью вверх, коснулась шеи пса, потрепав густой мех – откуда-то помнила, что незнакомых собак не стоит гладить сразу по голове. Пес чаще задышал и высунул язык, по-собачьи улыбнувшись.

– Хороший песик, – неожиданно для самой себя ласково проговорила Ника и присела на корточки, чтобы быть на одном уровне с новым знакомым, – а чего же ты от меня хочешь? Еды у меня нет. Хотя ты вообще не очень похож на уличную голодную собаку, ты случайно не потерялся?

– Простите, – вдруг раздался голос, и к ним подбежал запыхавшийся мужчина, – этот оборванец уже успел к вам пристать, ну конечно, он тот еще похититель сердец. Волколак, а ну иди сюда, негодник.

– В-волколак? – запнулась Ника и снова насторожилась. Ну не может же быть такого. Волколаки – просто сказки, должно быть, ему дали такое имя. Но ведь он выглядит и вправду как волк.

– Просто кличка, обычный пес, – рассмеялся мужчина, завязывая поводок с обломанным карабином, и взглянул ей в глаза. Только теперь Ника осознала, что в темноте не стала надевать очки, да так и застыла. Вспомнила, как только что долго смотрела в глаза собаке, хотя животные страдают от ее дара не меньше людей. А псу хоть бы что, он давай хвостом только радостней вилять. И мужчина, вот уже пару секунд не отводящий от нее золотистых глаз, не потерял широкой обаятельной улыбки.

– Еще раз простите, надо купить этому чудовищу поводок покрепче, – сказал мужчина, разворачиваясь, чтобы уйти, – хорошего вечера.

И ушел. Ника провожала эту пару взглядом, не зная, что думать. Хотелось побежать, догнать, хоть о чем-нибудь расспросить, но о чем? Впервые она встретила того, кто мог бы смотреть ей в глаза и продолжать разговаривать. И что дальше? Сбросив оцепенение, она наконец побежала. Бежала долго, заглядывая за каждый поворот, в каждый двор, каждый подъезд и еще работающий магазин. Но мужчина и пес-волк будто телепортировались. Как ей теперь спать? Как жить дальше, так и не узнав, кто они и почему стали исключением из целого мира? «Ну почему я так долго тупила, вместо того, чтобы сразу заговорить? Ну ничего, я обойду весь город, загляну в каждые глаза, пускай хоть все умирают, но я найду их, обязательно найду», – решила для себя Ника, остановившись и наконец оглядевшись по сторонам. Она и не заметила, как далеко убежала, и теперь только примерно догадывалась, где оказалась. Хорошо, что в центре Москвы невозможно потеряться: иди в любую сторону и в конце концов выйдешь на Садовое, или на Бульварное, или к реке, а уж кольца и набережную любой способный ходить горожанин обошел не раз. Так и Ника, присмотревшись, в какой стороне побольше огней, просто пошла.

Но не успела далеко отойти, как почувствовала что-то странное. «Так, стоп», – приказала она своим ногам. Ника пока не до конца понимала, на что смотрит. Вроде самый обычный двор, ничем не отличающийся от десятка таких же, что девушка только что прошла. Но что-то здесь не так. Чувство такое родное, знакомое, будто вернулась в двор детства и не можешь не предаться воспоминаниям. Только вот рядом с настоящим домом детства Ника всегда начинала задыхаться, а здесь будто впервые в жизни дышать было легко. Ноги сами пошли вглубь. Ника не заметила туман, который поднимался от подошв ее ботинок все выше, обволакивая горло, застилая глаза. Не заметила холодные руки, которые обняли ее и потащили внутрь. Она снова и снова повторяла себе, что пора идти домой, но почему-то не хотела верить, что ее дом не здесь. «Как хорошо, – последняя мысль, которую она успела поймать, чувствуя, как растворяется в темноте, – неужели и я наконец-то умерла».

Августы и Хильда – Снова тот самый бар

Улица Ильинка

Легко притвориться, что никто ничего не может изменить, что мы живём в мире, где общество огромно, а личность меньше, чем ничто, атом в стене, зернышко на рисовом поле. Но правда состоит в том, что личности меняют мир снова и снова, личности создают будущее, и они делают это, представляя, что вещи могут быть другими.

Нил Гейман

– Что с тобой сегодня? – спросил Август, не выдержав целого дня наблюдений за подругой, в течение которого она, обычно громкая и заполняющая собой пространство, не произнесла ни слова, – ты вся в себе, что-то случилось?

– Просто предчувствие дурное, – помедлив, ответила она. Ей хотелось сказать намного больше. Сказать, что уже какое-то время она просыпается с ножом в груди. Сказать, что, глядя в окно, она видит не свою уже родную Москву, а пепел. Сказать, что в ее горле поселился сгусток тумана и душит, и давит. Но Августу не стоило всего этого знать. Он слишком чувствительный и с чересчур хорошей фантазией. Даже сейчас, прекрасно зная, как работает интуиция и эмпатия подруги, он, услышав лишь о «дурном предчувствии», побелел и начал тревожно кусать губы.

– Да не беспокойся ты так, – скорее продолжила Августина, взяв себя в руки и натянув улыбку, – пока ничего не понятно, а ты же знаешь, что я улавливаю даже незначительные колебания.

– Так же как знаю, что мне ты не говоришь и десятой части того, что чувствуешь на самом деле, – ответил он, глядя на нее серьезно, не с обидой или вызовом, но с беспомощной горечью, и это было хуже всего, – и сейчас не скажешь, это тоже знаю, – добавил он вполголоса, уже отвернувшись.

Это был давний спор. Августина не знала, что именно заставляет ее скрывать свои чувства от друга: то ли забота о его нервном сердце, то ли нежелание взваливать на себя еще и его переживания, которые она не сможет не почувствовать, то ли просто привычка притворяться. Если ты с рождения окружена месивом из своих и чужих эмоций, то быстро начинаешь отстраняться от всего, чтобы не сойти с ума. Следом ты разбираешься, в каких ситуациях какое выражение лица уместнее всего «надеть», и только потом годами учишься выделять собственные искренние переживания и проживать их. Во всем этом она была одна, никаких наставников, никого, кто бы столкнулся с похожим и мог помочь апутавшемуся ребенку, ни книг, ни кино. Как можешь, так и выкручивайся. И сколько бы они ни прошли вместе с Августом, как бы ни доверяли друг другу, дружеское плечо проблемы не решит, не исцелит сердце, состоящее из одних рубцов. Есть испытания, которые нужно пройти в одиночку. Но Августина не была готова, не сейчас. Август злился на подругу, что та не хочет на него положиться, считает его слишком слабым и чувствительным, а девушка злилась не только на то, что он не может ее понять, но и на себя, на свою трусость и гордость. Все годы, что они дружат, эта злость росла сначала из печали, а теперь постепенно превращалась в обиду и беспомощность. Как же хотелось вернуть все, как было, не лезть внутрь себя, продолжать плыть, куда несет поток.

«Вот именно поэтому и не говорю», – подумала она и тоже отвернулась, начав заново перемывать стаканы, лишь бы занять чем-нибудь руки. Как ей хотелось использовать свой дар на нем в такие моменты, чтобы успокоить, вот только это невозможно сделать незаметно, не для Августа. «Как же я устала от того, что он взваливает на меня еще и свои эмоции, когда я не справляюсь с собственными», – она направляется дальше уже по второму кругу протирать столы. «А еще хочет, чтобы я всем делилась. Чтобы что? Получить еще больший груз, который меня совсем к земле прибьет?» – на этот раз второй очистке подверглось зеркало во всю стену. Мысли девушки внезапно прервал звук дверного колокольчика. Бар уже полчаса как закрыт, то есть заперт на ключ, Августина сама это сделала, но незваный гость, похоже, из тех, кого не остановит такая ерунда, как дверной замок.

– Родные мои, простите, что так поздно, – раздался женский голос, и гостья буквально вихрем внеслась в помещение, разогнав образовавшиеся в нем грозовые тучи, по крайней мере так это ощутила Августина.

– Хильда, – радостно воскликнула девушка и улыбка сама расплылась по ее лицу, – мы рады тебе в любое время.

– Что-нибудь налить? – спросил Август, тоже заметно посветлев при виде старой подруги. Она была для них кем-то вроде доброй тетушки, которая всегда защитит, потреплет по голове и с любовью скажет: «Какие же вы у меня балбесы, но такие хорошие».

– Ох, ребятки, налить и всем троим, – сказала она, выбрав место, где они смогут присесть, – я к вам с долгим разговором.

Августы переглянулись. Стало понятно, что вот сейчас выяснится, что же таким грузом лежит на сердце у девушки, ведь Хильда лучше всех знает обо всем происходящем в городе. И как хорошо, что новости принесла именно она. Она умеет скрасить любую горечь своей неисчерпаемой любовью. А заодно вместе будет легче придумать план, если они могут хоть как-то изменить положение дел, в чем бы эти дела ни заключались.

– Так значит, вы до конца не понимаете, что это такое, – сказал Август, когда они дослушали историю. Он сидел, сощурившись, глядя в пустоту и впившись зубами в нижнюю губу, как делал всегда, размышляя над сложной задачей, – нам бы сходить всем вместе посмотреть, как это выглядит в реальности.

– Согласна, пока не поймем, с чем имеем дело, нет смысла строить планы, – подтвердила Августина.