Мулен Руж

– Это сама Агостина! – шепнул Рашу и затянулся трубкой, выпуская изо рта густые клубы дыма. – Раньше она была натурщицей.

Агостине Сагаттори было тридцать девять лет от роду, и она считалась живой легендой Монмартра. В шестнадцать лет она приехала в Париж с родной Сицилии без гроша за душой. Единственным ее капиталом была неземная красота. И через полгода Агостина превратилась в самую востребованную натурщицу столицы. За ее благосклонность боролись самые именитые столичные живописцы. Скульпторы, восхищенные совершенством ее бедер, с удвоенным усердием стучали долотом о мрамор. В течение двух десятилетий ее великолепная грудь и классический профиль становились подлинным украшением ежегодного художественного Салона, а на бесчисленных городских площадях она представала перед прохожими в образе то Дианы, то Демократии, то Духа Марсельезы. Она щедро дарила любовь и нежность в студиях, где ей доводилось позировать, даруя утешение многим художникам в черные дни. Когда же три года назад Агостина открыла ресторан, благодарные живописцы в память о мимолетных, но ярких романах предложили ей свои услуги. Желающих оформить стены оказалось так много, что, не желая обидеть никого из них, хозяйка попросила каждого расписать для нее по тамбурину, которые теперь висели аккуратными рядами. Количество этих небольших знаков внимания свидетельствовало о щедрости и широте души владелицы заведения.

Анри видел, как Агостина склонилась к одному из посетителей, рыжебородому скульптору, громким шепотом умоляя: «Ради бога, Роберто, не ешь ризотто. Я сегодня положила в него много чеснока, а тебе после чеснока снятся кошмары. Возьми-ка лучше пепперони. Это блюдо разгоняет кровь, так что сегодня вечером ты приятно удивишь жену. Она будет просто счастлива».

Весело болтая с клиентом, она то и дело шутливо подталкивала его локотком. Затем, все еще смеясь, обратилась к новым посетителям:

–А, bambini[1]. – Все студенты, безотносительно их возраста и роста, были для Агостины bambini. – Что, проголодались? Кушать хотите? Ладно, сейчас принесу минестроне. А потом ризотто, какого вы в жизни не пробовали. Это как музыка. Так и играет во рту.

Завсегдатаи заведения Агостины уже давно привыкли к ее лирическим сравнениям. Они стали так же привычны, как и иссиня-черные распущенные по плечам волнистые волосы хозяйки.

– А потом я вам принесу…

– Неси все, что есть. На твое усмотрение, – оборвал ее Рашу, который к тому времени уже успел основательно проголодаться. – Ты же все равно сделаешь по-своему.

Через минуту он замолчал, полностью поглощенный процессом жевания. Анри же был слишком взволнован, чтобы есть. Это было замечательное место. Он еще никогда не был в столь необычном ресторане. Все эти удивительные пряные запахи, несмолкающий шум, куча размахивающих руками художников, переругивающихся через всю комнату, о чем-то жарко спорящих…

В какой-то момент в поле его зрения попал коренастый старик благообразного вида с трубкой во рту, о чем-то увлеченно говоривший с бородатым блондином, выделявшимся изящными чертами лица.

– Старик с седой бородищей – это Писсарро, – проговорил Рашу с набитым ртом. – Он импрессионист. А тот второй – Тео Ван Гог. Он держит галерею на Монмартре. – Тут он заметил нетронутую тарелку Анри и угрожающе зашептал: – Черт побери, быстрее жуй ризотто, а то Агостина тебя просто возненавидит!

Покончив с едой, студенты отправились на улицу Ганнером, где находилась знаменитая студия Рашу.

– Ну как тебе этот вид?! – торжествующе воскликнул Рашу, распахивая окно и обводя широким жестом панораму из надгробных плит, склепов и статуй плачущих ангелов. – Все равно что поселиться в зале скульптур Лувра, а? Ты представить себе не можешь, какой эффект зрелище производит на девиц. Особенно крематорий. Они обычно сначала пугаются до смерти, но зато потом становятся такими страстными!.. – Он указал на старую кушетку, застеленную псевдовосточным узорчатым покрывалом. – Я и кровать специально поставил так, чтобы вся красота была видна.

Затем он небрежно сорвал с гвоздя висевшую на стене мандолину и затянул популярную на Монмартре балладу под названием: «В любви тебе равных нет!»

Со временем у Анри вошло в привычку сразу после занятий отправляться на обед с Рашу, а затем проводить остаток дня в его студии. Там он рисовал, подтягивал припевы фривольных песенок, наблюдал за похоронными процессиями, вечно тянущимися под окнами, временами пропускал стаканчик с возницами катафалков, кладбищенскими сторожами и работниками крематория, которые то и дело заглядывали в студию, чтобы попозировать для очередного портрета, а заодно и распить бутылочку-другую винца и перекинуться шуткой с художниками.

– Знаешь, – обронил как-то раз Рашу, пристально разглядывая Анри, – ты вообще-то нормальный парень. Конечно, слишком молод, – снисходительно добавил он с высоты своих двадцати двух лет, – однако не глуп, совсем не глуп. И ты здорово рисуешь! Хоть этот старый ублюдок Бонна и утверждает обратное.

Для Анри это признание было величайшим комплиментом. Его душа переполнилась благодарностью к красавцу-великану, вызвавшемуся быть его другом.

– Рашу, если бы ты только знал…

– Да пошел ты!..

Столь экспансивный ответ должен был наглядно продемонстрировать богатому мальчику, что студенту не пристало опускаться до телячьих нежностей. Настоящая мужская дружба должна основываться на грубости и не чураться бранных словечек.

– Проблема в том, – продолжал Рашу, не обращая внимания на недоумение Анри, – что ты слишком застенчив, чересчур вежлив и, черт побери, опрятен. Только посмотри на свои ногти! Черт возьми, грязь под ногтями еще никому не повредила. И вообще, ты должен почаще ругаться, говорить что-нибудь типа «черт побери», «я плюну тебе в рожу». Будь как все, и тогда от тебя перестанут шарахаться.

В течение нескольких недель Рашу старательно посвящал Анри в тонкости поведения настоящих студентов-художников.

– А теперь представь, что мы с тобой спорим, – предложил он однажды, когда за окном стоял теплый и пасмурный мартовский день. – Ну, скажем, о Рубенсе. И вот я говорю: «Рубенс – самый великий живописец изо всех». Ну и что бы ты мне на это ответил?

– Ну, я бы сказал, что не уверен…

Ответ Анри огорчил Рашу. Тот скорбно уставился на друга, затем решительно замотал головой.

– Нет, нет и нет! – произнес он наконец таким тоном, словно обращался к дебилу. – Ты должен сказать: «Рубенс? Да пошел он в задницу! Черт возьми, он просто ничтожество, его мазня годится только чтобы ею подтираться!» Понял? Тогда всем сразу станет ясна твоя точка зрения. – Он смотрел на своего протеже сверху вниз, и его маленькие темные глазки были полны невыразимой нежности.

Анри подспудно чувствовал, что наставник подобным образом готовит его к вхождению в студенческую компанию. И он не ошибся. Наступил день, когда Рашу небрежно обронил:

– Сегодня идем в «Нувель». Я хочу познакомить тебя со своими друзьями.

«Новые Афины», или «Нувель», как называли кафе завсегдатаи, оказалось шумным и прокуренным заведением на площади Пигаль, где обычно собирались художники. Друзьями Рашу оказались студенты из ателье Бонна – Франсуа Гози, Луи Анкетен и Рене Гренье. Как и Рашу, они жили на Монмартре. Скорее всего, они согласились встретиться с «богатым дилетантом» только ради того, чтобы угодить Рашу, который пользовался особым авторитетом в студенческой среде.

Они холодно поздоровались с Анри, после чего демонстративно забыли о его существовании, как ни в чем не бывало продолжив прерванную беседу. Анри же ничего не оставалось, как молча потягивать пиво.

Это могло показаться странным, но именно его молчаливость в конце концов разрушила их предубеждение. Как и всем любителям поговорить и прихвастнуть, им требовалась аудитория – любая аудитория. А в лице Анри они нашли благодарного слушателя, с готовностью внимающего историям их любовных похождений и невзгод, в основе которых неизменно лежали причины денежного характера.

Гози оказался первым, кто решил воспользоваться расположением Анри. Меньше чем через месяц после первых посиделок в «Нувель» студент как ни в чем не бывало подошел к нему в ателье во время перерыва.

– Ни за что не догадаешься, что со мной приключилось вчера вечером! – начал он с видом человека, которому только что довелось пережить нечто незабываемое.

Гози был молодым человеком болезненного вида с наивным взглядом. Он очень заботился о внешности, которая, сказать по совести, оставляла желать лучшего, и явно недооценивал свой талант, которым он, кстати, обладал. Помимо всего прочего он питал страсть к ярким жилетам, на которые тратил большую часть скудных средств, и был непоколебимо уверен, что ни одна женщина не может устоять перед волевым взглядом и надушенной бородой. Поэтому он мог часами простаивать перед зеркалом, тренируя гипнотический взгляд, и регулярно мариновал нелепую бороду в розовой воде.

– Возвращаюсь я домой, – продолжал он, воодушевленный вниманием Анри, – и решаю заскочить в небольшое бистро на углу. И представляешь, что я там увидел?

Он увидел молодую женщину неземной красоты – она безутешно рыдала. Разумеется, он подсел к бедняжке и стал расспрашивать о ее горе. Между двумя всхлипами она доверилась ему, поведав печальную историю, как домовладелица выставила ее на улицу, потому что она не смогла вовремя заплатить за комнату. Гози, понятно, проникся сочувствием к несчастной. Его гипнотические взгляды и тончайший аромат бороды, которую он вплотную придвинул к носу незнакомки, способствовали тому, что между ними вспыхнуло взаимное влечение. Они ушли из бистро и вскоре оказались в комнате у Гози, где их во всех отношениях перспективная дружба мгновенно переросла в пылкую любовь. В ту поистине незабываемую ночь Бабетта – так ее звали – была неподражаема: она оказалась женщиной бесконечного обаяния, исполненной пылкой страсти и не чуждой некоторой изысканной развращенности.

И все было бы расчудесно, если бы не одно но: как назло, Бабетта вошла в жизнь Гози в ужасно неподходящее время.

– Понимаешь, я только позавчера купил вот этот жилет, – он ткнул пальцем в великолепный жилет лимонно-желтого цвета, – так что…

Анри все понял. Он осторожно достал из кармана золотую монету в двадцать франков, которую Гози принял у него как бы с неохотой, но по всему было видно, что он очень даже доволен таким поворотом событий.

Через неделю настал черед Анкетена обращаться.

– О, я потерял ее! – страдальчески стонал он. – Такая девушка! Богиня! – В отличие от Гози, имевшего обыкновение порочить бросавших его подружек, Анкетен при расставании был склонен их идеализировать. – Мне не следовало водить ее в Лувр!

Анкетен был красавчиком-блондином. Девицы обычно оглядывались на энергично жестикулирующего белобрысого молодого человека в поношенном цилиндре. Его отношения с женщинами не складывались, по большей части из-за иллюзий, что он питал на их счет. Анкетена ужасали их невежество и глупость, и он честно пытался хоть немного просветить своих любовниц. Пытаются же некоторые мужчины привить подружкам представление о благочестии – увы, с тем же успехом. Он блистал перед ними образованностью, когда требовалось просто промолчать. Или же тащил бедняг в Лувр, дабы приобщить их души к шедеврам высокого искусства, в то время как сами девицы предпочли бы остаться дома и заняться чем-нибудь, с их точки зрения, поинтереснее.

– Я потерял ее в зале фламандских примитивистов, – вздохнул Анкетен. – Никогда больше не пойду в этот проклятый музей.

Излив таким образом душу перед Анри, он почувствовал себя гораздо лучше. А неделю спустя уже упорно работал над приобщением к прекрасному молоденькой прачки, с которой совсем недавно познакомился на танцах.

Рене Гренье последним из всех преодолел предубеждение перед Анри. Но в конце концов и его холодная сдержанность постепенно переросла в подлинное дружелюбие. Однажды он даже пригласил Анри в свою небольшую двухкомнатную квартирку на улице Фонтен.

– Видишь вон то окно? – Он указал на противоположную стену внутреннего дворика. – Студия Дега! Иногда даже видно, как он курит или читает газету.

Анри в этой компании почувствовал себя своим. Теперь у него появились друзья, самые настоящие друзья!

И вот как-то раз июньским утром профессор Бонна прибыл в мастерскую в на редкость хорошем настроении. Узкое лицо профессора светилось от счастья, когда он объявлял, что из-за большого объема работы не имеет более возможности проводить занятия и вынужден расформировать класс.

– Но вам не стоит унывать, – заверил он ликующих студентов. – Я договорился с коллегой по Академии, профессором Фернаном Кормоном. Он готов предоставить места тем из вас, кто пожелает продолжить учебу.

Студенты бурно радовались внезапной свободе.

На углу бульвара Клиши Франсуа Гози взобрался на фонарный столб и посылал воздушные поцелуи вслед каждой женщине, а Рашу, закинув руки за голову, исполнял танец живота под аккомпанемент восточных мотивов, извлекаемых Луи Анкетеном из гармоники. Рене Гренье как раз пускал шляпу по кругу, когда два усатых жандарма прервали представление на том основании, что оно было непристойно и наносило вред общественной нравственности.

– А еще вы мешаете движению, – добавил один из жандармов, подкручивая ус. – А если все вдруг начнут плясать посреди улицы?

Все закончилось благополучно, и после витиеватых извинений, заверений в патриотизме и приглашения пропустить вместе по стаканчику винца они расстались друзьями.

После веселого застолья у Агостины студенты направились в «Нувель», где в столь ранний час почти не было посетителей. Обезумевшие от счастья и воодушевленные ударившим в голову кьянти, они кричали до хрипоты и лезли целоваться с кассиршей, Косой Терезой, которую, наверное, последний раз целовали родители в далеком детстве. А потом добрели до любимого столика и притихли, не зная, чем бы еще заняться.

И тут Рашу предложил пойти в бордель.

– Черт побери! Гулять так гулять! – выкрикнул он, стукнув кулаком по мраморной столешнице. – Послушайте, я знаю одно местечко неподалеку, где полно хорошеньких девочек. Все как на подбор, просто картинки, голенькие совсем. Так как насчет того, чтобы развлечься? – И тут же добавил: – Вовсе не обязательно ложиться с ними в постель. Мы просто выпьем в женской компании.

– Отличная идея! – икнул Анри. – Идемте!

– Идея-то неплоха, – согласился Гренье. – Но во сколько это обойдется?

– Да, во сколько? – хором подхватили Гози и Анкетен.

Несмотря на бесконечные разговоры о девочках и одержанных победах, студенты все-таки чувствовали подспудное отвращение к продажным женщинам и самим интерьерам из красного плюша, где проститутки занимались своим ремеслом.

– Да какого черта думать о деньгах в такой великий день? Выпивка за мой счет! – взревел Рашу, которого в подпитии всегда тянуло на подвиги.

Так в споре была поставлена точка. Шумной толпой студенты покинули кафе и погрузились в фиакр.

– Эй, кучер! – выкрикнул Рашу. – Вези в «Серого попугая», улица Стэнкерк.

Глава 5

В октябре Анри начал посещать занятия в классе профессора Кормона.

Каждое утро он уходил из квартиры матери и отправлялся на Монмартр, где и находилась мастерская. Не доезжая до здания, он выходил из коляски и шел пешком, опираясь на короткую трость. Ему не хотелось, чтобы соученики видели его с Жозефом, наряженным в неизменную синюю ливрею и высокую шляпу. На тротуаре тем временем уже собирались студенты. Они спорили между собой и курили трубки.

Перекинувшись несколькими фразами с Рашу или кем-нибудь еще из друзей, ровно в девять Анри вместе со всеми преодолевал четыре пролета крутой лестницы и оказывался в студии. Тяжело дыша, переступал порог просторной комнаты, тесно заставленной мольбертами, где уже гудела растопленная чугунная печка. Оставив на вешалке шляпу и плащ, Анри пробирался среди мольбертов к своему складному табурету у самого подиума. Затем, положив трость у ног, он деловито принимался выдавливать краски на палитру, разглядывая очередную Венеру, Диану, Леду – или еще какую-нибудь богиню, ставшую их заданием на неделю.

Гвалт постепенно стихал. Шлумбергер, бравый экс-сержант с усами как у моржа, а ныне смотритель студии, подавал знак натурщице, чтобы та разделась и приняла позу. На следующие три часа Анри превращался в одного из тридцати с лишним студентов. Все они часто поглядывали на натурщицу, теребили себя за бороду, склоняли голову к плечу, рассчитывали пропорции, подправляли мазки, и при этом на их лицах отображались все оттенки мук творчества.

Раз в неделю профессор Фернан Кормон, член Академии изящных искусств, член отборочной комиссии Салона, член Консультативного совета национальных музеев, почетный член многочисленных зарубежных академий, офицер Почетного легиона, автор многочисленных фресок, исполненных по заказу банков и муниципальных учреждений, именитый портретист, кисти которого принадлежали портреты богатых вдов и светских дам, автор бесчисленных и весьма популярных античных сюжетов, зарисовок из жизни гарема и прочей будуарной живописи, наведывался в студию и проверял работы учеников. В дверях он грациозным жестом передавал свой цилиндр, трость с серебряным набалдашником и желтые перчатки Шлумбергеру, который затем помогал хозяину снять роскошную шубу. Оставшись без богатого наряда, академик становился как будто ниже ростом и уже в плечах – этот сутуловатый человек средних лет носил модную визитку, короткие гетры и галстук-эскот.

Осторожно пробираясь среди мольбертов, он что-то вещал мелодичным, хорошо поставленным голосом, активно жестикулируя длинными руками с тонкими наманикюренными пальчиками, время от времени останавливаясь, чтобы поправить работу ученика или сделать дружелюбно-снисходительное замечание.

Из его еженедельных лекций Анри почерпнул, что в основе любого искусства лежит красота, а задача настоящего художника в том, чтобы писать картины, которые радуют глаз. Он также узнал, что грунтовку следовало осторожно наносить на холст, а затем «вылизывать» его с помощью кисти, что фон непременно должен быть черным или темно-коричневым, а композиция картины – основываться на треугольнике.

Но чаще всего ему приходилось слышать, как следует писать женские портреты.

– Женский портрет! – восклицал Кормон, взмахивая рукой. – Если бы вы только знали, друзья мои, сколько такта, понимания и мастерства требуется для его написания!

Как правило, позволить себе собственный портрет могли дамы в летах, и данное обстоятельство требовало от художника особой обходительности и галантности. К счастью, большинство женщин понятия не имели, как они выглядят на самом деле, и питали приятные иллюзии. Будучи весьма и весьма объективными относительно достоинств и недостатков внешности родственников и подруг, они искренне полагали, что уж сами-то выглядят лет на десять – а то и все пятнадцать – младше своего возраста.

– А посему, – с усмешкой продолжал Кормон, – что от вас требуется, так это выяснить заблуждения заказчика относительно самого себя и отобразить их на холсте. Это не так уж и трудно: нужно лишь чуть выправить нос, увеличить глаза, освежить цвет лица, удлинить шею, округлить плечи, утончить пальцы, приподнять грудь, заузить талию, а также убрать все морщины, бородавки и родинки. Особое внимание следует уделить таким вроде бы мелочам, как броши, кольца, ожерелья и алмазные браслеты: от картины должен исходить дух неподражаемой элегантности, богатства и роскоши, и тогда заказчик будет поистине восхищен поразительным сходством. В этом-то кроется секрет признания и финансового успеха.

– Не бойтесь льстить женщине, – любил повторять Кормон. – Лести никогда не бывает много!

Однако несмотря на присущее ему дружелюбие – все эти «друзья мои!» и трепещущие холеные ручки, профессор Кормон был подвержен приступам самого настоящего гнева. Малейшая попытка соригинальничать, любое отступление от правил академической живописи приводили этот безобидный с виду скелет в бешенство.

– Вы забыли, что я состою в отборочной комиссии Салона?! – кричал он, брызгая слюной. – Так вот, я вам это напомню. И будьте уверены, уж я-то постараюсь, чтобы ваша мазня никогда не попала в Салон. Может, хоть это научит вас с уважением относиться к искусству вообще и мнению наставников в частности.

После такого выступления провинившийся студент должен был покинуть мастерскую и найти себе другое занятие, так как путь в Салон оказывался для него закрыт навсегда.

Анри, хорошо осознававший «неправильность» своего художественного восприятия, был вынужден проявлять особую бдительность. Он старательно заполнял основные тени сырой умброй, выверяя каждый мазок. Столь очевидное усердие не могло остаться незамеченным Кормоном, и тот иногда вознаграждал ученика дружеским похлопыванием по плечу.

– Терпение, Лотрек, терпение, – повторял он. – Таланта у вас нет, но вы стараетесь. Вы выполняете все мои указания и усердно трудитесь. Терпение! Со временем вы научитесь недурно рисовать. И кто знает, может быть, когда-нибудь ваши картины займут свое место в Салоне.

После этого он переходил к следующему студенту, а Анри замирал в оцепенении на низеньком табурете, не помня себя от счастья.

После занятий он отправлялся с друзьями в кафе Агостины, где всегда было шумно и многолюдно, где оживленно болтали студенты, где за столиками разворачивались жаркие дискуссии. Он слушал бесчисленные проклятия в адрес галеристов, критиков и академиков, изрыгаемые крикливыми членами недавно образованного Общества независимых художников.

Он видел мирно попыхивающего трубкой за чашечкой кофе Жоржа Сёра, спокойного юношу, походившего бы на херувима, если бы не усы и гренадерское телосложение. Ренуара – аскетического вида художника, знаменитого картинами обнаженных женщин. Клода Моне, человека с могучим затылком и короткими пальцами, похожего на преуспевающего деревенского помещика из Нормандии, коим он, впрочем, и являлся. Однажды Анри даже посчастливилось мельком посмотреть на Сезанна в один из его нечастных приездов из Экс-ан-Прованс. Он тогда обедал в гордом одиночестве и, видимо, был чем-то весьма недоволен.

А в один незабываемый день Анри и его друзей пригласил на кофе сам Камиль Писсарро, импрессионист с белой, как снег, бородой, обедавший в компании Дега.

– Так вы, значит, студенты, да? – крякнул создатель «Танцовщиц». – И несомненно, подающие надежды художники, которым не терпится поскорее удивить мир гениальными творениями.

Анри был слишком взволнован, потому пропустил сарказм мимо ушей. Он совсем недавно увидел работы Дега и пришел в неописуемый восторг, граничащий с поклонением. Он с обожанием глядел на сидящего напротив художника, стараясь запомнить бледное лицо, бороду с проседью и поджатые губы. Дега! Он пьет кофе с самим Дега!

Несколько мгновений художник задумчиво мял в пальцах сигарету, а затем скрипучим голосом выпалил:

– Да как вы не понимаете, что у вас нет никаких шансов? Что может дать искусство? Известность? За всю историю искусства мир узнал не более шестидесяти действительно великих мастеров. А наше столетие уже дало миру Жерико, Домье, Мане, Энгра и Делакруа, так что плохо ваше дело. Деньги? Искусство – это бесперспективно…

– Пожалуйста, Эдгар, – вмешался Писсарро, – не говори так. Не пугай молодых людей.

– Очень жаль, но мне это и не удастся! Увы, они благодарили бы меня за добрый совет до конца дней своих. – Он снова обернулся к студентам: – Искусство – наиболее жестокая изо всех профессий. Я знаю с полсотни художников, которые зарабатывают меньше ветеринара. Что до других, – он ткнул в толпу скрюченным пальцем, – так они просто живут впроголодь. А ведь тоже в свое время подавали надежды. Каждый парижский маляр когда-то был подающим надежды художником…

Распаляясь все больше и больше, Дега хотел сказать еще что-то, но тут его прервала Агостина.

– Синьор Дега, – обворожительно улыбнулась она.

– Что тебе? – рявкнул он через плечо.

– Вам не нужна новая натурщица? Моя кузина только что приехала из Палермо – красотка, каких свет не видывал! Между прочим…

– Меня не волнует, красотка она или уродка. Скажи мне лучше, она кто – протестантка?

– Протестанка! – воскликнула Агостина, пятясь назад. – Матерь Божия, в Палермо нет протестантов!

– Так, теперь другой вопрос. А какая задница у твоей кузины? Грушевидная или как яблоко?

– Задница! – Агостина задохнулась от смущения. – Ну, обычная… нормальная. В общем, как у всех.

– А вот тут ты не права. Задницы у всех разные. Если у твоей кузины задница как яблоко, то плевать я на нее хотел. Но если у нее зад как груша, то пусть завтра утром приходит в мою студию. А теперь оставь нас. Я хочу побеседовать с этими молодыми людьми.

Дега снова устремил взгляд на Анри и его товарищей.

– И вы тоже будете голодать, – явно злорадствовал он. – Вам придется бродить по улицам в дырявых ботинках, замерзать зимой в убогих студиях и дрожать от страха при виде домовладельца. А ведь могли бы быть счастливы, став представительными банковскими служащими, полицейскими или, на худой конец, почтальонами.