скачать книгу бесплатно
Измученный недосыпом Сайкин утратил прежний цвет лица, заметно осунулся и погрустнел. Даже сослуживцы стали интересоваться его здоровьем, заметив, что ни любимый баян, ни бег «с картошкой на ложке» не вызывали в нем прежнего самозабвенного азарта. Но ведь не мог же он признаться, что уже сыт по горло рыданием скрипок, ваянием глиняных абстракций и декламацией стихов, где сам черт ногу сломит в поисках доступного нормальному человеку смысла. Приходилось уже и тут волочь груз, под названием «человек богемы».
… Деньги вышли все. Домой возвращаться не хотелось, и Зигфрид меланхолично ковырял в опустевшем санаторском буфете остывшую творожную запеканку, что осталась от диетического ужина. Сайкин чувствовал, что попал в тупик и оттого еще мучительнее скучал о маме. Заметив в темном вечернем окне свое отражение, он с отвращением отвернулся и уткнулся носом в кефирный кисло пахнущий стакан.
Печальному Сайкину и в голову не приходило, что своей бесконечной маятой он может кого-либо задержать, а буфетчица Валя, сидя по ту сторону раздаточного окошка, умильно наблюдала за его манипуляциями и никак не решалась предложить этому культурному и такому приятному холостому человеку чашечку чаю, но не мутно-желтого санаторского, а нормального, припасенного для своих, того, что «со слоном».
…Наверно со слона все и началось, и Сайкин понял, что кроме духовности, легкого топота пуант и прозрачной акварели существует еще пирог с капустой, пельмени и мягкая пуховая перина, на которой Зигфрид нежился уже через пару дней. В домашнем обращении Фридуша, все меньше думал о творчестве Шнитке и забросил мучительное чтение Джойса, оправдываясь сам перед собой занятостью появившимися вдруг проблемами, вроде постройки теплицы. Безусловно, он периодически прерывал поедание расстегаев и задумывался о робких, женственных и беззащитных девах, оставшихся где-то там, за бортом его новой жизни. Сайкин чувствовал себя чуть ли не предателем, однако расстегаи тоже могли остыть, а это уже неприкрытое хамство по отношению к Валечке, которая тоже, между прочим, была женщиной одинокой и нуждалась в его, Зигфридовом плече.
Желанной кротостью и тем более сентиментальностью Валя близко не отличалась, и могла с равным успехом и обезглавить курицу (жила она в частном доме, недалеко от санатория, что позволяло разводить всякую полезную живность), и раз и навсегда очистить Зигфридову квартиру от Ефима и от его многочисленных протеже, чего самому Сайкину сделать было, безусловно, неловко.
… Вербицкий же снова остался на улице, потом женился, но ненадолго, и то принимался писать, то уничтожал собственные работы. Такая утомительная балаганная жизнь тянулась многие годы. С Ельцовым отношений он не поддерживал, слышал только, что тот уехал на родину – куда-то в Сибирь. Вербицкий старался пореже вспоминать своего институтского друга, потому как вслед за этими воспоминаниями на него наваливалась такая чудовищная тоска, растворить которую можно было бы только в бутылке, ведь растратил он и время, и талант, который когда-то восхищал настоящих ценителей. Теперь вот мерзнет в Измайлово, продавая чужую мазню, или малюет чудовищные натюрморты, оформляя витрины недорогих гастрономов, но что можно изменить, когда тебе уже вот-вот перевалит за сорок…
…На этот вернисаж он забрел совершенно случайно. Пробегая от улицы Герцена к метро, он обратил внимание на то, что в Манеже проходит выставка какого-то Ельцова. Посещать художественные экспозиции Вербицкий давно уже перестал – ему, неудачнику чужой успех причинял боль, но здесь любопытство одержало верх. «Неужто Федька? Нет, скорее однофамилец» – размышлял Вербицкий перед входом в зал…
Нельзя сказать, что увиденное его просто задело. Леонид Алексеевич был потрясен, восхищен и раздавлен, а в сторонке топтался автор удивительных работ, по-прежнему пряча в карманах несообразно крупные руки.
– Господи, Ленька! Вот уже не ждал тебя увидеть, – захохотал Ельцов, двинувшись навстречу своему однокашнику, – я ведь тебя везде искал, но разве в вашем муравейнике это возможно. Ну, как ты. Рассказывай.
– Не знаю, что и сказать, – мямлил Вербицкий и все оглядывался в сторону картин. Увиденное не хотело отпускать его.
– Все о себе рассказывай. Где живешь, где выставляешься. Ты ведь гений у нас. Гений! Семьей уж наверно обзавелся. У меня-то старшая школу заканчивает, того глядишь и дедом стану!
– Мне, Федя, рассказывать нечего. Живу у разных баб, выставлять мне нечего, – голос его уже срывался на крик. – Могу нарисовать плакат, только это, за отсутствием идеологии уже не требуется! Потому по основной специальности я сторож, а ты ко мне со своей чертовой гениальностью не привязывайся.
И Вербицкий бросился к выходу…
В тот вечер он страшно напился. Словно безумный, в ярости метался по дому, что-то искал и крушил. В ушах молотом стучало слово «гений». Красная крыша соседнего дома, казалась охваченной пламенем, наручные часы били словно куранты, любой свет или звук вызывал ощущение удара по голове. При этом казалось, что невидимый топор вырывает по куску черепной кости. А на утро он сел у окна и принялся смотреть в даль. Заботливый Фимка Барбус, заметив, что с Вербицким творится неладное, доставил его в подмосковную больницу, ту самую, где весь двор засажен кладбищенскими туями…
4
…Весеннее солнце проникало сквозь щели задернутых занавесок, и прямой ровный его луч его тянулся от окна вдоль комнаты. Лиза, как в детстве, наблюдала за чудесной игрой пыльной пурги, царившей в этом единственном солнечном луче и, ей казалось, что вот-вот среди бурана появятся маленькие белые саночки, мчащие Кая в страну Снежной королевы.
– Ты давно проснулась, Лизонька? – шепотом спросил Вербицкий. Ему казалось, что любой громкий звук может разрушить царящую в комнате атмосферу покоя и благости.
– Давно, очень давно. Еще в тот день, в больнице, когда впервые увидела тебя, – в тон ему прошептала Лиза. – Все то время, когда тебя не было рядом, я спала… А сейчас я больше всего боюсь растратить свое счастье на пустяки.
– Господи, Лиза! Каким же болезненным будет твое разочарование, которое непременно наступит. Ведь я конченый, совершенно никчемный человек, который по определению не может принести счастья. Наверно, если бы я встретил тебя раньше, то вся жизнь бы сложилась иначе, и ты могла бы стать женой неплохого художника. А сейчас я не могу, не имею права взять на себя ответственность за судьбу любимой женщины. Мне нечего тебе дать.
Но Лиза накрыла его губы своими хрупкими пальцами.
– Не смей, я не хочу все это слушать. Зачем ты причиняешь мне боль. Достаточно того, что я вижу тебя, слышу твой голос, могу ворошить твои непокорные пряди. Какая «ответственность» – что за газетное слово. Обещай, что просто будешь любить меня… И все…
И пока они шептались, солнечный луч истаял, сквозняк захлопал форточками, а в небе густо заворчало.
– Слышишь, Леня – это же первая апрельская гроза. Скорее, загадывай желание, – Лиза больше не шептала. Голос ее звенел, как у девчонки. Она распахнула окно и подставила ладони под холодные капли. – Я так люблю весенний дождь. Посмотри, деревья, будто тянутся ему навстречу… Ну, что? Ты загадал?
– Знаешь, самым моим большим желанием на данный момент, был бы завтрак, – ответил, Вербицкий, смеясь, – но, видимо, в этом доме людей кормить не принято. Здесь только ведут романтические разговоры и выстуживают комнаты…
Из маленькой кухоньки аппетитно пахло оладьями. Готовить Лиза так за всю жизнь толком и не научилась, может быть именно потому, что выросла без матери. Отец в таких случаях говорил, что бывают такие безрукие от рождения женщины, не способные аккуратно пришить пуговицу и превращающие картошку в груду пересоленных углей. В конечном итоге Дмитрий Платонович стал готовить сам, возложив на Лизу самые примитивные обязанности – почистить овощи, порезать мясо и тому подобное.
– Будешь черной кухаркой. Каждому – свое, – ворчал отец.
И, хотя его стряпня аппетитностью тоже не отличалась, во время совместных трапез он с видом превосходства поглядывал на дочь.
– Ну, как тебе супчик?
– Замечательный борщ, папа, – отвечала Лиза, которая с трудом вливала в рот очередную ложку.
… Лиза наполнила фарфоровую чашечку вареньем, растопила масло. «Уму не постижимо – даже блинчики не вышли комом». Любую свою удачу, даже такую маленькую, как прожаренные и неразвалившиеся котлеты, она расценивала, как благотворное влияние Вербицкого.
Во время завтрака он жадно поглощал румяные оладьи, поливая их малиновым вареньем и скручивая руликом.
– Да уж, – посмеивался Вербицкий, вытирая губы тыльной стороной кисти, – останься я сейчас на попечении заботливой Раисы Петровны, разве бы дал мне кто таких чудненьких блинчиков. Ни в жизни! Только холодную комкастую кашу …
– Ты, Леня маслом полей, а не то суховато, – Лизе все время казалось, что приготовленные ею блюда недостаточно сытны, чай не крепок, сахар не сладок. – Может, тебе колбаски отрезать?
Она смотрела на Вербицкого, буквально затаив дыхание, как обычно смотрит немолодая уже мать на своего первенца. В глазах Лизы читалась и нежность, и восторг – любимый спит, любимый задумался, улыбнулся, рассердился… Но больше всего умиляли Лизу его движения, в которых было нечто небрежно мальчишеское – так встряхивал мокрыми кистями или закидывал через плечо шарф Мишка Неделин во времена их школьной дружбы…
– Ну и чем мы сегодня займемся, Елизавета? Давай, придумывай, куда поведешь своего больного друга в воскресный день.
Вербицкий выглянул за окно и увидел, что дождь перестал, а сквозь прорехи в облаках вновь пробивается солнце.
– Ну, ладно, я готов предложить сам. Думаю, что маленькой девочке Лизе будет интересно пойти в зоологический сад, где она увидит огромного серого слона и съест целое облако сладкой ваты… А ну-ка быстренько собирайся, не то я уйду один… Да брось ты эту чертову посуду, придешь домоешь.
И Лиза суетливо принялась собираться, чтобы лишние минуты ожидания ни в коем случае не спугнули его хорошего настроения.
… Вестибюль станции метро «Краснопресненская» всегда (ну или почти всегда) бывает заполнен народом. Лиза вдруг подумала, что последний раз была здесь совсем еще маленькой, вместе с отцом, а потом больше и не довелось. Классе в девятом они планировали навестить зоопарк с Мишкой, но кто-то из них двоих заболел ангиной, поход сорвался, а после уже так и не собрались…
Сейчас, видимо по случаю воскресенья, толпа была особенно плотной. Дети, семенившие за ручку с родителями, делились на две категории – те, что с нетерпеливым выражением лица спешили к выходу из метро, и те, чьи лица уже осоловели от удовольствий, рот был набит, а в руке болтался воздушный шарик. Очутившись среди гомона детских голосов, что звучал, будто пение весенних галчат, Лиза вдруг ощутила тепло детской пухлой ладошки в своей руке, и это материнское чувство пронзило ее сердце настолько глубоко, что к горлу подкатил ком, а на глазах выступили слезы.
– Лизонька, тебе нехорошо, – заволновался Вербицкий, заметив перемену в Лизином выражении, – ты, что плачешь? Давай скорее на улицу… Или может быть вернемся?
– Нет, нет… Все нормально. Не обращай внимания, и пойдем скорее, не то, боюсь, раскупят всю сахарную вату…
…Зоопарк Лизу приятно удивил. То смутное воспоминание, что сохранилось с ее детства было связано с грязными клетками и облезлыми зверями, тоскующими по вольной жизни и нормальной пище. Теперь же в зоопарке появились и просторные чистенькие вольеры, и клумбы с декоративными камнями и даже скульптурные композиции. Одна из них, воздвигнутая известным скульптором, заполонившим Москву статуями мегаломанических размеров, должно быть создавалась затем, чтобы пугать непослушных детей. Шалуны, однако, ничуть не боялись и превратили скульптуру в физкультурный снаряд. Забава была чревата серьезным травматизмом, однако, хладнокровно пьющие пиво родители так, видимо, не считали.
…В начале своей прогулки Лиза с Вербицким чинно прохаживались по дорожкам, однако чем ярче светило солнце, тем более им хотелось начать резвиться, подобно подросткам, шуметь и носиться наперегонки. Лиза первая высвободила свою руку и с хохотом бросилась вдоль пустых еще вольеров.
– Ну же, давай, догоняй, – задорно воскликнула она.
Раскрасневшееся лицо и забавная стрижка придавали ей сходство с девчонкой. Ее неподдельное веселье было столь заразительным, что Вербицкий вдруг сам почувствовал блаженную легкость, словно все тело его наполнилось пузырьками радости… Если бы когда-нибудь раньше кто-то сказал ему, что дожив до сорока лет, он станет гонять по зоопарку, приводя в удивление собственных ровесников и их ранних внуков, то Вербицкий бы расценил это за издевательство. Однако сейчас художнику вдруг стало наплевать на окружающих, на обескураженные взгляды, на осуждающий шепот за спиной. Всякий раз, настигнув Лизу, он покрывал поцелуями ее лукавые глаза, а она, высвобождаясь из объятий, убегала снова и снова…
Возле маленького пруда, что еще не оттаял после зимы, Лиза остановилась и протянула руки ему навстречу. Пальцы ее закоченели, и Вербицкий принялся согревать их своим дыханием, в то время как Лиза замерла, вдыхая родной запах полыни и табака.
– Девочка, любимая моя, – и он обнял Лизу за плечи.
Но только она вдруг почувствовала, что от былой радости у Вербицкого не осталось и следа, лицо его сделалось напряженным, а взгляд устремился в сторону.
– Что с тобою, Ленечка? Все же хорошо? – тревожно спросила Лиза.
– Да, да, – рассеяно ответил он, – нам пора уходить, поднимается ветер.
И Вербицкий, молча зашагал к выходу. Ему захотелось тишины, одиночества и водки, потому что он снова увидел черную вуаль Ады, мелькнувшую в толпе…
Путь до дома они проделали молча и, Вербицкий был благодарен Лизе за то, что она не приставала с расспросами и не дула губы.
«Господи, еще совсем недавно он был так болен, да и сейчас еще не вполне здоров. Ему необходим покой, а я – дура, таскаю человека по всей Москве…» – корила себя Лиза. После обеда она предложила Вербицкому прилечь, но отдохнуть ему так и не удалось – один за другим приходили незваные гости. Сперва явился адвокат Богдана, привез какие-то бумаги, связанные с разводом, потом сосед – Анатолий Иванович. Этот добродушный бодрячок вел активнейшую общественную работу, в связи с чем, вечно собирал какие-то подписи. Его клетчатые тапки и синие треники настолько примелькались во дворе, что стали казаться Лизе неотъемлемым элементом пейзажа.
– Тут вот распишитесь, Елизавета Дмитриевна и муж ваш новый, тоже пусть поставит подпись. И ничего, что он здесь не прописанный… Это бумага за то, чтобы нам детскую площадку устроили, а то вон детишек сколько, а заняться им нечем, потому и хулиганят… – и он принялся обстоятельнейшим образом пересказывать содержание петиции; голос его был звучен и полнокровен…
Лиза деликатно выпроводила активиста за дверь, но буквально через минуту раздался следующий звонок. На пороге стояла Лика, пальцы ее нервно барабанили по косяку, каблук выстукивал нетерпеливую дробь.
– Поговорить надо, или не пустишь? – с вызовом спросила она.
… С появлением Вербицкого между подругами произошел неприятный разговор, если не сказать конфликт. Не стесняясь в выражениях Лика выложила подруге все свои мысли по поводу ее новой любви, а кроткая Лиза вдруг дала отпор.
– Ты кого в дом притащила, ненормальная. Психа из больницы? – Лика с ходу взяла базарный тон. – Посмотри на него, разуй глаза. Это он только с виду – будто пыльным мешком по голове шарахнутый. Сопрет у тебя что-нибудь – как пить дать! И вообще, ты для чего от Богдана ушла, чтобы со всякими оборванцами якшаться?
Размахивая руками, будто отгоняя докучливых насекомых, Лика переходила на крик.
– Ну, может ты и в самом деле долбанулась, так обратись к своим товарищам, они тебе мозги на место вправят, если это вообще лечится!
– Лика, перестань. Ты ведь его не знаешь, – пыталась остановить подругу Лиза. Она говорила тихо, поспешно и невероятно нервничала – вдруг Вербицкий услышит эти ужасные слова, – знаешь, давай потом поговорим, я сама к тебе поднимусь и все расскажу.
– Ну уж нет, говорить с тобой на эту тему я буду именно сейчас, а если ты боишься, что он услышит и сбежит, то напрасно. Таким ведь плюй в глаза – божья роса. А по поводу тебя я скажу следующее…
– Прекрати, Лика. В конце концов, тебя это не касается. Почему ты вообще считаешь возможным меня поучать, – Лиза почти плакала.
– Так вот, позволь закончить. Ты попросту взбесилась от жира, Богдан тебя слишком баловал, потому теперь… – визжала Лика, но вдруг остановилась на полуслове. – Драсте, – произнесла она уже совсем иным голосом – бархатистым и томным. Подобные метаморфозы приключались с Ликой лишь с появлением мужчин в непосредственной близости. – Ну ладно, Лизон, я пошла.
– Простите, если помешал. Лиза, у тебя телефон звонит, – произнес он и снова укрылся в комнате.
А Лиза, продолжая смотреть на то место, где только что стоял художник пыталась понять, слышал ли он все те мерзости, что выплеснула из себя ее подруга, или все-таки нет и, наконец, очнувшись от стопора, она произнесла:
– Лика, сейчас ты уйдешь из этого дома и не вернешься сюда до тех пор, пока не осознаешь, что ты не имеешь права осуждать и обсуждать меня, этого человека и наши отношения…
После этого случая Лика целый месяц не звонила и не заглядывала в дом, а, явившись сейчас, явно нервничала. Руки ее ходили ходуном, глаза бегали, а выражение лица было слишком уж молодецким. Помимо всего прочего, весь облик Лики свидетельствовал о том, что она решилась на поступок, если уже не безрассудный, то, по крайней мере, дерзкий. Об этом Лиза догадалась по лаковым ботфортам, надетым, чтобы спуститься в соседнюю квартиру, лилово-блескучему костюму минимальной длины и макияжу, в сравнении с которым павлиний хвост выглядел бы подобно скучному оперению несушки.
– Проходи, Лика. Только не шуми, ради Бога – Леонид Алексеевич неважно себя чувствует, – Лиза постаралась придать своему тону радушие, но выходило плохо. – Я сейчас чайник поставлю, а ты покури, если хочешь.
– Не, чаю не надо, – начала Лика, жадно затягиваясь, – я чего пришла-то, чаи распивать что ли? – она явно тянула время. – В общем, мать, знаешь, ты не обижайся. Сама не пойму, что на меня тогда нашло, вечно лезу не в свое дело… Простишь? – и она скроила на лице довольно потешную гримасу, олицетворяющую раскаяние.
– Уже простила, не стоит и вспоминать, – ответила Лиза, чувствуя, что все это было лишь увертюрой к главной теме.
Приступая к основному, Лика закурила по новой. Маленькая кухня утонула в клубах дыма.
– Я вот чего еще хотела спросить, только ты правильно меня пойми. Я тут мимо ехала и случайно к Богдану заскочила… Посидели, потрещали с ним. Он комнату бывшую твою переделал под спортзал – поставил там штанги разные, потом этот – ну, велосипед, который никуда не едет. Как его?
– Велотренажер? – Лиза уже еле сдерживала смех.
– Ну да, точно. В общем, скажи, не обидишься, если я за ним немного поухаживаю?
– За велотренажером?
– Ну ты дура, что ли. За Богданом, конечно. Ты же все равно его бросила…
На Лизин хохот в кухню вышел Вербицкий. Он внимательно посмотрел на Лику, а когда дверь за нею захлопнулась, произнес:
– Пусть эта женщина больше никогда сюда не приходит, по крайней мере, пока я здесь живу…
… В больничном отделении все оставалось по-прежнему, только Елизавета Дмитриевна уже более не засиживалась до глубокого вечера, потому как впервые в жизни ей хотелось спешить домой. И еще в ее отношении к пациентам появилось то, чего не предусматривает ни врачебный диплом, ни звание психиатра и, если бы Раиса Петровна могла знать, чем занята голова доктора Усольцевой, то наверно сумела бы уволить Лизу по какой-нибудь ужасной статье. Ведь вместо того, чтобы тщательно изолировать больных из разных отделений, она поощряла их любовь, что нередко случается в печальных стенах психиатрических больниц.
… Эти двое тоже встретились в больнице и решили состариться вместе, хотя это, наверно, кто-то назовет бредом, ведь безумия одного из них, вполне хватило бы не только на семейную пару, а на целый отряд молодоженов. Но они, конечно, не думали об этом. Они думали друг о друге и еще, о Луне, которая, по их мнению, должна дать приют всем, кто попросит, иначе бы она не манила таким удивительным, жемчужно-томным светом.
Они встречались на прогулке, но у каждого отделения была своя территория, ограниченная металлической сеткой, как в зоопарке. И они могли лишь говорить, а еще он целовал Сашины ледяные тоненькие пальцы, которые она пыталась просунуть через ячейки решетки, чтобы дотронуться до его лица.
Он первый заметил Сашу, и даже не весь ее облик, а тревогу и одиночество в огромных глазах, цвета перезрелой вишни. Он был здесь не в первый раз, и поступил уже достаточно давно, но ни разу не обращал внимания на женщин. Он вообще мало, на что обращал внимание. Раньше это были книги, шахматы, математика, а сейчас он чувствовал, как угасают последние интересы. Нельзя сказать, чтобы это приносило ему огорчение. Скорее озадачивало. И он разматывал бесконечный спутанный клубок своих мыслей, что вдруг обрывались, исчезая вовсе, или начинали мчаться галопом, да так, что не успеть схватить последнюю за хвост; то звучали вслух, то шепотом, то оглушающим басом, или текли одна параллельно другой, и каждая о своем, о разном. И этими неиссякаемыми мыслями о мыслях он занимал весь свой бесконечный досуг, пока не появилась она, девочка растрепанный воробей, с измученными взрослыми глазами.
О чем они могли говорить, неизвестно, но он доказывал что-то пылко, а Саша только чуточку улыбалась, будто слушая сказку, или вымысел неразумного ребенка, но в глазах ее теплилась такая чудесная нежность, что не надо было никаких слов. Его, кстати, тоже звали Александр, и в этих именах, звучащих в унисон, была своя трогательная музыка.
…Он уговаривал ее навсегда остаться вдвоем, а если их безумие помешает течению счастья, то уйти из жизни вместе, а там, быть может, их приютит Луна.
Персонал давно обратил внимание на этот роман, однако Елизавета Дмитриевна категорически запретила вмешиваться. Няньки только пожали плечами. Потому, не стесненные никакими помехами встречались Саша и Александр, и жизнь их текла от прогулки к прогулке. И он любовался перезрелыми вишнями ее печально-счастливых глаз, а она, кончиками пальцев легко дотрагивалась до его небритой впалой щеки, или острой скулы.
В апреле Саша заболела. Это был какой-то банальный вирус, или ангина, или что-то еще совершенно несущественное по сравнению с тем, что им пришлось расстаться. Саша еще не знала, что днями он должен был уйти домой. Она будто застыла возле зарешеченного окна, но не могла разглядеть ничего, кроме собственного отражения. А когда вечером чьи-то жесткие руки отводили ее к умывальнику и укладывали в постель, она таилась и ждала, пока утихнут звуки, чтобы подойти к окну и глядеть на Луну. Тихонько, вместе с ним.
… Назавтра его отпустили домой. Подпрыгивающей походкой, в кургузых школьных брючках и нелепой лыжной шапке он шел вдоль больничного двора в сопровождении старенькой мамы. Шел и поминутно оглядывался на окна женского корпуса. Саша беспокойно думал о том, что не знает ни телефона, ни адреса, и вообще никаких координат своей возлюбленной, а потом внутренний голос успокоил его: «Мол, ничего и не надо. Достаточно ее прикосновений, немного горького дыхания и памяти, что навсегда сохранит глаза, цвета перезрелой вишни. Так они состарятся вместе, не зная горести, лишений и невзгод. Так, наверно, будет лучше всего…»
А весенний дождь, размывал его следы, которые и без того невозможно было разглядеть сквозь мутные стекла третьего этажа…
…Васенька, исполняющий шпионскую миссию вел с Елизаветой Дмитриевной долгие разговоры.
– Что это, Лизавета Дмитриевна, с вами творится. Вы ведь после своей этой болезни, словно сама не своя, все уж об этом только и говорят, – говорил он подхихикивая. – И дело даже не в том, что домой вы теперь летите, очертя голову и шашни между больными поощряете. У вас, говоря нашим языком, психостатус изменился – вот что.
Слушая всю эту белиберду Лиза только улыбалась, да нетерпеливо поглядывала на часы – рабочий день уже закончился и надо было спешить к нему. Да и потом, говорить о собственных переменах она могла лишь с Иваном, но и то не стремилась, потому что с детства была приучена к тому, что выворачивать свою душу перед посторонними – неприлично. Васенька же все вился и вился вокруг нее блеклым вьюном. Взгляд его был быстр, а сладкая улыбка казалась Лизе гаденькой.
– Вы в какую сторону спешите, Лизавета Дмитриевна? – вкрадчиво спрашивал доктор.
– Тут, Васенька, одна сторона – по парку до электрички и в Москву, – нетерпеливо отвечала Лиза, подозревая, что вслед за этим вопросом, последует предложение ехать вместе. «Боже, мой! Как же он мне надоел. Такой противный» – думала она. Глядя на Васеньку, ей казалось, что внутри у него вместо нормального человеческого скелета – склизкие рыбьи хрящи.
– Тогда никуда от меня не денетесь, пойдем вместе, – похохатывал доктор, – уже не погнушайтесь, составьте компанию одинокому человеку.
Всю дорогу до самой Москвы у Васеньки буквально рот не закрывался. Его вдруг пробило на откровения.
– Вот смотрю я на людей и завидую. Все домой спешат, к женам, к детям. А я ведь, Лизавета Дмитриевна совсем один, – начал доктор. А Лизу почему-то очень коробил его тон – приторный, елейный какой-то, словно все эти слова являются прелюдией к тому, чтобы начать просить милостыню. Васенька же продолжал:
– Прожил всю жизнь с мамой, да такая она у меня была замечательная, что никакая жена с нею бы и близко не сравнилась. А как любила меня – так и не всякая мать умеет. А потом вот взяла и ушла, хотя и обещала что всегда будет рядом. – Доктор чуть не всхлипывал, однако на лице его, продолжала блуждать водянистая улыбка. – Я ведь, Лизавета Дмитриевна, пью-то не от порочности, а от горя и одиночества.
Лиза внимательно слушала, качала головой, а сама дождаться не могла – когда же, наконец, покажется за окном московский вокзал и можно будет разбежаться в разные стороны.
