скачать книгу бесплатно
– К ручью, к ручью! – монотонно мычали они. Цветок знал лишь один ручей – подземный. Он питал своими скудными водами длинные корни растения.
– Как красив! Как прекрасен ручей! – щебетали воробьи. – К ручью! К ручью!
– Какой он? – спросил у одного из воробьёв одуванчик.
– Быстрый! Прозрачный! Как дождик! Только течёт не сверху вниз, а с юга на север!
Одуванчик любил дождь не меньше, чем солнце. Дождь приносил прохладу, освежал засыхающие листья.
И одуванчик затосковал. Вот бы увидеть ручей! Хоть на минутку! На мгновение! Взлететь вместе с ветром и приземлиться в прохладной воде. А после плыть, плыть. Кто знает куда…
Быстро время летит, катится к концу ясное лето. Побелел совсем одуванчик, покрылся тонкими семенами-парашютиками. Цветок знал, что скоро умрёт. Но он не унывал, даже ждал этого момента. Взлетят тогда лёгкие пушинки, понесутся вдаль и увидят волшебный ручей.
«Ничего не кончается, – думал одуванчик, – а становится только полнее, чудесней. Ведь буду не один я, а много цветов. И всё, что недоступно мне, познают они».
– На юг! На юг! – прокричали в вышине журавли.
«Вот и всё», – решил одуванчик, наблюдая за белым рассеянным над землёй облаком.
– Летите! Летите дальше! – шептал цветок вслед разлетающимся пушинкам. А сам склонился к холодающей земле, чувствуя тяжёлые шаги подступающей осени.
– Вот за это я тебя и полюбила, – говорит Аня, когда я замолкаю, – за способность возвыситься над обыденным и посмотреть чуть шире, попытаться заглянуть за горизонт сиюминутных событий.
– Только выходит всё как-то по-детски, – возражаю я.
– Все мы в душе дети. Просто не хотим вспоминать об этом.
Глава 13
Женщина с вокзала сказала правду. Внешне «учительский» дом выглядел вполне пристойно как молодящаяся старуха с толстым слоем макияжа на морщинистом лице. Снаружи она юна и прекрасна, а внутри – иссушённое временем тело, дряхлое и умирающее.
С любым домом можно сжиться. Даже если это старый скрипучий старик с гнилыми полами, огромными щелями в оконных рамах и мышиной колонией в стенах. Требуется лишь немного терпения, тишины и чувства погружённости в окружающее пространство. В шесть лет я по неопытности считал, что любой человек способен сесть, начать равномерно дышать и через пару минут слиться с миром в единое целое. Казалось, каждый увидит в этот миг носящихся за обоями серых грызунов, услышит их писк, почувствует запах. Старые стены дохнут на него гниющей древесиной, диван подарит запах давно ушедшего, но оставившего неизгладимый след, человека. После этого ты либо любишь дом до конца жизни, либо ненавидишь всем сердцем.
Наше знакомство случилось на второй день моего пребывания в доме. Дед отправился по делам, вручив мне новенькие карандаши и альбом с белоснежными листами. Отчего-то большинство взрослых считает, что занять и успокоить ребёнка можно двумя способами – включить мультик или дать в руки карандаш с листком бумаги. Будто бы дети просто с ума сходят от возможности нацарапать на любой поверхности непонятную загогулину.
Рисование вызывало у меня стойкое отвращение. Не сам процесс, его я как раз мог бы полюбить, а не соответствие желаемого и конечного результатов. Хорошо помню висевший в нашем доме календарь с бегущими в морских волнах лошадьми, которые мне безумно нравились. Как-то раз в детском саду меня попросили нарисовать любое животное. Конечно же я выбрал лошадь и с усердием начал изображать на листе длинную гриву, поднятую вверх морду с раздутыми ноздрями, тонкие изящные ноги. Каково же было моё разочарование, когда вместо прекрасной лошади я увидел в своём альбоме неровные овалы, кривые линии и торчащий метёлкой хвост.
– Молодец, – сказала воспитательница, – очень красивая у тебя получилась коровка.
Я заревел в голос.
Не нужно говорить, что уроки рисования в школе я люто ненавидел. Дед белел от удивления, методично лупя меня дневником по щекам.
– Двойка по рисованию, – повторял он при каждом ударе, – что ты мог нарисовать, чтобы получить двойку?
Проблема была в том, что я не рисовал ничего.
– Хотя бы пару линий, – уговаривала учительница, – пару линий и я поставлю тебе тройку. Нарисуй хоть что-нибудь!
В своём решении не марать бумагу я оставался непреклонен. От позорной «пары» меня спасла семья. Точнее задание нарисовать именно её. Кроме деда и улетевшей за океан Тани у меня никого не было, но я вполне мог бы изобразить среднестатистическую семью с родителями и двумя улыбающимися детишками между ними. В руки они получили бы разноцветные воздушные шарики, а у ног мог бы свернуться клубком толстый полосатый кот. Картинка стояла передо мной как живая, и проблем в сюжете не было никаких. Только я не мог сделать так, чтобы члены семьи на моём рисунке получились как живые люди, а не как куклы из второсортного фильма ужасов. Насчёт кота я и то не был уверен.
В конце урока учительница со вздохом заглянула в мой альбом, а потом в её голове что-то щёлкнула и она вспомнила, что вообще-то у меня нет никакой семьи, а есть огромная трагедия, что давать мне подобное задание было бесчеловечным поступком и что моя едва затянувшаяся душевная рана может снова открыться. Учительница прослезилась, обняла меня и вывела в журнале «четвёрку» не только за урок, но и за всю четверть сразу.
Именно из-за этой моей нелюбви я остался в тот день без дела. Рисовать я не хотел, игрушек в комнате не было, а стоявшие на полках книги были все до одной на немецком и без картинок.
В доме стояла тишина. Только в коридоре тикали напольные часы с массивным маятником. Я осторожно приоткрыл дверь. Пусто. И тут меня захватили запахи. Шесть комнат. Первая от двери – жилище очень старого человека, пахнущее старыми вещами, восковыми свечами и лекарствами. Третья заполнена духами и косметикой. В следующей несомненно обитал мой знакомый в кепке. Воздух буквально пропитался причудливой смесью вчерашнего перегара и несвежих носков. Рядом – непонятное очень пустое помещение с резким металлическим ароматом и запахом красок. В конце у самой кухни жили книги, много книг…
Я продолжал принюхиваться словно собака, направляясь к кухне, когда передо мной возник парень лет двадцати в голубой майке и спортивных штанах с яркими заплатками на тощих коленях.
– Привет! – сказал он. – Чего носом водишь? Есть хочешь? Да ты не бойся! У меня там пельмени готовятся. Любишь пельмени?
Я честно ответил, что не знаю, люблю ли я их или нет, потому что не знаю, что это такое. А есть мне совершенно не хочется, ну ни капельки. В этот самый момент у меня и заурчало в животе. Парень рассмеялся:
– А говоришь не голодный. Пойдём уже!
Потом я сидел в кухне на слишком высоком для меня табурете и болтал ногами, а мой новый знакомый колдовал над кипящей кастрюлькой. Его звали Пашка, и он утверждал, что любит всё красивое.
– Видишь ли, Генка, – говорил он, вынимая из воды пельмени и укладывая их на противень, – человек без красоты жить не может. Зайдёшь как-нибудь ко мне, увидишь, как я стены раскрасил, во все цвета радуги. На заводе что? Серость. Тоска берёт. Так и свихнуться недолго или спиться как Голиков. Как начнёт в выходные накатывать, так до вечера и не просыхает. Включит Высоцкого на всю мощь и пьёт. А я с тоской по-другому борюсь. Жизнь украшаю.
Пашка посыпал пельмени порубленной зеленью, разложил поверх неё кружки помидоров, натёр сыра.
– Еда тоже должна глаз радовать, а то никакого удовольствия от неё не получишь, – пояснил он, ловко отправляя противень в духовку. – Пять минут и готово!
Пельмени оказались самой вкусной едой, которую я когда-либо пробовал. Я уплетал за обе щёки, а Пашка тем временем рассказывал о том, что никакого отношения к школе лично он не имеет, а комната принадлежит его тётке, переехавшей к мужу. Сам он работает на заводе токарем, что его совершенно не устраивает. На самом деле он поступал в художественное училище, но «срезался» на вступительных. По правде говоря, у него и таланта немного, но желания через край.
Ещё он немного рассказал о о соседях. Так я узнал, что в крайней комнате жила Нина Васильевна, учительница математики на пенсии. Хорошая, но странная. В третьей – библиотекарша Лена, обеспокоенная поиском мужа. Дальше любитель Высоцкого и клетчатой кепки Голиков, а у самой кухни жили в вечном круговороте любви и вражды муж с женой Мишины, физик и химик.
– Тухло у нас, как в болоте, – подытожил Пашка. – Шумно, а радости никакой. Хорошо, что хоть ты появился. Дети – свет жизни, вокруг них мир расцветает.
Глава 14
Когда я вспоминаю о детстве, то мне кажется, что было оно в чужой, посторонней для меня жизни. В той прошлой жизни остался страдающий ревматизмом скрипучий дом, синяя школьная форма с блестящими пуговицами, неудобный давящий на спину ранец и замершая на перепутье страна.
Я пошёл в школу в девяностом. Получил в подарок картонную коробку, внутри которой обнаружились пачка тонких зелёных тетрадей, альбом, карандаши, кисти и краски, линейка, ластик и круглый пластмассовый пенал лимонного цвета. Пашка вручил мне переводные картинки с предложением украсить унылый ранец героями из советских мультфильмов. Мишин, прозванный за любовь к долгим научным разговорам Профессором, тайком от жены принёс совершенно ненужный пока циркуль. Нина Васильевна сунула в руки розовый носовой платок с завёрнутым в него яблоком.
Дед оглядел меня со всех сторон, смахнул с формы невидимые пылинки и мы отправились в путь. Было холодно и тревожно. От волнения перехватывало дыхание. Вместе с нами нескончаемым потоком двигались такие же как я мальчишки в синих костюмах и девочки в коричневых платьях с белыми передниками и с огромными бантами на головах. Дрожа от нетерпения, я едва успевал за широко шагающим дедом, и очень боялся опоздать. Кроме того я с ужасом заметил, что спешащие в школу дети держали в руках букеты. Большинство – разных оттенков гладиолусы на длинных ножках, некоторые – простые полевые и садовые цветы: васильки, ромашки, колокольчики. И только я не подумал о подарке учителю. Мои ноги внезапно стали ватными, и я до зуда внутри захотел обратно домой.
Дед дотащил меня до школы, подтолкнул к стайке школьников и их родителей, сгрудившихся вокруг таблички с необычной надписью «1Ж», и не прощаясь, поспешил через дорогу в школу среднюю, где он и преподавал. Я огляделся, и мой страх усилился. Почти все ученики пришли с родителями, и только я стоял растерянный и смущённый. Словно голый.
На школьном крыльце устанавливали микрофоны, из динамиков неслись звонкие голоса, утверждавшие, что дважды два четыре и это всем известно в целом мире. Школа, двухэтажное кирпичное здание, особенно запомнилась мне зелёной пятернёй над деревянными дверьми, творением неумелого резчика, неудачно выпилившего из дерева кленовый лист. Я смотрел на этот кривой лист, пытаясь угадать, что он здесь делает, когда сбоку ко мне подскочил тощий мальчишка с растрёпанными рыжими волосами.
– Папа сделал, – заявил он, подпрыгивая на месте. – Лист. Он здесь работал. Раньше.
Я молчал, не зная, как реагировать на подобное заявление. На крыльцо поднялись учителя, музыка стихла.
– Меня Яшка зовут, – представился новый знакомый. – В честь дедушки назвали. А вот там твоя классная, чёрненькая такая. Видишь? Людмила Николаевна. Это мама моя. Ты её не обижай. Она хорошая.
Я бросил взгляд на крыльцо. Людмила Николаевна стояла в стороне, смущённо улыбаясь и поправляя непослушную седую прядку у левого виска. Совсем молодая, а прядка белоснежная, ломкая.
– Красивая, правда? – Яшка улыбнулся, ласково и мечтательно. Потом вздохнул. – Жалко её.
– Почему жалко? – спросил я, но тут с другой стороны меня начали настойчиво тянуть за рукав. Я повернулся. Толстый мальчишка в потёртой, натянутой на объёмном животе форме, вертел перед моим лицом осколком стекла.
– Видал какой? Синий! Редкий! – мальчишка явно гордился собственной находкой. – Чаще всего белые попадаются, иногда коричневые или зелёные. А синий попробуй найди!
Он прикладывал стёклышко к глазу и смотрел на мир, погружённый в прозрачную синеву.
– Глянуть хочешь? – мальчишка протянул мне своё сокровище.
Я не хотел. Чего интересного? Рыжий Яшка интересовал куда больше.
– Твоя мама правда красивая, – подтвердил я. Яшка растянул рот до ушей, обрадовался.
На крыльце начал свою речь директор, маленький кругленький мужичок со сверкающей на солнце лысиной. Он монотонно бубнил в трескучий микрофон. Слов я не разобрал.
– Красивая, – повторил Яшка, – и добрая…
Он осёкся и подпрыгнул на месте.
– Ой! – прошептал он, прикрывая рот рукой.
Я посмотрел в ту же сторону, что и он, и мне показалось, что там за деревьями мелькнуло чёрное старушечье платье. Яшка снова подпрыгнул и, взвившись в воздух, молнией рванул прочь. Он бежал, ввинчиваясь в толпу, взлетел на крыльцо и промчался, едва не отдавив ноги выступающему директору.
Удивительно, но никто, казалось, не заметил Яшки. У директора даже голос не дрогнул.
– Видел? Видел? – спросил я у толстяка.
Тот посмотрел на меня с удивлением.
– Кого?
– Мальчишку! Рыжего!
– Неа, – протянул он, вытаскивая из глаза стёклышко, – не видел. Может, всё-таки, посмотришь?
Я взял осколок, поднёс к лицу. Мир заискрился, обрёл чёткость словно под увеличительным стеклом. Только чёрное пятно расплывалось где-то на краю этой картинки. Оно вытягивалось, превращаясь в худую фигуру с протянутыми руками. Я вздрогнул, и стёклышко выпало из моих рук. Оно со звоном коснулось асфальта, расколовшись на несколько кривых кусочков.
– Ну, вот, такое стекло испортил! – обиженно засопел толстяк. – Редкое! Такое попробуй найди!
Директор замолчал. Загремела музыка. Нас выстроили в колонну и повели в здание. У самого входа я обернулся, но ни Яшки, ни старухи я не увидел.
Глава 15
Марк, закинув рюкзак на плечо, бодро марширует по комнате.
– Я иду в школу! Я иду в школу! – без устали повторяет он.
– Заткните его! – кричит Лика. – Я про эту школу слушать не могу! Тошнит от неё!
А ведь когда-то дочка очень рвалась в первый класс. Вернувшись домой, трещала без умолку, радовалась.
– Я в самом лучшем классе, в «А», – говорила она. – «Б» – тоже ничего, «В» хуже, а в «Г» одни дураки учатся.
А потом с невинным видом поинтересовалась, в каком классе учился я.
– В «Ж». Необычная буква, не отрицаю.
Лика помолчала, задумалась.
– Пап, да ты не расстраивайся, – сказала она. – Я тебя всё равно люблю.
Нас было двенадцать. Семь мальчиков и пять девочек. 1 «Ж» объединил тех, кому не хватило места в других классах. Нас было слишком много – гомонящих, топочущих, ревущих от разлуки с домом и родителями, смеющихся от шуток и весёлых игр, неугомонных и неуправляемых. Нас пытались утихомирить, подогнать под общий стандарт примерного ученика.
На переменах мы должны были ходить парами, чему способствовала сама архитектура здания с просторным залом и классами вдоль стен. После звонка всех до единого выгоняли из класса, заставляли взять за руку соседа по парте и, построив образовавшиеся пары в неровный хоровод, велели все десять минут ходить по кругу. Этим учителя пытались добиться тишины и вместе с тем обеспечить нас необходимой физической нагрузкой.
Громко разговаривать, смеяться, прыгать или бегать было нельзя. Со стороны мы походили на заключённых, выведенных на прогулку под строгим взором надсмотрщика-завуча. Некоторые хихикали и прятали руки за спину или за голову, изображая осуждённого. Когда завучу надоедало следить за нами, хоровод распадался, и мы разбредались кто куда.
Я сидел за одной партой с пухленькой, пропитанной шоколадом и сахарным сиропом Лизой Синичкиной. Её липкая ладонь приклеивалась к моей, когда она хватала меня за руку в начале перемены и тащила в круг. Лизе одной из немногих нравилось это бессмысленное хождение. Я подозревал, что она влюблена в меня. На уроках она смотрела на меня большими карими глазами, подкладывала в тетрадки конфеты, на контрольных придвигала в мою сторону листок с решёнными задачами.
Её нежности выходили мне боком. Учителя ругали за списывания, а подаренная тайком шоколадка одним жарким весенним днём растаяла и склеила страницы с домашней работой, за что я и получил свою первую «двойку».
Избавиться от Лизы не было никакой возможности. Она следовала за мной по пятам. Разве что в туалет не сопровождала. Над ней смеялись, её избегали, а я сам так и не осмелился сказать ей грубое слово. По-хорошему она не понимала.
Так и получилось, что первое время в школе я «дружил» исключительно с Синичкиной, вызывая умиление учителей и насмешки одноклассников. Другие мальчишки со мной не общались. Утративший свой драгоценный синий осколок Серёжка Парфёнов, сообщил остальным, что я человек ненадёжный и даже вредный. Послушали его не все. Со мной пытались разговаривать, но я, как оказалось, не имел никакого понятия о фильмах и мультиках, которые они обсуждали – телевизора я не смотрел. Популярные игры мне тоже были неизвестны. Поэтому я просто молчал, по-идиотски улыбаясь, и меня оставили в покое.
К счастью Лиза недолго довольствовалась моим обществом. Её любовь прошла в тот самый момент, как девчонки из нашего класса позвали её поиграть после уроков. Я получил долгожданную свободу. Да и хождение на переменах отменили, и не нужно было больше терпеть липкую Лизину ладошку в своей. Шёл девяносто второй год, менялась привычная жизнь. Учителя пребывали в растерянности. Они словно не знали, как и чему теперь следует учить. В учебниках пропускались целые главы. То, что когда-то считалось незыблемым, теряло авторитет. Больше не было школьной формы, октябрятских звёздочек и рассказов о дедушке Ленине. Однажды Людмила Николаевна, Люсенька, сообщила о том, что висевшая на стене карта теперь неверна и обвела красным карандашом границы нового государства. С ужасом я смотрел на эту жирную линию и понимал, что мой родной город теперь лишь точка в другой, отколовшейся стране и нет больше дружбы народов надёжного оплота, о котором пелось в гимне.
Взрослые моего страха не понимали. Слишком мал, глуп и несведущ в жизни. Какие у ребёнка заботы? Их больше волновало отсутствие работы и, как следствие, нехватка денег. Впрочем и купить стало почти нечего. Помню длинные стеллажи с трёхлитровыми банками берёзового сока и тощих синюшных кур с головой и лапами в мясном отделе. Ещё хлеб, которого на всех не хватало, и крики в булочной:
– Два батона в одни руки! Куда четыре схватил!
– У меня свиньи! Чем свиней кормить?
– Буржуй! Иди отсюда! Вообще ничего не получишь!
Дед беспокойства не проявлял. Покупал курицу, мыл её, отрубал голову и лапы и засовывал целиком в большую кастрюлю. Туда же отправлялись бывшие под рукой овощи, макароны. Варево томилось под крышкой несколько часов. И всё равно курятина оставалась жёсткой как резина, от которой после еды болели дёсны. С тех пор меня мутит от одного только запаха куриного бульона.
Библиотекарша Лена, неутомимо искавшая мужа, замуж так и не вышла. Зато привела похожую на мартышку, лопоухую и беспокойную дочку Надю. Как оказалось, дочка была у неё давно. Просто жила у родственницы, которая решила, что не потянет воспитание чужого ребёнка в трудные для страны и народа годы. В отличии от меня Надя куриный суп обожала, и уже в три года усаживалась рядом и выпивала по две, а то и три пиалы бульона. После еды она с довольной улыбкой поглаживала себя по вздувшемуся животу, повторяя фразу из старого фильма: «шоб я так жил», и задорно смеялась.
«Шо это я в тебя такой влюблённый» говорила она, лукаво улыбаясь, когда хотела выразить симпатию понравившемуся человеку. «Я не трус, но я боюсь» служила отказом, а «Восток – дело тонкое» и разведённые в стороны руки выражали удивление. Надя помнила множество подобных фраз, употребляемых не всегда к месту. Повзрослев, она перешла на пословицы и поговорки, украшая ими свою речь так, что не каждый догадывался о смысле сказанного.
– Она у тебя что, дурочка? – спросил как-то один из ухажёров её матери (та всё ещё пыталась отыскать женское счастье).
– Почему дурочка? – смутилась Лена. И прикрикнула на Надю:
– Прекрати паясничать!
– Поумней некоторых, – словно невзначай бросил куривший на крыльце Голиков.
