скачать книгу бесплатно
Спасла меня Таня. Выбежала из подъезда, схватила за руку и, с трудом оторвав от земли, потащила домой.
– Ну, что с тобой случилось? – спросила она, как только мы оказались в квартире. – Ты чего разорался?
– Она меня прокляла… – только и мог произнести я, размазывая по лицу слёзы. – Ведьма меня прокляла…
Сестра рассмеялась:
– Что ты выдумываешь! Никакая она не ведьма!
И наклонившись, прошептала мне в ухо:
– Она плакальщица.
– Плакальщица? Что за плакальщица?
– Это длинная история, – Таня потянула меня в комнату. – Я тебе расскажу.
В тот день, сидя под столом, с накинутым на него одеялом, я и услышал одну из первых историй, рассказанных мне сестрой.
История о плакальщице
Когда-то давно жила в одной деревне девушка по имени Эстелла. Кто-то возразит, что деревенская девушка не может носить подобного имени, но поверьте мне, это действительно так. Была она очень красивой и такой же алчной. Ей хотелось носить роскошные платья и жить во дворце. Работать в поле и помогать матери по хозяйству она не желала.
– Как могу я своими белыми нежными руками ковыряться в грязной противной земле? – говорила девушка. – Яркое солнце иссушит мою кожу, а наградой станет пара вёдер картошки и навечно согнутая спина.
Эстелле хотелось беззаботной богатой жизни, и одним весенним утром она отправилась в город. В городе в то время у красивой девушки было два пути. Она могла выйти замуж за богатого человека или стать плакальщицей. Богатые горожане воротили нос от девушки. Даже её красота не пленяла их. «Нищая деревенщина!» – презрительно говорили они. – «От неё несёт навозом!» Что же делать? Пришлось достать Эстелле своё скромное чёрное платьице и отправиться в церковь, чтобы предложить свои услуги.
Плакальщицами в то время назывались женщины, которые во время похорон шли за гробом и оплакивали покойного. Чем моложе и красивей были эти женщины, тем больше денег получали они за свои слёзы.
Красота обманчива. Многие наивно полагают, что красивые люди совершенны во всём. Плакальщицы тепло встретили новенькую, окружили её теплом и заботой, обучили нехитрым премудростям будущей профессии. Только вот за красивой оболочкой скрывалась алчная и беспринципная душа. Дело в том, что Эстелла не разделяла убеждений других плакальщиц, которые никогда не стремились заработать как можно больше, а тщательно выбирали оплакиваемых. Если покойный при жизни был злым и жестоким человеком, то ни за какие деньги они не брались за работу и за гробом не шли. А вот бедные и набожные люди напротив вызывали уважение и вполне искренние слёзы, за которые не просили ни копейки.
– Почему я должна отказываться от таких выгодных предложений? – удивлялась Эстелла. – Да мне плевать на лежащего в гробу! Я не знала его при жизни, так какое мне дело до того, добр он был или зол, честен или лжив. Пусть близкие решают задачку о его качествах, а достоин он рая или осуждён на ад, судить не мне.
Так и получилось, что девушка осталась совсем одна. Её сторонились, шептались за спиной, но вредить не вредили, рассудив, что однажды она сама себя накажет. Только одна, очень старая плакальщица, подошла однажды к Эстелле, взяла за руку и предупредила, что если девушка продолжит вести себя подобным образом, то однажды всё вернётся, и случится так, что она не сможет оплакать самого близкого человека.
Эстелла только рассмеялась, решив, что таким образом женщины пытаются её запугать.
– Кто же запретит мне плакать? Скоро я стану богатой, и никто не посмеет мне возразить! – возмутилась она. – Прочь от меня, глупая старуха!
Шли годы, красота Эстеллы тускнела, достаток рос. А предложений работы становилось всё меньше. Ей оставалось только ждать, пока старость окончательно иссушит её тело (старухам платили не меньше, чем юным красавицам) или выходить замуж. К счастью на пути девушки встретился наследник одного банкира. Она вышла замуж, родила сына и через пять лет подлив в его вино яд, счастливо овдовела. Счастливо, потому что мужа своего не любила, а его состояние пришлось как нельзя кстати.
Её сыну Даниэлю едва исполнилось восемнадцать, когда разразилась кровопролитная война. Мальчик отправился на фронт сразу после выпускного. Одним летним утром он вышел из дома, помахал рукой и словно растворился в солнечном свете. Больше мать никогда не видела сына.
Сегодня война давным-давно закончена. Вернулись домой солдаты, покалеченные душой и телом, прилетели похоронки на погибших. И только Эстелла ничего не знает о судьбе своего мальчика. Она продала все свои вещи, потратила все деньги на поиски своего сына. Напрасно.
Каждый день выходит на дорогу старуха в лохмотьях. Вглядываясь в даль, она ждёт своего сына. Самое страшное то, что она не может оплакать своё единственное дитя, храня в сердце робкую надежду, что Даниэль жив. Жуткая неизвестность разъедает её изнутри. Глаза почти не видят, ноги не держат, но она всё равно ждёт. И будет ждать до последнего, до самого своего конца.
Зачем сестра рассказала мне эту историю? Хотела стереть мой страх и вызвать жалость к старухе? Если так, то у неё ничего не вышло. С того самого момента, как я глубоко потрясённый вылез из-под тёмного стола, меня заполнил настоящий ужас. Теперь старуха ассоциировалась не столько с колдовством, сколько со смертью, о которой я даже подумать боялся.
Глава 4
Смерть – жуткое слово. Как часто просыпался я ночью, задыхаясь от неожиданной мысли, что однажды всё закончится, и меня никогда больше не будет на этом свете. Никто не стремился объяснить маленькому мальчику, что ждёт его там, за последней чертой. Родители не исповедовали ни одной религии, лишь формально называя себя христианами. Сам для себя я решил, что на той стороне ничего нет, что в один не прекрасный момент я просто исчезну, и ничего от меня не останется. Мысль, что все мои переживания, радости и горести закончатся ничем, растворившись в небытие, приводила в ужас.
На старуху я даже смотреть боялся. Лишь однажды, в конце ноября, столкнулся с ней на улице. Против своего обыкновения она стояла не у подъезда, а посреди двора, сотрясая клюкой воздух. Пальто её было расстёгнуто, из-под платка выбивались седые пряди. Старуха плакала. Слёзы, не останавливаясь, текли по её худому лицу. Кого же она оплакивала? Своего сына? А может, всех нас, наш город, привычный мир, которому суждено кануть в бездну? В тот момент я решил, что должно случиться что-то очень страшное.
Наступил декабрь. Необычно холодный.
– Новый ледниковый период, – объяснила Таня и начала долго и нудно рассказывать про то, что уже было четыре или пять таких периодов.
Я зевал и думал о том, что ничего-то она не понимает. Всё дело в старухе, проклявшей человечество. Не зря же она плакала.
Мы болели. Таня долго и нудно, растянув невысокую температуру и непрерывный насморк на неделю. Я стремительно, провалявшись два дня с дикой головной болью и кашлем, а после почти выздоровев.
Целыми днями мы торчали дома, кутались в одеяла, пили горячий чай с мёдом и играли в придуманные Таней игры. Например, в предложения.
– Белый, – говорила сестра.
– Белый снег, – продолжал я.
– Белый снег падает.
– Белый снег падет на землю.
И так далее. Наши предложения-гиганты превращались в целые рассказы. Периодически каждый из нас засыпал, а проснувшись продолжал историю. Таня никогда не ошибалась, запоминая все слова до единого.
Мы исследовали квартиру, забираясь в самые неожиданные места. Изучали содержимое шкафов, недоступное в другое время. Таня отыскала толстый альбом с фотографиями, завалившийся за диван. Мама думала, что он по ошибке был сдан в макулатуру вместе с ненужными изданиями и очень переживала из-за его потери.
Мы листали тяжёлые страницы с серыми прямоугольниками, вглядывались в неуловимо знакомые лица.
– Это кто? Мама? – удивлялся я, рассматривая смеющуюся девочку с длинной косой.
– Похожа, – Таня, щурясь, разглядывала снимок. – А это дедушка.
Сестра ткнула пальцем в высокого старика с растрёпанной шевелюрой. Он стоял, насупившись, чуть в стороне от наших родителей. Маленькая Таня повисла на папиной руке, а пухлым младенцем на руках мамы, по-видимому, был я.
– Я его только один раз видела, – объяснила сестра. – А ты его, наверное, вообще не помнишь.
– Он что не может приехать? – спросил я.
– Не хочет, – вздохнула Таня. – Он очень папу не любит, обзывает его по всякому. Я слышала тогда, как они ругались.
– Почему?
– Потому что он не русский.
– Подумаешь! У него что три руки или четыре глаза?
– А если бы три руки, – сестра пристально смотрела мне в лицо, – то что?
– Да ничего, наверное.
Я сразу подумал про соседа дядю Яшу. У него не было правой руки. Совсем, с самого рождения. Человеком же он от этого быть не перестал, всегда улыбался, никогда не ругался, а наоборот стоило только выйти во двор, как дядя Яша кричал: «Привет! Как жизнь молодая?» «Отлично!» – кричал я в ответ и махал рукой.
– Вот видишь, ничего, – пробурчала Таня. – А ему не нравится.
Потом мы читали книгу. Самую грустную книгу моего детства. Точнее читала сестра, а я лежал, закинув ноги на спинку кровати и слушал. Фамилия автора, Козлов, казалась мне отчего-то ужасно смешной. Таня злилась и била меня подушкой, приговаривая:
– Нет здесь ничего смешного, козёл ни в чём не виноват, он хороший.
Я хохотал ещё громче и колотил по подушке кулаками. Потом лежал и плакал от неизлечимой тоски, которую подарил мне грустный автор со смешной фамилией.
– Правда, мы будем всегда? – повторил я написанные им слова.
– Правда, – улыбнулась Таня.
– Навсегда-навсегда?
– Конечно, – она обняла меня, и я задремал.
Разбудил меня страшный грохот. Я открыл глаза и оказался в тесной каморке. Сверху, в нескольких сантиметрах от моего лица, нависал бывший потолок. Было темно, глаз выколи, нос и рот забила заполонившая тесное пространство пыль. Я решил, что началась война и заплакал.
– Не бойся, – Таня. Чуть слышно. – Всё хорошо.
Я не мог успокоиться. Тогда начала нашёптывать истории про маленьких человечков, живущих в каждой квартире. Рассказывала бессвязно, теряя нить повествования, и я почти ничего не запомнил. Сестра говорила, казалось, целую вечность. Потом окликнула меня:
– Генка, ты здесь? Давай тоже что-нибудь говори. Не молчи.
– Я не знаю, что говорить.
Таня помолчала.
– Маленький, – внезапно прошептала она.
– Что?
– Маленький.
И тут я понял. Наша игра.
– Маленький котёнок.
– Маленький котёнок играет.
– Маленький котёнок играет синим.
– Маленький…
Она замолчала.
– Забыла? – я испугался. Тишина. – Тань, поговори со мной!
Ни звука. Я снова начал плакать, потом обессилел и задремал. Когда сверху раздался шум и чьи-то руки вытащили меня наружу, к обжигающему свету, я уже почти ничего не соображал. Я открыл глаза, посмотрел в сереющее зимнее небо и тут словно кто-то нажал на выключатель, и всё исчезло.
Глава 5
Человеческая память заботлива. Самое страшное она размывает, делая похожим на сон. Я почти не запомнил месяцев, проведённых в больнице и в детском доме. Не помню, кто и как сообщил о том, что родителей больше нет, что не существует даже нашего города, разрушенного до основания. Наверное, Таня.
– Литосферные плиты, – говорила она, сводя и разводя ладони, – когда они сталкиваются, земля трясётся, и всё рушится.
Да, нет, не она. И не тогда. Про плиты сестра потом рассказывала. Мы сидели в сквере у вокзала. Весеннее солнце почти не грело, по дорожкам гулял пронизывающий ветер. Таня всё сводила и разводила свои руки, а я вдруг застыл, поражённо вглядываясь в её лицо. Только сейчас я заметил рыжие крапинки вокруг её глаз – восемь слева и одиннадцать справа. Странное сочетание – чёрные как смоль волосы, карие глаза и белоснежная кожа с веснушками. Ветер играл её волосами, открывая изящные уши с серёжками-шариками.
– Так, вообще, бывает, – объясняла она. – В 1755 году в Португалии, вообще, сто тысяч человек погибли. Представляешь. А там эпицентр, вообще, в океане был.
Она что издевается? Какое ей дело до какой-то там Португалии? Сегодня я понимаю, что с её стороны это всего лишь защитная реакция. Другие пытаются забыть, стереть из памяти, а она наоборот хранит, анализирует, сравнивает, приуменьшая значимость произошедшего. Тогда я ничего не понял, только спросил:
– Ты теперь всегда так говорить будешь?
– Как так?
– Вообще, так говорить, вообще, – передразнил я.
– Ладно, не буду.
– Говори, как хочешь!
– Мы теперь только вдвоём, да? – спросил я.
– Почти, – вздохнула Таня, кивнув на заброшенный фонтан. Вокруг каменной чаши носился жёлтый клетчатый шарик с растрёпанной шевелюрой. Шарик звался тётей Мартой, передвигался на толстых, обтянутых коричневыми чулками, ногах и отличался удивительной рассеянностью.
– Сама же время перепутала! – покачала головой сестра. – Бегает теперь, суетится. Чего волнуется? Всё равно раньше пришли.
Я перевёл взгляд на мелькавшую передо мной тётю. Никогда не думал, что человек может быть таким круглым. Мысли у меня потекли совсем не в ту сторону. Я размышлял, не носит ли она специальную одежду, чтобы добиться подобной формы. Я представил себе круглый каркас, скрытый под пальто, и засмеялся.
Можно подумать, что я был чёрствым и бездушным мальчиком, и смерть родителей не потрясла меня. Это не так. Я действительно почти не плакал. Если только в самом начале. Потом мной овладела застрявшая внутри апатия. Мне ничего не хотелось, я жил словно слепо выполняющий приказы раб. Мне говорили сесть, я садился. Просили встать – я вставал. При этом в голову лезли разные странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.
– Плохо, что ты не плачешь, – твердила она. – Если долго держать в себе, то в конце-концов взорвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёрная гадость.
Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:
– Перестань! Ты похож на психа.
Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холодный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.
– Замёрзла?
– Нет, а ты?
– Немножко.
