скачать книгу бесплатно
Я увидел на полу одеяло. Значит, они укрыли меня. А девочка легла спать в другой комнате.
Ощупью я пробрался через коридорчик к входным дверям, отыскал свои сапоги и в темноте стал надевать их, присев на корточки и чувствуя прилив крови к голове.
Вдруг я услышал шаги. Ее шаги я мог теперь отличить даже среди звучания еще миллиона других шагов.
Она вышла из своей комнаты в коридорчик и зажгла свет.
Поверх длинной ночной сорочки на ней был фланелевый халат, отвороты которого она сжимала пальцами левой руки у горла.
Мы смотрели друг на друга молча. Я смотрел на нее снизу вверх, и мне представилось, что она может сейчас принять меня за проходимца, воришку, который скрытно ночью уходит из ее дома.
– Простите меня, – сказал я. – Я заболел.
Я поднялся, и опять в глазах у меня потемнело.
Она, видимо, заметила перемену в моем лице, произошедшую в этот момент.
– Зачем же вы уходите? Я не гоню вас, – сказала она.
– У меня высокая температура. Я не хочу, чтобы я был болен в вашем доме.
Я протянул ей руку, и она инстинктивно подала мне свою, и когда наши руки соединились, то она странно взглянула на меня.
– Господи, у вас под сорок!
– Я справлюсь, – сказал я. – Вы только, пока я буду болеть, не выходите замуж.
– Вам никуда нельзя идти! Вам нужно срочно вызвать врача!
– Я вернусь к вам. Я не могу не вернуться. Вы только не выходите замуж. В вашем доме я хочу быть здоров. Только светлое… И никакой тьмы…
Я, видимо, говорил бред.
Надев куртку, я отодвигался к дверям, я все отодвигался к ним, бесконечно удаляясь от нее, и наконец увидел, что стою на канале возле дерева, прижавшись к нему горячим лбом, и смотрю, как от заледенелой коры дерева струится пар.
Внезапно мне стало легче, и мне показалось, что страх покинул меня.
Судя по венчикам вокруг горящих фонарей, мороз был очень сильный.
Надо было возвращаться в комнату на Васильевском острове. Но я решил ехать за город.
У перекрестка рычал военный тягач.
Я стукнул по дверце высокой кабины, солдат водитель открыл мне, и сразу я увидел, что выхожу на площадь перед вокзалом.
Посреди пустого пространства в перекрестных лучах прожекторов сверкал памятник Ленину на броневике. Вождь величественно реял над боевой машиной, покрытый снегом и льдом. В ослепительных потоках света он был торжественен и одухотворен…
Снова я увидел себя уже идущим среди деревянных домов и сказочно красивых белых деревьев.
Вдруг сильная радость охватила мое сердце – я уезжал один, а вернулся с Ириной. В этом пейзаже отныне нас было двое.
Не спеша, я дошел до сторожки Лесного царя.
Царь фанерной лопатой расчищал проход от снега.
Я остановился рядом с ним и, покачиваясь, начал молча смотреть, как он работает.
Он воткнул лопату в сугроб и внимательно поглядел на меня.
Мне стало смешно.
– Здравствуй, Лесной царь! – сказал я.
И понял, что он должен быть очень удивлен тем, что я назвал его Лесным царем, потому что я всегда называл его по имени-отчеству – Николай Николаевич.
– Здравствуй! – ответил он.
Я хотел сказать ему:
«А все-таки я связал в том узоре две нити!»
Но вместо этого произнес, улыбаясь:
– Многое человек может…
Деревья длинным строем быстро поплыли мимо меня, и я легко, безболезненно, как в пух, повалился в мягкие, белые, холодные, безбрежные снега.
12. Мария
Поезд опоздал и пришел в Ленинград в половине первого ночи.
Отец и мать встретили меня у вагона.
Мы ехали в полупустом троллейбусе, мать сидела рядом со мной, трогала меня руками, мои волосы разворашивала, меня целовала, а отец молчал и был угрюм. Я догадался: они в ссоре.
– Ты скучал без нас? Ты пил парное молоко? – спрашивала мать и восклицала: – Как ты вырос за лето! Господи, у тебя уже седые волосы попадаются!
Я смотрел в окно, забрызганное каплями мелкого дождичка; то черный, то ярко освещенный, проплывал за ним мокрый город, и я испытывал чудесное ощущение нереальности происходящего. Ранним утром я находился в далекой русской деревне, сквозь туман блестело солнце, шумным колышущимся стадом шли вдоль заборов коровы, и вот… Лето позади, прерывисто завывает электродвигатель, в железном ящике что-то громко щелкает и вспыхивает вольтова дуга.
– А знаешь, – говорит мать, – у нас новые соседи. Люди очень приличные. Он – инженер, она – учительница в школе, еще полуслепая старушка – его мать и двое их детей. Старший учится в Москве в университете, а девочке, как и тебе, двенадцать лет. Она занимается музыкой. Ты ведь любишь музыку?
– Да, – машинально отвечаю я.
И утром просыпаюсь от звуков фортепиано.
Первое, что воскрешает моя память, – самолет-истребитель, который я видел вчера во время стоянки поезда в лесу на глухом разъезде. Самолет был закреплен тросами на одной из грузовых платформ товарняка, вставшего напротив нас. Крылья у самолета были сняты, но и обескрыленный он вызвал мое восхищение. Я спрыгнул на землю и между путями подошел к нему. Тайна его заключалась в том, что, как и я, он был тяжелее воздуха, но умел летать. Он бывал в небе! Проводница начальственным криком загнала меня обратно в вагон. Тогда я бросился к своему месту, достал из чемоданчика фотоаппарат, подаренный мне отцом на день рождения, и, прильнув к окну, сфотографировал истребитель. «Погоришь! – сказал мне человек с верхней полки. – Он секретный». Другой человек с другой полки заметил: «Секретный закрыли бы брезентом». «Все равно погоришь», – сказал первый.
А следом за самолетом я вспомнил: «Девочке, как и тебе, двенадцать лет».
Пока я раздумывал, какая она, девочка доиграла до середины пьесу из «Времен года» Чайковского, сбилась, начала заново, но пальцы и в этот раз не справились с трудным пассажем.
Я надел брючки от спортивного костюма и пошел в кухню умываться.
Я увидел девочку со спины.
Она разогревала в ковшике на газовой плите еду.
Она была тоненькая, угловатая, в темной короткой юбке и розовой футболке. Две широкие черные косы спускались по ее спине ниже пояса, и на голове среди густых, мелко вьющихся волос белел ровный пробор.
Она повернулась ко мне и сказала, смущаясь:
– Здравствуй! Мы ваши новые соседи.
Я начал умываться. Я ничего не смог ей ответить. Ни единого слова!
– Хочешь, заходи к нам? – сказала она.
– Нет, – буркнул я в бегущую струю воды.
Девочка была оскорблена моим ответом.
Я слышал, как она ушла.
Вернувшись в комнату, я почувствовал, что улыбаюсь и не могу прекратить улыбаться. Я открыл крышку моего секретера – шаткого детища из фанерованных опилочных плит с выкрошившимися шурупами – и уставился на царящий внутри беспорядок.
Я смотрел на хаос книг, тетрадей, банок с фотореактивами, обломков разбившейся авиамодели… и улыбался.
Минут через пять я выглянул в полутемный коридор.
Напротив отворенной соседней двери висела в воздухе незнакомая старуха в серебристом халате. Сноп солнечных лучей, ярко бьющий из комнаты, высвечивал в ней затихающую жизнь.
– Добрый день! – сказал я вежливо.
Старуха не обратила на меня внимания.
«Глухая!» – понял я.
Чтобы снова побыть в кухне, я дважды вымыл уши и шею. Едва мне мерещилось, что я слышу шаги, я хватался за мыло и начинал намыливать щеки и лоб. И все же девочка прошла за моей спиной неожиданно. Она удалилась в самый конец коридора, и я услышал, как стукнула квартирная дверь.
Я вылетел на лестничную площадку следом за ней и заглянул через перила в пролет лестницы.
Я увидел ее двумя этажами ниже. Быстрая, легкая, часто-часто перебирая ногами, она сбежала по ступеням до самого дна лестничной клетки и исчезла.
Вечером я ураганом носился по квартире, катался по паркету на ногах, кричал Тарзаном, забежал в закуток, где под потолком висел дамский велосипед, залез на лестницу-стремянку и с самого ее верха спрыгнул на пол с таким грохотом, что мать, подозрительно взглянув на меня, строго спросила: «Что с тобой происходит сегодня?» – «Ничего», – поспешно ответил я.
А произошло со мной вот что: отныне я ничего не хотел более, чем только смотреть на лицо этой девочки.
Через два дня Инга Александровна, ее мать, зашла к нам одолжить стакан муки и, взяв меня под локоть, сказала:
– Пойдем, я познакомлю тебя с Мусей!
Мы стояли друг против друга, я озирался по стенам, а девочка терзала свою косу, зажатую на кончике резинкой от лекарства. Вокруг нас возвышалась готическая мебель, и пианино было полированное, зеркально-черное, с витыми бронзовыми подсвечниками, и на стенах тяжелели старинные гравюры в широких рамах. В кресле, уронив голову на грудь, спала старуха.
Меня усадили за стол, поставили передо мной блюдце с большим куском яблочной шарлотки и в синей фарфоровой чашке – клюквенный кисель.
Сто тысяч лет я ел шарлотку и пил кисель. Мне было стыдно, что я так долго ем, и я знал, что мое лицо со стороны выглядит как лицо человека, который вот-вот заплачет. Поэтому я упорно смотрел в блюдце.
Затем время, прорвав замкнутый объем комнаты, полетело стремительно, быстрее и быстрее, пока совершенно не улетело от нас, и я увидел, что мы идем по улице.
На эту прогулку нам было отпущено полтора часа.
– Вы из другого города приехали? – спрашивал я.
– Нет. Просто под нашим домом прокопали туннель метро, и дом треснул, – отвечала девочка.
– Треснул дом?
– Да. До самой крыши. Дыра была такая, что можно было просунуть ладонь.
– Вы же могли все погибнуть!
– Нет. Мы так жили полгода, – сказала она спокойно.
– А здесь вы насовсем?
– Если тот наш дом не отремонтируют. Но папа говорит, что его снесут. А жаль!
– Почему?
– Там все детство прошло.
Внезапно я почувствовал: сейчас она скажет что-то очень важное…
– Я хочу тебя попросить, – заговорила она. – Не называй меня Мусей. В школе меня звали – Маша.
– Я не буду, – обещал я. – А как твое имя полностью?
Она удивленно взглянула на меня, как бы говоря взглядом – разве ты не знаешь? И ответила:
– Мария.
Я был потрясен. Я не знал, от чего произошло мое потрясение, ведь работала в нашем доме дворничиха Мария Петровна, громадная мужеподобная женщина, одутловатая, с толстыми больными ногами, и в деревне жила родственница тетя Маня. Лишь много лет спустя я понял, что в этот день мое сердце славянина впервые потянулось к лицу, в котором робкими чертами просвечивал тот небесный таинственный лик, который – придет время – я увижу в огне иконостаса.
– Полное имя – Мария, – повторила она. – Что тут удивительного?
– Я буду называть тебя – Мария, – сейчас же объявил я ей.
Она удивилась еще больше.
