скачать книгу бесплатно
Безлюден был темный парк.
Свет фонарей покачивался меж деревьев.
Мокрая земля вспыхивала вокруг меня мелким раздробленным блеском.
Ветер разгулялся не на шутку. Под мутной высью ночного неба быстро летели белые облака. И двукрылое здание Травматологического института с редкими горящими окнами, занавешенными марлей, с многостекольчатым голубым окном операционной, как чудовище, наплывало на меня из темноты парка вместе с чугунными деревьями и сплошным серым забором.
Двумя руками я надавил на створку деревянных ворот, и она со скрипом отплыла от меня ровно настолько, чтобы можно было протиснуться боком.
Я пересек дворик и через проем отворенной настежь двери вошел в котельную.
Неживое тепло работающей техники дохнуло в меня запахом намагниченного воздуха. Мрачно гудели котлы, звенели и чавкали насосы, шумел вентилятор, но даже сквозь все эти звуки был слышен громкий красивый человеческий голос:
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет,
Унылую песню заводит,
О родине что-то поет!
Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.
Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.
– Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.
Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.
– Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.
Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.
Мы вошли.
«Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.
Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.
Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.
«Не выпью – будет упрашивать до утра!»
Я залпом хватил спирт и на несколько секунд задохнулся.
– Санитар приходил? – с трудом спросил я, сглатывая липкую слюну.
– Кто же еще! – кивнул Раскоряка.
– Сколько поставил?
Это спросил не я «истинный», а тот другой я, какой мог быть в этой котельной «своим парнем».
В сущности, вся человеческая жизнь – это игра в «своего парня». Перестань играть – и сделаешься чужаком, изгоем, иноверцем.
– Так! – пальцем показал на банке Раскоряка.
«Порядочно в тебе!» – подумал я, сравнивая отметку, указанную его пальцем, с тем, что в банке осталось.
– Ногу, гады, отрезали! – проговорил Раскоряка сдавленно. – Простынку разворачиваю… Такая молодая, здоровая! Ей лет пятнадцать, этой ноге, – он загукал горлом, смахивая слезы, и запел: – По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах!..
Опять воздух сгустился и поплыл передо мной.
– Сжег? – спросил я.
Он посмотрел на меня удивленно.
– А как же!
– На первом котле или на втором? – спросил я тот, которому надлежало быть «своим парнем».
– На втором, – ответил Раскоряка.
С минуту мы молчали. Трубчатая лампа дневного света дребезжала под потолком.
– Пойдем переодеваться! – наконец сказал я.
В раздевалке я облачился в робу, сразу учуяв технические запахи газа и кирпичной пыли, которыми она пропиталась.
Раскоряка дымил папиросой, стягивая с себя комбинезон. Обнажилось его тощее старческое тело с бледной нездоровой кожей. Правая нога была у него кривая, высохшая, – результат падения с большой высоты. Не торопясь, он надел на себя рубаху, кальсоны, которые носил всегда, даже в жаркую погоду летом, брюки, пиджак, латаный болоньевый плащ. И перед зеркалом причесал жидкие волосы. Тщательно.
– Тебе сколько лет? – спросил я.
– Чего? – не понял он.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать девять, – ответил он.
Я проводил его за забор и долго смотрел ему вслед.
Припадая на кривую ногу, Раскоряка шагал достаточно твердо. Он жил сразу за парком, и я понял, что он дойдет.
Он даже не заметил, что ушел на час позже.
Я вернулся к котлам.
Котлы работали четко, отлаженно.
Я лег на топчан, потрогал ладонью его поверхность – упруга ли? – и сразу понял, для чего именно я ее потрогал и какой мне прок сейчас в ее упругости.
«Это выход?» – подумал я о парикмахерше.
После выпитого спирта меня охватило новое опьянение. Оно усиливалось с каждой минутой. Я стал видеть ярче, чем прежде, но все предметы волнообразно плыли передо мной и как бы мимо меня.
Когда в четверть второго я вышел к воротам встречать Люсю, я был уже совершенно пьян.
Ветер тек в высоте. Воздух над дымовой трубой чуть колебался от исходящих из нее газов. Звезды в этом воздухе становились жидкими.
«Не приехала, – подумал я, глядя на пустую аллею. – Ну и слава богу! Уберегла себя от меня. Умница!»
И услышал совсем близко слабый ее голос:
– Я здесь!
Она стояла, спрятавшись за широким стволом тополя. Ее нежно-голубой плащ светлел в темноте. Когда я подошел к ней, она взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась. Двумя руками она держала перед собой за длинные ручки дорожную сумку с выпуклыми боками, поставив ее мягким днищем на носы своих туфель.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, сразу ощутив запах крепких духов, который сверкал вокруг ее белокурых волос.
– Я? – переспросила она так, словно здесь был еще кто-то и вопрос мог относиться не к ней. – Парень шел за мной.
– Где он?
Она молчала, с таинственной улыбкой взглядывая на меня исподлобья.
– Отстал, наверное, – промолвила она. – Постоим здесь у дерева. Здесь хорошо.
Сумрачные тени мягко переместились на ее лице.
– Пойдем! – сказал я, забрав у нее сумку.
Она опустила взгляд в землю, несколько секунд ждала.
– А для чего нам туда идти? – спросила.
И захихикала.
Мы вошли в помещение котельной.
Посреди котельного зала она остановилась. Ломкая тревожная улыбка блеснула на ее лице. Обычно мы встречались у ворот и гуляли по парку; возле котлов она была впервые. И эта неожиданная робость, удивленное разглядывание приборов, нависающих над ее головой, произвели на меня новое впечатление, суть которого можно было выразить так: «Я правильно сделал, позвонив ей».
В каптерке я помог ей снять плащ, и она осталась передо мной в очень короткой кримпленовой юбочке, держащейся на ее округлых ягодицах колоколом и совершенно открывающей постороннему взгляду ее широкие, сверкающие капроном бедра. Еще на ней была красная блузка с мелкими стеклянными пуговицами, а на ступнях – лакированные туфли-лодочки.
– Ты такой пьяный! – сказала она. – Где ты так напился?
Я крепко взял ее за запястья, опустил спиной на топчан и повалился в черный провал без дна.
«Хочу! – жадно хрипел во мне яростный ненасытный голос. – Я земляной человек. Я хочу!»
Тут и там мелькала разноцветная женская одежда…
Топчан плыл из-под меня и бешено вращался…
Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, я поднял голову и стоячими глазами увидел в прямоугольнике окна в блеске ночи омерзительное туловище дымовой трубы.
Люся рывком села, прикрывая студенистые груди руками, не глядя на меня, не произнося ни слова.
Я выпрямился над ней в полный рост, испытывая отвращение к самому себе, к ее разбросанной одежде, к этой тесной каптерке.
– Сейчас… – с трудом выговорил я. – Надо… Проверю показания приборов…
По серому цементному полу среди пыльного железа, среди множества уродливо изогнутых трубопроводов я бродил.
Я был мертвецки пьян и абсолютно трезв.
«Нет, это совсем не та жизнь, которой я хочу жить, совсем не те чувства, которые хочу испытывать!» – говорил я себе.
Я трогал маховики задвижек на насосах, прислонялся лбом к холодным металлическим стойкам, вспомнил о ноге, сожженной Раскорякой в топке котла, вспомнил о том, как спросил о его возрасте.
Я прижал глаз к слюдяному окошку котла.
Пламя бушевало в замкнутом объеме трапециевидной топки. Струи раскаленного газа, завихряясь, напряженно гудели.
Я впустил свой взгляд внутрь топочного пространства, где огнеупорный кирпич светился так, словно был прозрачен, и оттуда обернулся к себе, смотрящему через окошко.
«Всё – сновидение: ракетоносцы, коммунистические лозунги, христианские соборы, жидкие волосы Раскоряки, то, что я пьян, и то, что было с парикмахершей, – ощутил я, глядя на себя из топки. – В этом сновидении страшен только один момент. Момент смерти. Но и это не вся правда. А вся правда в том, что и сновидение это, – и вот почему я спросил его о возрасте, вот в чем был тайный смысл вопроса, мы не для себя смотрим, но для кого-то всевластного и несправедливого, для которого сон наш – развлечение».
Когда я вошел в каптерку, Люся, по-прежнему голая, замерзшая, сидела на топчане и плакала.
Я опустился на топчан рядом с ней.
– Ты меня совсем не любишь! Совсем! – проговорила она, шмыгая сопливым носом. – Как со шлюхой! Даже не разделся!
Крупные слезы падали на ее колени. Спина была сутуло искривлена, гладкие овальные складки жира кольцами сложились на мягком животе, прикрывая рыжий шелковистый пах. И темнела, чуть выпятившись, лунка пупка.
Я наклонил ее голову к своей груди и сказал:
– У тебя красивые ноги.
Она взглянула на меня полными слез глазами.
– Ты правду говоришь? – спросила она.
Я кивнул.
Она отыскала носовой платок, шумно высморкалась и улыбнулась.
– У меня с собой пирожные есть, – прошептала она доверчиво.
Через пять минут канцелярский стол с подложенными под стекло календарем и порнографической открыткой, заменявшей Раскоряке по ночам женщину, был устлан дюжиной разноцветных салфеток с эмблемами какого-то фестиваля в уголках. Вновь одетая в узорчатые чулки и лакированные туфельки Люся выставляла на стол привезенные сласти.
