скачать книгу бесплатно
Жернова судьбы
Светлана Курилович
Закат "Золотого века крепостничества". Более двадцати лет назад было подавлено массовое восстание крестьян под предводительством Емельяна Пугачёва. Поместное дворянство пользуется абсолютной вседозволенностью в отношении своих крепостных. В центре событий – молодой разнузданный барин, владелец нескольких тысяч душ, из которых один – настоящий самородок – его личный камердинер, его ровесник, начинающий осознавать себя Человеком. Их противостояние подогревается соперничеством на любовной почве. Удастся ли молодому слуге вырваться на свободу и добиться справедливости? Сможет ли он занять в обществе место, равноценное его уму и талантам? Обретёт ли личное счастье?
В книге содержится краеведческая информация о городе Симбирске.
Светлана Курилович
Жернова судьбы
Часть первая
«Душа – Божья, тело – государево, спина – барская»
Старинная русская пословица
– Александр, я отнюдь не собираюсь слушать тебя! Это решение моё и твоего покойного отца, можно сказать, его последнее желание! Так что, будь добр, повинуйся! – строго говорила дородная седовласая женщина, сидевшая за массивным письменным столом красного дерева.
Перед ней, чуть наклонившись вперёд и упираясь пальцами правой руки в столешницу, стоял высокий стройный юноша, выражение лица которого являлось зеркальным отражением лица этой дамы, что позволяло предположить в них мать и сына.
– Матушка, я не хочу жениться! В конце концов, это моя жизнь и я вправе решать…
– У меня более нет времени внимать твоим досужим рассуждениям! – властно прервала его мать. – Это покойный Андрей Александрович, царствие ему небесное, виноват, избаловал тебя, вечно всё разрешал: то ты туннель копал под рекой, то уродов со всех деревень насобирал для кунцкамеры, то телескоп от немцев выписывал… Хватит, сын, пора остепениться, не малой уже! У батюшки твоего в твои-то годы уж сынок был! А я, друг мой сердечный, не молода, хочу успеть и внуков понянчить. Так-то вот, Саша, поди успокойся да не гневи меня боле! – брови женщины нахмурились, ладонь тяжело опустилась на стол.
Юноша, открывший было рот, чтобы опять привести какие-то пришедшие ему на ум доводы против материного решения, резко повернулся и пулей вылетел из кабинета. У матери разошлись строго сдвинутые брови, серые глаза заискрились ласковой усмешкой.
– Ах, Сашенька, сыночек, как трудно быть с тобой строгой, – прошептала она. – Но надо, дружочек мой, надо, хватит голубей гонять, пора и делом заняться: мать-то не вечна…
Елизавета Владимировна Зарецкая, вдова генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого, утёрла вышитым кружевным платочком набежавшую в уголок глаза слезу и придвинула к себе стопку бумаг. После кончины возлюбленного супруга все дела по управлению родовым поместьем легли на её плечи, а годков-то ей было уже немало: за шестьдесят; тяжелёхонько женщине в такие годы руководить и надзирать, ей бы самое время с внуками играть да сказки им читать…
Но так уж получилось, что два старших сына, опора и гордость отца и матери, погибли во время пугачёвского восстания, обороняя Оренбург от взбунтовавшихся крестьян. И Георгий, и Николай, два красавца и умницы, пошли по стопам отца, выбрав непростой путь военных, и получили назначение в Оренбург аккурат в месяц начала бунта. Елизавета Владимировна и Андрей Александрович жили от весточки к весточке, пока не получили с нарочным сообщение о том, что их сыновья были взяты повстанцами в плен и после отказа перейти на сторону Пугачёва повешены тут же, без суда и промедления.
Горе родителей, потерявших сразу обоих детей, невозможно выразить обычными словами: они все кажутся недостаточными, чтобы описать бездну отчаяния, разверзшуюся перед ними. Они вопрошали себя, с чем подошли к концу жизни, – и не находили ответа.
И Елизавета Владимировна, и Андрей Александрович были глубоко верующими людьми, поэтому у них не возникло ни малейшей мысли, дабы усомниться в промысле Божьем, но в глубине души каждый из них потихоньку роптал, упрекая себя в том, что не проявил осмотрительность и дальновидность, когда сыновья стояли на жизненном распутье.
Они почувствовали себя осиротевшими и с новой силой потянулись друг к другу, и Бог вознаградил их за смирение: через некоторое время после гибели Георгия и Николая сорокадвухлетняя Елизавета Владимировна с изумлением обнаружила, что понесла. Муж её, будучи старше на двенадцать лет, долго не мог поверить в чудо и пытался носить жену на руках, что она ему категорически запрещала по причине его уже весьма немолодого возраста…
Беременность протекала непросто, но почти в положенный срок Елизавета Владимировна разрешилась замечательным младенцем мужеска пола. Счастливый отец неистовствовал: иначе назвать его состояние было никак нельзя; он объявил неделю отдыха для всех крестьян, амнистию ожидавшим наказаний, упоил мужиков водкой и устроил грандиозный фейерверк, напугав окрестные деревни.
Сына решено было окрестить Александром, в честь батюшки Андрея Александровича, которого он уважал и любил безмерно.
Как и следовало ожидать, Сашеньку почти не воспитывали: всё ему было дозволено, любая проказа принималась с восхищением, любой каприз выполнялся немедленно. Понятно, что при подобном подходе мальчик грозил вырасти в незаурядного деспота, но здравый смысл, всё же возобладавший у матери после смерти Андрея Александровича, помешал вполне завершить начатое: сынок то и дело наталкивался на сопротивление с её стороны. Однако всё равно характер юноши был безнадёжно испорчен: он легко научился обводить мать вокруг пальца, добиваясь желаемого, был скрытен, достаточно жесток, хитёр и при этом весьма хорош собой и любвеобилен.
Когда ему исполнилось двадцать два года, Елизавета Владимировна приняла решение женить сына, не только чтоб внуков успеть понянчить, но и в надежде, что невестка сможет смягчить и успокоить Сашеньку.
Саше эта «глупая затея» матери абсолютно не понравилась, он мчался в свои покои, в бессильной злобе шипя что-то под нос. Мать свою он изучил прекрасно и видел, что решение её твёрдо и ему придётся покориться.
– Ванька!!! – что есть мочи заорал он, взбегая по лестнице. – Квасу! Холодного!!!
Спустя считаные секунды высокий русоголовый парень стоял перед ним с запотевшей кружкой. Саша в несколько глотков осушил её и рухнул в кресло. Парень, ни слова не говоря, опустился на колени и начал освобождать ноги своего барина от сапог, придвинул к нему пару домашних туфель, а сапоги поставил за дверь и так же молча вытянулся у стены.
Саша некоторое время сидел, ожесточённо кусая ноготь большого пальца, потом вскочил, отшвырнул мягкие туфли и босиком забегал по комнате.
– Александр Андреич! – подал голос парень. – Обуйтесь, не ровён час, палец зашибёте опять…
– Молчи! – рявкнул Александр Андреич, продолжая беготню.
– Нет, вообрази, Ванька, – он внезапно остановился перед слугой. – Матушка задумала меня женить! Определённо женит, и к гадалке ходить не надо! И уж мне её никак не своротить!.. Ну, что молчишь, как пень?!
– Барыня строга…
– Сам знаю, что строга! Ещё что скажешь?!
– Александр Андреич, вы бы узнали, кто невеста, вдруг красавица да умница…
– Что ты мне выкаешь?!! – вдруг разъярился Саша. – Знаешь ведь, не люблю! Называй, как велю!! Ну?!!
– Мин херц, ты сердит не в меру, надо бы лечь спать – утро вечера мудренее… – спокойно сказал слуга.
Сашенька, наслушавшись в отрочестве рассказов о Петре и о Петровской эпохе, впечатлился настолько, что пожелал именоваться «мин херцем» – не больше и не меньше.
– Мы с тобой как Пётр и Меньшиков, – заявил он Ваньке, – поэтому обращайся ко мне мин херц – моё сердце, значит.
Ванька согласился. Он вообще старался не спорить со своим неуравновешенным хозяином, а воздействовать на него исподволь, потихоньку. Изъявил барин желание называть его мин херц – пожалуйста, буду называть, но – осторожно, потому как ежели он сильно не в духе, можно и леща схватить за «тыканье».
Ванька вырос вместе с Сашенькой, более того – был его молочным братом. После родов, которые были тяжёлыми и длительными, оказалось, что у Елизаветы Владимировны нет молока, грудь была абсолютно суха и никакие целебные средства, никакие травки и заговоры не помогали. Но к счастью, немного раньше родила сенная девушка Танька, и её молока хватило обоим мальчишкам. Танька была освобождена от всяческой работы и лишь нянчилась с маленьким Сашенькой, не забывая и о своём сыне, прижитом неизвестно от кого. Как ни допытывались, так и не узнали, кто отец мальчика. Сама она тоже была в возрасте, не сказать чтоб уродина, но и красавицей её никто бы не назвал, самая обычная среднерусская внешность: русая коса, серые глаза да румянец во всю щёку. Поговаривали, что родила она для себя, невзирая на обычно следуемый в таких случаях позор. Но вышло, что благодаря покровительству Елизаветы Владимировны о позоре никто и не вспоминал, наоборот, многие девки завидовали счастливой Танькиной судьбе: дескать родила – и ко Христу за пазуху угодила, ни забот, ни хлопот.
А поскольку барыня и барин были очень добры, то и особого различия между мальчиками не делали, справедливо решив, что сыну необходим товарищ его возраста для игр и учения, а что Ванька крепостной – ещё и лучше: вырастет – будет при сыне доверенным слугой и камердинером, на которого можно положиться, который, в случае чего, и жизнь свою не колеблясь отдаст. Известно ведь, что дружеские узы самые крепкие, а что из друзей один хозяин, а другой – слуга, так это заведомо так и бывает даже и среди людей, равных по положению.
Ванька учился хорошо, мальчик он был смышлёный и знания впитывал, как губка, но, по увещанию своей матери, женщины, как оказалось, вполне дальновидной, ум свой не демонстрировал, оставляя первое место барчуку и довольствуясь вторыми ролями. В играх тоже главенствовал Саша, но не всегда: Ваньке было тяжело бегать и прыгать, плавать, нырять, лазать по деревьям ниже своих способностей, и порой он обходил своего маленького хозяина. Иногда это было без последствий, а иногда Саша начинал бушевать, и тогда Ваньке влетало от матери, но он не обижался: рано понял своё бесправное положение и не протестовал. А вот Андрей Александрович и Елизавета Владимировна за подобное не наказывали Ваньку никогда, даже если мальчишкам случалось подраться и Саша заявлялся к родителям с разбитой губой или синяком под глазом. «Пусть знает, что надо быть сильным, и храбрым, и умным – быть, а не казаться, – решил Андрей Александрович. – Неважно, кто соперник: крестьянин или вельможа – все мы перед Богом равны».
Ванька, которому никогда не суждено было стать Иваном, вырос в высокого статного русского красавца с ясными серыми глазами, чистой кожей, приветливой улыбкой и копной густых русых волос. Они действительно были похожи как братья, и в полумраке легко можно было принять одного за другого, если запамятовать о том, что Ванька чуть выше и покрепче своего барина, пошире его в плечах.
На исходе четырнадцати лет Ваня остался сиротой; в тот же год Саша потерял отца, и горькие переживания ещё более сблизили отроков. Отношения между ними установились вполне дружеские на первый взгляд, но ни тот ни другой никогда не забывали, кто из них барин, а кто – слуга. А когда они стали юношами, и Саша начал обращать внимание на женский пол, коего в поместье было предостаточно, и пользоваться им, недостатки его характера полезли наружу, и Ваньке порой попадало от хозяина, в основном, для острастки и чтоб знал своё место. Тяжело ему было смиряться с этим, но он всегда помнил наставления матери, старался принимать всё как есть и не роптать на свою долю.
– Лечь спать, говоришь… – остывая пробормотал Саша. – И правда, поздно уже… Ладно, принеси умыться.
Ванька бесшумно исчез, затем так же тихо появился с кувшином воды и полотенцем через плечо. Саша скинул одежду, облачился с его помощью в ночную сорочку, умылся и лёг в широкую, с балдахином, кровать.
– Не хочу я жениться, – почти спокойно сказал он. – Мороки с этими жёнами… А ещё и дети пойдут… Да хорошо, если мальчики, а вдруг девочки? Что с ними делать?
– Ванька! – вдруг воскликнул он.
– Что, мин херц?
– А давай и тебя женим? – мысль эта показалась Саше настолько забавной, что он захихикал. – На этой, на Дуньке-птичнице?
Ванька молчал. Дунька была убогая девушка, она едва могла выговаривать звуки, но всё слышала и была безотказной и безответной. Ванька жалел её и никогда не обижал ни словом, ни делом. Ответить барину ему было нечего.
– Представляешь, немая жена! – продолжал веселиться Саша. – Не ругается, не ворчит, не спорит – загляденье! Что молчишь?
– Дуня – девка хорошая, добрая, но…
– Что – но? Ты, чай, с ней уж побаловался?
– Мин херц, ты шуткуешь надо мной? – тихо спросил Ванька.
Данный разговор был ему очень неприятен. Он пока ещё ни разу не был с девушкой, не влюблялся ни разу, и Саша, прекрасно это зная, никогда не упускал случая потрунить над молочным братом. Он-то вовсю пользовался своим положением: захотел – и взял, барину всё позволено, а попробуй откажи – сильно пожалеешь!
– Ну вот, уже обиделся! – ухмыльнулся Саша. – Ладно, иди спать, завтра что-нибудь придумаем. Да будь рядом: мне, может, квасу захочется!
– Слушаю, мин херц, – Ванька вышел из барских покоев и присел на узенький топчан, тянувшийся вдоль стены. Спать ему не хотелось, гулять – тоже, оставалось сидеть в темноте и вновь раздумывать о своём будущем, которое не радовало.
Пока был в здравии Андрей Александрович, жизнь в поместье была хороша для всех крепостных: никого он не неволил, не наказывал зря, а только по делу; лентяев и озорников не жаловал, ни над кем не куражился. И крестьяне, и дворовые любили и уважали его. Елизавета Владимировна, которую все они звали не иначе как матушкой да государыней, была добра и снисходительна к своим подчинённым, приказы её были всегда разумны, зла к провинившимся она не испытывала, старалась разобрать каждый проступок до ниточки и понять виновного.
Не то молодой барин Александр Андреевич. Ему сызмала доставляло удовольствие покуражиться над беспомощным: щенком ли, котёнком, мальцом малолетним. Причём так, чтобы ни мать, ни отец об этом не проведали. Старый барин до самой смерти своей пребывал в уверенности, что сын его – мальчик особенный, очень умный и поэтому не совсем похож на других, что является его несомненным достоинством. Мать тоже списывала дурные поступки сына на его вздорный характер, желание идти поперёк воле старших, на то, что он легко поддаётся влиянию момента… Ни один из них не осознавал того, что рано поняла его молочная мать и впоследствии – Ванька: Саше нравилось быть жестоким, его радовала сама возможность угнетать кого-либо; и если в спокойном состоянии духа он мог сдерживать себя, то в раздражённом его гнев изливался на всех, кто оказывался поблизости.
Ваня видел, что дурные склонности постепенно берут над молодым хозяином верх, и опасался того времени, когда крепостные останутся без своей заступницы – барыни Елизаветы Владимировны. Он усердно молился за её здоровье и просил Бога продлить её дни на земле…
Ночь прошла спокойно. Ванька дождался, когда хозяин уснёт, и вышел во двор посмотреть на звёздное небо. Образование, полученное им, привело к тому, что он слишком много размышлял о своей судьбе и о судьбе других крепостных, о том, почему одни люди рождаются свободными, а другие вынуждены быть их рабами – словом, учение развило его ум, но бесплодные рассуждения иссушали и утомляли его. А ещё Ванька слагал вирши – совершенно неожиданно он обнаружил в себе этот дар и даже начал записывать некоторые особенно удачные строки. И конечно же, он читал, читал в свободное время, которого у него практически не оставалось, читал по ночам при лучине или свечных огарках, которые тайком собирал по всему дому.
Но сейчас ему было не до книг, Ванька чувствовал, что его хозяин назавтра выдумает, как обмануть барыню, и привлечёт его к выполнению своего плана. А лукавить Ванька ох как не любил! Он и умалчивать-то не мог: глаза его сразу выдавали и румянец, заливавший не только щёки, но и уши, и лоб.
– Ладно, – пробормотал он под нос, – утро вечера мудренее…
***
На следующий день утром во время трапезы Саша затеял задушевную беседу с матерью: видимо, ночью его посетили какие-то мысли, и он решил не откладывать тяжёлый разговор. В столовой не было никого кроме них; Ванька, прислуживавший обоим, давно и справедливо полагал, что его присутствие ничуть не стесняет хозяев: они обращали на него внимания не больше, чем на какой-нибудь предмет обстановки. Будь он чуть поглупее, возгордился бы, посчитав, что допущен в интимные круги семьи Зарецких на правах Сашиного молочного брата, но… раб, кем бы он ни стал впоследствии, для своих господ всегда останется рабом. Так что Ванька слушал внимательно да мотал на ус, не забывая о своих обязанностях.
Мило поболтав с Елизаветой Владимировной о то, о сём, подробно обсудив её здоровье, Саша приступил к самой важной части беседы.
– Матушка, я как следует обдумал ваши слова насчёт женитьбы… – он сделал многозначительную паузу.
– И? – оживилась мать.
– И… пока ничего не решил! – воскликнул Саша. – Ну, в самом деле, матушка, как я могу принять решение, не видя невесты, не зная, кто она, что она?! Как?!
– Но, дружочек мой, – разволновалась барыня, – ты ведь сам вчера выскочил от меня как ошпаренный, слова не дал вымолвить! А я бы ещё вчера тебе всё-всё рассказала!
– Ну, вчера-то было одно дело, а сегодня – другое, – туманно сказал Саша. – Да и вообще, матушка, я хотел бы… взглянуть на невесту. Хоть одним глазком! При всём моём уважении к вам, понравится ли она мне так, как, вижу, угодила вам?
– Коли хочешь, дружок, так и сделаем! – обрадовалась Елизавета Владимировна (надо же, сын перестал брыкаться, и всего-то одна ночь прошла!). – Нынче же отправлю нарочного с письмом, а завтра и ты поедешь!
Дело было слажено. Оба радовались. Мать даже не предполагала, что сын может строить какие-то козни супротив её решения.
– Ванька! Умываться! Исподнее чистое! Камзол новый тащи, да башмаки не забудь, те, с красными каблуками! – Саша вертелся, прихорашиваясь, перед маленьким зеркалом. – Что за зеркала в этом трактире! Погляди, хорош ли я? – он повернулся к слуге.
– Чисто жених! – одобрил Ванька.
– Ну что ж, это славно, – внимательно глядя на него, сказал Саша. – А теперь слушай мой план…
И он обстоятельно поведал Ваньке, что от него требуется. Слуга обомлел, мало того – перепугался до смерти.
– Мин херц, да как же я смогу?! Как же, ведь это обман!! Ежели барыня узнает, мне не поздоровится! Да и не только мне… А Пульхерия Ивановна-то чем провинилась перед вами, что так над ней пошутить хотите?! А опекуны её дознаются потом…
Оплеуха прервала не совсем внятный монолог.
– Тебя кто-нибудь спрашивал? Кого-то интересует, что ты думаешь?! – Сашины глаза метали искры. – Делай так, как велю! Опекуны её на свадьбу не приедут, рады, небось, что с рук племянницу сбудут. А если девица и поймёт, что её обманули – куда ей деваться-то?! Без приданого толкового да без родителей… Промолчит! Не промолчит – ей же хуже! А мне всё едино, на ком жениться, хоть на жабе пупырчатой… Понял? Не слышу!
– Понял, Александр Андреич, – смиренно сказал Ванька, опустив глаза долу.
– Да что ты трясёшься, дурья башка! – вконец разъярился Саша. – Иди сюда! Смотри!
Он толкнул слугу к зеркальцу.
– Ты видишь?! Глаза, нос, волосы – у нас всё одинаковое, словно мы братья! Как две капли воды! Руки у тебя не мозолистые, – продолжал он, – изъясняться умеешь получше моего, манеры имеешь… Всё! Кончено! Адрес вот, на грамоте! А я пошёл. Если вечером не приду – ищи меня… Спросишь у трактирщика где.
Саша повернулся на каблуках и вылетел из комнаты.
Ванька ещё раз посмотрел на себя в зеркало, вздохнул и стал облачаться в барскую одежду. План, придуманный Сашей пугал его и будоражил одновременно: каково это – почувствовать себя вольным человеком?! Хоть ненадолго…
Подъехав на извозчике к небольшому дому Ковалевских, коего и расположение, и окружение вещало о том, что хозяева живут небогато, мало того – скромно, Ваня опять ощутил непривычную дрожь в коленях. Потоптавшись немного у небольших ворот, он вытер о нарядные штаны вспотевшие ладони и, взявшись за колотушку, постучал. Не дождавшись ответа, постучал вновь, но тут дверь неожиданно распахнулась, и юноша отпрянул назад, наступив на камень и потеряв равновесие.
– Что вы, что вы, голубчик!– испуганно воскликнул пожилой мужчина с добрыми голубыми глазами и шапкой русых седеющих волос. – Можно ли так неосторожно!
Он подхватил Ваньку под локоть и помог удержаться на ногах.
– С кем имею честь? – любопытство так и вспыхнуло в его глазах.
Иван, от неожиданности растерявший все мысли, несколько мгновений открывал рот, как рыба, выброшенная не в меру игривой волной на берег, но тут лицо мужчины осветилось неподдельной радостью и он, обернувшись в глубь двора, крикнул:
– Наташа, Наташа, счастье-то какое! Сынок Андрея Александровича Зарецкого к нам пожаловал!
Из открытых дверей не слишком презентабельного дома выглянула невысокая полнотелая женщина и всплеснула руками.
– Охтеньки мне! А у нас и не готово ещё ничего! Проходите, батюшка, проходите! Как же вы на папеньку своего похожи! Чисто Андрей Александрович!
И Ванька, влекомый неумолимой судьбой в лице Николая Пантелеймоновича Ковалевского, бывшего служащего третьего департамента, а ныне дворянина без определённых занятий и доходов, ступил через порог…
– Пожалуйте к столу! – Наталья Николаевна, верная спутница своего супруга, улыбаясь не только глазами и губами, но и всем добрым лицом, провела юношу в гостиную.
Только он собрался присесть за небогато, но заботливо сервированный стол, как хозяйка ахнула:
– А умыться-то! Я, чай, все пропылились в дороге! Палаша, неси воды барину умыться!
При слове «барин» Ванька вздрогнул и вновь вспотел. Он встал и хотел было уж открыться присутствующим невзирая на неминуемые последствия, но тут пулей влетела хорошенькая Палашка с тазом, кувшином и полотенцем на плече и, стреляя глазами в молодого «барина», предложила умыться с дороги. «Барин» неловко закатал рукава непривычной одежды и склонился над тазом. Прохладная вода остудила горевшие щёки, и Ванька укрепился в намерении рассказать правду таким милым и добрым людям. «Чему быть, тому не миновать, – подумал он. – Ну, полютует мин херц, покуражится, но не до смерти ведь… да и барыня заступится…»
Ванька принял полотенце из рук дворовой девки и стал утираться. Спрятавшись за вышитым полотном, он ещё раз вздохнул, собираясь с силами, отнял повлажневшую ткань от лица и остолбенел. Вместо девки Палашки перед ним стояла и держала кувшин невысокая голубоглазая девица с пшеничного цвета прямыми волосами, старательно забранными за маленькие, слегка оттопыренные ушки, сквозь которые, казалось, просвечивали розовые лучи солнца. Необыкновенно светлые голубые глаза с чёрными зрачками и тёмно-синей окаёмкой радужки блеснули озорством, аккуратные малиновые губки улыбнулись, показав прелестные белые зубы, на щеках сверкнули ямочки и раздался звонкий хохот.
